Делай, что должно

Но что сделаешь, в письме всего не скажешь. Нам остается идти вперед и делать то, что мы делаем. Знаешь, вот кто сейчас всецело тебя понял, так это дед. Он не уехал из Москвы осенью сорок первого и маме не дал. Он мне писал, еще весной, что главное де, что ты там, где должен быть, и это достойно самого большого уважения. Вот такая история, сам не ожидал от него.

А еще, меня тут просили передать тебе большой привет от человека, который благодаря тебе ходит на своих двоих. Так и велено было сообщить. Это командир батареи тяжелых орудий. Мы виделись только несколько минут, я лишь фамилию успел запомнить — Соболев. А ему моя сразу знакомой показалась, у вас, говорит, товарищ старший лейтенант, врачей в семействе не было? Отвечаю, что отец. Вот ему, говорит, спасибо большое передайте и самый горячий привет. Думаю, он Туркестан тоже вспомнит. И все, поговорить более нам не пришлось. У них боевая задача, у нас тоже. Даже имени не спросил. Но привет передаю, как обещался.

Обещаю писать чаще и желаю удачи такой, какой она может быть на войне. До победы, товарищ командир. Удачи, папа! Жму руку.

Старший лейтенант Александр Огнев.

Растет мальчик, уже старший лейтенант. Его дорога где-то повторяет отцовскую. Он ищет ответы, которые Алексей сам искал в Империалистическую, чтобы найти их уже в Гражданской войне. Когда-то о своем переходе в Красную армию он говорил в шутку "экспроприирован вместе с матчастью". Выбор, помнится, был сделан в тот момент, когда утром зауряд-врач полевого лазарета Огнев не обнаружил на месте своего начальника. Только записку, что мол понимаю ваше желание остаться при раненых, но поддержать сие благое намерение не готов. Да хранит вас бог. Где-то сейчас тот врач? Хранит ли его бог, или уже призвал?

Кто хранил его самого в таких же вот безводных, выжженных солнцем степях? Собственная ли везучесть, о которой так любит говорить Денисенко, или просто стечение обстоятельств… Сознание того, что долг превыше смерти и лишь она может помешать его исполнить. Именно тогда оно пришло прочно и крепко. Именно оно ведет его с тех пор.

Жаль, что он так и не сумел объяснить это в письме отцу. Петр Васильевич не принял выбора ни одного из своих отпрысков. Дети учились на собственных ошибках и платили за них сами. В том числе и жизнью. Куда бы пошел старший? Что повернуло к белым младшего? Не будет ответа. Все унесла река времени.

Глава 10. Степь недалеко от Садового, октябрь-ноябрь 1942

Фронт стабилизировался, немцы, конечно, отбили Садовое, но дальше не пошли. Зато седьмого октября командарма понизили, потом прислали нового и стало ясно, что новая рука будет покрепче. Не прошло и недели, как образовался откуда-то тощий слабокомплектный, но работающий армейский эвакопункт, а медсанбат передвинули на два десятка километров ближе к фронту, туда, где обрастал какими-никакими мускулами скелет избитой дивизии. По такому поводу в медсанбат заглянул даже начальник Особого отдела армии.

Немолодой, невысокий, некрупный — но с пружинистой походкой тренированного человека и цепким взглядом. По бурке и посадке в седле его можно было бы принять за кавказца, но имя и внешность выдавали уроженца средней полосы, хоть и обветренного да загорелого.

— Что ж вы не на машине?

— Машина — ловушка. Это я еще с двадцатых помню. Едешь на машине — бери две машины охраны. А трех свободных машин у армии сейчас нет. Я проверенных людей с собой взял, впятером мы от банды отобьемся. Не впервой. Я, считайте, лет двадцать на Кавказе. Все бывало.

Убедившись, что лошади расседланы и будут накормлены и напоены, а люди получили каши и чаю, начальник Особого отдела и сам от чая не отказался. Из вещмешка достал банку колбасного фарша и буханку хлеба, и прямо за чаем перешел к делу.

— Обстановка сложная. Много пополнений с Кавказа, отношение к советской власти у многих все еще недоверчивое. Рассказывают легенды, как до русских хорошо было: хочешь — в набег идешь, хочешь — дочь туркам продаешь, и сразу богатый! Черкесы, действительно, дочерей выращивали, чтобы в гаремы продать. Сто лет прошло, а помнят. Вот на этом материале и растут сложности. Опять же это для русского “кавказец” и есть “кавказец”, а там национальностей много, народов вообще не перечесть, у каждого свой обычай и, увы, свои счеты друг с другом. По-русски понимают не очень хорошо, а больше того вид делают. Много призывников старших возрастов, с ними молодым взводным тяжело. Вам-то, — он улыбнулся Огневу — проще будет. Они седину уважают. А вот младшие лейтенанты… Как сорвется такой на крик на старшего по возрасту — на его кубарь потом смотрят, как на пустое место и делают вид, что ни слова не понимают. Комсостав от этого начинает их за второй сорт держать. А немцы в получившуюся слабину листовками бьют. На русском — “у Сталина последний резерв — малограмотные нацмены”. На национальных — “русские вас презирают, за вашими спинами отсиживаются”. Через это — самострелы. Я вам брошюру привез, — он вытащил из полевой сумки тощую книжицу с пометкой “ДСП” на обложке.

– “Краткое пособие по распознаванию саморанений”. Тема знакомая, — отозвался Огнев, — У меня книга Оппеля на ту же тему, двадцатого года, есть… то есть, была. Позвольте посмотреть сразу?

— Смотрите, конечно. Нам же по этим вопросам вместе работать.

— Вот прямо на первой странице: “Здесь необходимо, с одной стороны, не пропустить ни одного случая симуляции или членовредительства, с другой же — исключить всякую возможность обвинить ни в чем не повинных, честных людей”. И еще в Гражданскую Оппель писал, что врач — не следователь, может дать заключение о характере раны, но не о причинах ранения. Опять-таки, вы не хуже меня знаете, что ТТ не на предохранительном взводе может выстрелить при ударе, а на предохранительном его мало кто носит. Или ППШ, тоже на предохранитель не ставят, а, потянув случайно затвор, очень легко произвести выстрел. Ранение в упор в траншейном бою, даже простреленная в упор ладонь — скорее правило, чем исключение, так что никакие признаки близкого выстрела нам и тут не говорят ничего о причине ранения, а только о некоторых обстоятельствах. Или, например, группа раненых в левую руку с гораздо большей вероятностью означает собравшихся вместе ходячих, чем группу самострельщиков. Вот моральное состояние раненого — более надежный признак. Самострельщик почти всегда к моменту попадания на медпункт уже осознал, что сделал ошибку, ему и больно, и страшно. Так что, самострельщик подавлен сильнее, чем это должно быть при таком ранении. Но и тут все, что может сделать добросовестный врач, — Огнев выделил слово “добросовестный”, - это сказать “вероятно” или “маловероятно”.

— Экие вы, товарищи, дотошные. Впрочем, оно и к лучшему. Начальник Особого отдела в дивизию к вам уже назначен, и не могу сказать, что вам с ним повезло. Лейтенант НКВД Нараевский до войны участковым в Сибири был. Я с ним пообщался немного — характер у него тяжелый, судит торопливо, во всех видит шпану, к какой у себя в поселке привык. Лейтенанту Нараевскому нужен будет противовес. Он, конечно, командир энергичный, но не всегда эта энергия в должной мере сдерживается разумом. Дивизионного прокурора, я надеюсь, удастся найти спокойного и выдержанного. Конечно, хорошо бы без происшествий, но даже дивизия — это тысячи человек, и неизбежно придется нам разбирать всякое. Ну, что ж, хотя бы за врачебную экспертизу буду спокоен.

* * *

Дивизию пополняли по остаточному принципу: “берите кого есть и скажите спасибо”. Кто-то из комсостава — повышенный в звании на ступеньку, а то и две, кто-то — выдернутый из запаса, в Гражданскую, мол, батальоном командовали, так и теперь справитесь. Призывники — в основном, старших возрастов, постарше и взводных, и даже ротных. Денисенко очень беспокоился, как бы вшей опять не нанесли, но обошлось. Кажется, в тылу заработал санитарный контроль.

Пополнение медсанбату пришло, но совсем невеликое, добавили десять санитаров, тоже в возрасте, один — высокий, плечистый, совершенно седой осетин, так был вообще на пять лет старше Огнева. Но замечание начальника Особого отдела армии, что на Кавказе уважают седину, тоже оказалось верным. Найти общий язык с личным составом Алексею помог опыт службы в Туркестане задолго до войны. Даже если человек слабо знает русский, он слышит, с какой интонацией произносят его имя. Субординация субординацией, а обращение по отчеству порой уместнее, чем по званию. И любому человеку приятно, когда ему говорят "спасибо" на его родном языке. Словом, опять можно считать, повезло с пополнением. Там, где знания языка не хватало, выручала Марьям, которая была не только отличной операционной сестрой, но и неплохим переводчиком.

Из очередной поездки в штаб Денисенко вернулся злой:

— Не ймала баба хлопоту, — рассказывал он Огневу, — Я теперь врид [временно исполняющий должность] начсандива, ты, соответственно, врид командира медсанбата. Я спросил про твое повышение, мне ответили — шпалы, мол, на дороге не валяются, будет у дивизии успех — будет повышение. Я под это дело у комдива “эмку” почти вытребовал.

— Почти?

— Обещали при первой возможности. Опять ответственность вчера, а средства завтра, если повезет. Ну, не в первый раз. Вытянем. Но людей на эвакопункт требуют, вот что скверно. По уму — нужно им дать. А сами? Да тут еще дороги эти, черт бы их не видал!

И до ночи потом сидел над картами, сверяя две: трехверстку и выданную в дивизии. Дороги на каждой были обозначены по-своему, а на деле обе карты врали безбожно. Дивизионный обменный пункт, нарисованный на карте, Денисенко лично перечеркнул и подписал “По факту отсутствует”. Лишних три десятка километров на каждом обороте транспорта, которого и так кот наплакал.

Через день он снова ездил в дивизию, добился пополнения аптеки, но взамен отобранных на эвакопункт армии привез только размытое обещание “при первой возможности кого-нибудь найти”. Единственное, что получил определенного — это категорический приказ обратному порожняку возить раненых, и не до значка на карте рядом с дивскладом, а до ППГ. Растяжка грунтового участка дороги — за сотню километров, да с переправой через Волгу, никакими уставами не предусматривалась, фронт обещал выделить дополнительные автобаты, но и они тоже только формировались, и состояли пока в основном из командира и комиссара.