Делай, что должно

На тумбочке в неверном лунном свете аэростат заграждения словно парил над листом — или это уже сон? То ли усталость наконец взяла свое, то ли сумел себя успокоить. Но в душе установился совершенный и полный штиль, родилась уверенность, что завтра все обойдется самым благополучным образом. Уже совсем в полусне всплыл в сознании голос Астахова: “Понимаешь, когда тебя такой человек берется оперировать, помирать как-то совсем неприлично”. Откуда-то Алексей знал, что тот жив, непременно, иначе и быть не может. И с этой мыслью он провалился в сон легко, как в теплую воду.

* * *

На этот раз пробуждение было непонятно долгим. Кажется, в прошлый раз он пришел в себя легко, будто уснул после тяжелых суток и внезапно получил возможность отдохнуть. А тут вроде открыл глаза, не без труда понял, где ты, и снова темнота опускается как светомаскировочная штора. И то ли через час, то ли через полдня приходится узнавать окружающий мир заново, вспоминать что было. В прошлый раз просыпался, на левой руке капельница была. Или показалась? Теперь нет ее. И свет лежит не так. Вечер что ли? Нет, ширмой кровать отгородили. Зачем? Я что, умирать собираюсь? Ни в коем случае.

Когда "светомаскировка" снова ушла из глаз, из-за нее явилось лицо Чавадзе. Если, конечно, профессор не в бреду ему мерещится. Нет, не похоже. Улыбается даже. “Получилось?”

Алексей так и не понял, сумел ли он спросить это вслух. Профессор молча показал ему осколок. Маленький неправильный треугольник металла, на котором не сразу вышло сфокусировать взгляд. Снова улыбнулся.

— Подарит нэ могу. Сохраню как рэдкий случай, — Чавадзе действительно улыбался, но в его речи явно прорезался акцент, значит здорово волновался. В таких обстоятельствах потерять пациента — это как полководцу потерять стратегическую высоту. Ничего, не волнуйтесь, коллега. Я туда не спешу.

Следующие три ночи сны приходили непривычно яркие и удивительно — в них не было и следа войны. Вместо этого виделись очень отчетливо то белые утесы вдоль берега Лены и глядящие в воду сосны, то такой родной и близкий лес Подмосковья, осенний, с тронутыми золотом рябинами, то можжевельники, запустившие корни глубоко в крымские скалы. Все, что так трогало душу в мирное время, что он так старательно хотел запомнить, раз уж нет таланта изобразить.

Падало за край степи раскаленное алое солнце и курилась пыль за проехавшим эскадроном. Кажется, в том среднеазиатском гарнизоне он последний раз ездил верхом. Хотя пожалуй, если понадобится сейчас, то все вспомнит и в седле удержится.

"Вот она, ловушка выздоравливающего. Опять кажется, что сил — горы свернуть хватит". Только сны эти, прежде их не было. Возможно, такими и бывают ощущения человека, который не просто заглянул за ту грань, откуда можно не вернуться, но и осознал это.

* * *

Сосед по палате, тот самый капитан-артиллерист, после почти двух недель тяжкого неведения получил наконец известие, что сын жив. Письмо принесли с оказией, оно было без штемпеля и сложено не треугольником, а просто вчетверо. То, от кого письмо, можно было догадаться хотя бы по дыханию. Он читал каждую строчку так бережно и пристально, словно пытался разглядеть за ними… что? Может, родное лицо. Прочел дважды или трижды, выдохнул наконец полной грудью, бережно сложил письмо: "Жив". Помолчал и доложил строго: "Пишет — нет больше "Ташкента", товарищи. Из последних сил дошел и дома, в Новороссийске, второго июля затонул. Бомбежка".

Моряк с тральщика вскочил, пошатнулся, видимо резким движением потревожил рану, здоровой рукой вцепился в спинку кровати так, что побелели пальцы.

— Не сберегли?!

Товарищи по несчастью скорбно молчали. Только гудок какого-то небольшого корабля долетел издали, как вздох над могилой товарища.

Говорить про “Ташкент” было тяжело всем. Так что, моряк с тральщика вспомнил, как в Империалистическую старые наши эскадренные броненосцы, и новейшая тогда “Императрица Екатерина” по очереди гоняли по Черному морю “Гебена”, и разговор перешел на морские баталии прошлых лет, потом на мореплавание вообще. Огнев не сразу заметил, что его рассказ о том, как капитаны искали способ в дальнем плавании не потерять весь экипаж из-за цинги, слушает не только их палата, но и ходячие раненые из соседней. А еще дежурная санитарка и пришедшая явно устроить ей разнос палатная сестра. “Это как же он докумекал — уксусом цингу лечить?” Ну вот вам и лекция.

Кажется, он снова начал воспринимать любое число собеседников как аудиторию. Будем считать это очевидным признаком выздоровления, куда более показательным, чем хороший аппетит. Завтра написать благодарность повару. Старается от души, это не менее важно, чем лекарства. Однако, пора давать команду "отбой". Пока слушательницам от начальства не влетело. И, не забыть — обещал же рассказать Лиде о медицинских открытиях французов. Слово надо держать.

В известии о гибели любимца всего Черноморского флота была какая-то горькая, злая закономерность: "Ташкент", последний большой корабль, сумевший прорваться к Севастополю, погиб в тот же день, когда пал город.

“Голубой крейсер” почему-то отчетливо представился изображенным цветной тушью на альбомном листе на обложке отчета о работе госпиталя. Автор того рисунка, признаем с горечью, скорее всего, если и пережил оригинал, то ненадолго.

“История умеет быть убийственно циничной”, - сами собой вдруг всплыли в памяти Огнева слова, сказанные совершенно без горечи, тем голосом, каким подтверждают давно известный и понятный диагноз. Их произнес десять лет назад пожилой строгий человек, главврач сельской больницы из небольшого поселка под Киренском.

Старик любил долгие беседы на ночных дежурствах. У него было две вечных темы — любопытные случаи из практики и вольные и невольные жители сибирских краев. В кабинете его, в шкафу вместе с топографической анатомией и медицинскими журналами, которые он аккуратно выписывал, целую полку занимала “Каторга и ссылка”. [*Историко-революционный журнал, выпускавшийся в Москве с 1921 по 1935 год. Орган Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Главные темы — история революционного движения в России, мемуары, исследовательские статьи.]

“- История — это вечный циник. Она никогда не упустит случая отпустить какую-нибудь колкость, горькую и злую шутку. А еще любит афоризмы и символы, чаще всего страшные. Вы знаете, например, что казни Перовской добивался человек, которому она когда-то спасла жизнь? Товарищ Сони по детским играм. Хотя конечно, беспристрастный ученый вам скажет, что заступничество одного человека все равно ничего бы не решило. Власть хотела расправиться со всеми "героями 1-го марта" и она это сделала… Но какая ирония, едкая как "царская водка"!

— Возьмусь предположить, что вам от Клио тоже досталось?

— Не настолько. Все-таки, когда меня сослали в девятьсот пятом, я жил верст на сто севернее, и село было глухое. Здесь какая-никакая связь с внешним миром. Даже телеграф есть. И больница не в пример лучше оснащена. Я буду очень вам признателен, если ваша затея с рентгеном окажется успешной.

Старый, столь же иронично-насмешливый, как сама история, коллега, упорно именовавший Огнева “молодым человеком”, хотя тому было тогда тридцать шесть. Где он сейчас? Призыву не подлежит по возрасту и наверняка никуда не тронулся из поселка. Правильно, кого помоложе, призвали, а больные на кого остались? Ему сейчас должно быть семьдесят пять лет. Если жив, то верно он снова, как в молодости, единственный представитель Гиппократа на полста верст.