Делай, что должно

— Помню по Туркестану. И самолет, для разведки.

— А у нас пока что оборона очаговая. Как пневмония. Румыны сидят тихо, лишний раз на рожон не лезут, на том и держимся. Сейчас все там решается, в Сталинграде.

И впрямь, если прислушаться, то с севера доносился неумолчный рокот, будто огромное чудовище ворочалось и жевало.

— Значит, будем готовиться ко всему.

— Это точно. Так что с завтрашнего дня — опять стрельбы. И, раз уж ты тут, снова “вечернюю школу” откроем.

* * *

Ни один, даже самый придирчивый и заранее недовольный проверяющий, попади он в расположение медсанбата, не нашел бы повода для замечаний. Палатки, машины, кухня размещены и замаскированы добротно. Во всей обстановке чувствовалось не просто строгое соблюдение устава, а опытная хозяйская рука. В этом весь Денисенко. Где бы ни приходилось работать, он все устраивал с той тщательностью, как будто собирался здесь самое меньшее зимовать. Эта рачительность была его второй натурой, помнится, еще со студенчества.

У распределительного поста не один человек, а трое. Окопчик вырыт. На бруствере плащ-палатка, на ней ракетница.

Встретил их машину совсем молодой военврач второго ранга, невысокий, чернявый и плотный, судя по выправке, кадровый. Вытянувшись в струнку, отрапортовал, что за время отсутствия Денисенко в расположении происшествий не было, новых раненых не поступало.

— Вольно. Представляю нашего нового командира медицинской роты, — как всегда Денисенко сразу подходил к делу. — Военврач третьего ранга Огнев Алексей Петрович, мой старый друг и хирург от господа бога. Шпал пока не хватает, но лучше опыт без шпал, чем наоборот. Впрочем, тебе-то, Константин, можно не объяснять. Или не узнаете друг друга? — Денисенко усмехнулся, — Вот, Алексей Петрович, крестник твой — Романов. Твоими стараниями на своих двоих.

— Вас в тыловом госпитале потом очень хвалили, — молодой врач несколько смутился данной ему рекомендации, потому так и рассказывал, как докладывал, по стойке “смирно”. — Хорошо, говорят, что вы, товарищ Романов, к опытному хирургу на стол попали. Мне уж в госпитале не повезло, инфекцию занесли. Так что к Новому Году я вместо команды выздоравливающих в палате для тяжелых оказался. Потом из Крыма эвакуировали, тугоподвижность суставов, по ней уже в мае пытались комиссовать. Ну, я и сбежал, ногу разрабатывать.

Лишь к середине рассказа Алексей вспомнил его. Все правильно, Перекоп, его первая на этой войне операция. Фамилия из головы сразу выскочила, а лица кажется и вовсе не помнил. “Будешь собирать бедро, высокий осколочный. Кровь сразу готовь. Сортировку принимаю у тебя”. Вот ранение помнил очень хорошо. По счастью, не было там полного перелома. Доставили вовремя и шину наложили хорошо. Эх, где он сейчас, тот фельдшер…

Уже за ужином, в разговоре, выяснилось, что Романов из Ленинграда, закончил военно-медицинскую академию. Но практики перед войной почти никакой получить не успел, да и теперь самой примечательной частью всей его практики можно считать как раз изучение огнестрельного перелома на собственном опыте. И побег на фронт, разумеется.

Романов, улыбаясь, продолжал:

— Первый километр отшагал, как ни в чем не бывало. А дальше — поехало. Колено не гнется, голеностоп не держит.

— Ага, — согласился Огнев, — пока в койке лежишь — прям богатырь. А как нагрузку взял — так и посыпался. Тоже проходил.

— Вот сижу я, весь в пыли, упал, второе колено отбил, галифе порвал, как нога подкосилась. Около меня машина тормозит — подвезти, мол? Шофер веселый, кроме шпал, ничего на мне не разглядел: вам бы, говорит, товарищ капитан, к нам на медсанбат заехать. Если я вас, товарищ капитан, в таком виде оставлю, меня же товарищ Денисенко потом живьем съест, под трибунал отдавать нечего будет. Я сперва ушам своим не поверил, а он подтверждает, военврач первого ранга Денисенко Степан Григорьевич. Я говорю — тогда мне точно к вам надо попасть, хоть живому, хоть мертвому. А шофер, серьезно так: “Мертвому никак не можно, за такое выговор влепят. У Степана Григорьевича с этим строго!”

Денисенко расхохотался, за ним подхватили Огнев и Романов.

— Дисциплина — штука великая! — произнес Степан Григорьевич, отсмеявшись, — Кого доставят мертвым — тому выговор! Вот так, товарищи. Трое кадровых на медсанбат — это, по нынешним временам, богато живем. Значит, справимся.

* * *

Поздно вечером, в палатке комсостава, натянутой по штормовому так, что ветер гудел в растяжках, бился в дно котелка синий огонек, и разговор продолжился уже с глазу на глаз. Алексей слушал рассказ друга о судьбе дивизии после той черной осени и удивлялся, в который раз уже, насколько быстро меняет людей война. Год прошел, а постарел Денисенко будто лет на десять, а то и больше. Его словно высушило вместе с этой степью: глубокие морщины поперек лба, седина густо выбелила волосы. А усы-то свои знаменитые куда подевал, Степан Григорьевич?

От котелка поднимался запах чая военного времени — скупо отмеренной чайной пыли да сушеной травы, какой бог послал. Рядом чадила коптилка.

— Нипочем не могу простить себе нашего разговора, — Денисенко говорил ровно и тяжело, синий огонек под котелком вздрагивал, отражаясь в его глубоко запавших глазах. — И забыть не мог. Ты же с самого начала прав был. И приказ на отход был уже. Сутки как был, да не довезли до нас… Я ведь тебя уже похоронить успел!

— Да и я тебя, Степан Григорьевич, уж не ждал увидеть. Ты ведь в Крыму с курносой два раза разминулся?

— Один раз чудом, другой раз уже понимал, что к чему. Когда мы с Перекопа уходили, помнишь, я штадив искал? Мне потом рассказали, его два дня как не было. Ты все правильно говорил, что уходить пора. А я все правильно говорил, что уходить нельзя. Такая вот, мать ее, диалектика. Прав был, но разговора того простить себе не могу. В общем, как вышли мы к своим, на нас смотрели, как на оживших покойников. Я, признаться, за потерю четырех машин при отходе без приказа мало что трибунала не ждал. Но нет, даже благодарность объявили. Ты в Инкермане про Южнова и Астахова не слышал потом?

— Южнов погиб. И все, кто с ним тоже.

— Как?! — Денисенко аж привстал.

— Немецкая разведка догнала. Астахов один вышел.

— Опять Васильев сломался? А они, небось, починиться пробовали… — Денисенко выдохнул сквозь стиснутые зубы. — Как чуял, не доведет эта колымага до добра. Надо, надо было хоть запчасти выбить для нее! А я, черти бы меня драли, все ждал, пока потише будет… Дождался. Не было запчастей — сжечь ее к чертовой матери перед отходом.

— То, что немцы потом машины зажгли, нас и спасло. Я дым увидел, свернули почти вовремя. От дозора отмахались, машины, как бензин кончился, бросили. Выскочили к своим. Гервера встретили.

— Живой?

— Был живой. Потом ранило, за несколько дней до штурма выписался в часть. Как чувствовал… А меня Астахов эвакуировал. Я б себя такого не стал — но он меня не то в предпоследний, не то в последний самолет впихнул.

— А тебя куда?

— Сам бы не поверил, Степан Григорьевич — в сердце. На грамм бы осколок потяжелее — и насмерть. А так… эвакуировали в бессознательном состоянии, в Геленджике осколок извлекли.

Денисенко хотел было переспросить, но ошеломленно замолчал, глядя на старого товарища почти со страхом. Кустистые, тронутые сединой брови взлетели вверх.