Делай, что должно

Самым отличившимся стрелкам объявили благодарность перед строем. Выпустили даже боевой листок: "Отличники стрелковой подготовки", и висел он у командного пункта рядом со свежей наглядной агитацией. К слову сказать, она привлекала внимание куда больше: с листа фанеры скалил зубы недружелюбного вида грызун в туповерхой фрицевской пилотке, нарисованный защитной зеленой краской, видимо, это страховидло должно было изображать суслика. За спиной зловредного суслика пряталась не менее жуткого вида блоха с косой гитлеровской челкой, торчащей из-под каски. Надпись красной краской гласила: "Товарищ! Суслик такой же враг как и фашист. Грызуны и блохи переносят смертельно опасные болезни, чуму и туляремию".

Но со снабжением дела шли куда хуже, чем с наглядной агитацией. Закрепившейся в продуваемой насквозь калмыцкой степи армии не хватало почти всего: снарядов, горючего, дров, обмундирования, питьевой воды — местные озера сплошь соленые. И разумеется, рабочих рук, особенно опытных, но их на войне никогда не бывает вдосталь.

Когда Пирогов писал "действовать административно, а потом хирургически", он явно очень сожалел об отсутствии пистолета на случай споров со службой снабжения — во всяком случае, известие о будто бы застреленном сестрами аптекаре его определенно порадовало. Денисенко вернулся из штаба фронта злой как сто чертей, но на следующие пару недель хотя бы с перевязочным материалом все разрешилось.

Под вечер в расположение в облаке пыли примчалась "эмка", из нее выскочил крайне озадаченный майор и поинтересовался, почему на ЗКП армии докладывает врач. Часовые действовали строго по уставу, что кажется удивило его настолько, что он забыл рассердиться. Майор оказался из штаба фронта, возглавлял специально направленную в 51-ю армию комиссию с задачей — найти запасной командный пункт армии.

— Первый раз нас по уставу встречают, я еще подумал — какой на ЗКП порядок! Дожили! Единственное подразделение, где посты выставлены по-человечески — медсанбат, — подвел черту майор и, видимо, от избытка очень сложных эмоций попросил спирту.

— Нам для раненых едва хватает, товарищ майор, — сдержанно, но твердо ответил Денисенко. И майор настаивать не стал.

А через день даже явились две машины с дополнительным запасом медикаментов. И спирта.

Но так или иначе, а пополнения подходили, по людям дивизии и бригады дошли почти до полного штата. С техникой было сложнее, но приказ есть приказ, армия перешла в наступление.

Сентябрьская ночь вздрогнула, затопала тысячами ног, заворчала моторами машин и немногочисленных танков. Едва стемнело, заговорили орудия, потом отработали “Катюши”. В черном небе, негромко урча, прошли над госпитальными палатками "кукурузники", строем. Атаковали ночью — чтобы к утру, как поднимется немецкая авиация, уже закрепиться.

Первые машины с ранеными пришли еще до рассвета. Вот где сказалась нехватка людей. Смены сразу растянулись до суточных, а сутки длились дольше, чем им положено природой.

Старший сержант Марьям Мурадова была операционной сестрой еще лучшей, чем стрелком. Понимала с полужеста и почти не выказывала усталости. Первые двое суток Алексей работал с ней и с Романовым, затем только вдвоем, пока на очередной приказ: "Следующего!" не услышал в ответ:

— Машин пока нет.

Октябрь, люто ветренный в этих краях, пришел с осознанием, что армия вновь переходит к обороне. Еще вчера говорили, что немцев из Садового выбили, но с приказом развивать успех и от Садового на машинах выдвинуться на Абганерово с целью не допустить отхода противника на запад командование явно поспешило. И продвинуться не удалось, и Садовое снова потеряли. Немцы еще и танки сумели туда подтянуть.

Но и враг наступать дальше не мог, видать, и ему было нечем. Обе стороны заняли оборону и начали вкапываться в землю, пока позволяет погода. Калмыцкая осень была ветренной, с холодными ночами и инеем на пожухлой траве, но пока сухой и ясной. В высоком осеннем небе плыли самолеты, то свои, то чужие. Но и в воздухе немцы тоже пока осторожничали. Раз в день, как по часам, пара "Хейнкелей" сбрасывала где-нибудь 3–4 бомбы и спешила убраться восвояси. К этим налетам привыкли, успевали укрыться, так что никому повредить таким манером немцы не могли, да и не слишком пытались, скорее просто напоминали о своем присутствии.

В затишье, кажется впервые с начала боев, медсанбату прислали пополнение, всего десять человек рядового состава, но лучше, чем совсем никого. И тут же пришла и почта.

Марьям, просветлев лицом, получила сразу два “треугольника”: “От мужа и от сына”.

“Выглядит совсем молодой, будто бы Раисе ровесница. Впрочем, по документам ей же тридцать пять. А сын уже в армии, — размышлял Алексей, глядя, как бережно его новая помощница разворачивает письма, готовая читать чуть не оба сразу. — Стало быть, замуж выдали по местным обычаям, лет в пятнадцать. Но образование ведь сумела получить, даже с ребенком на руках”.

А потом ему самому вручили не “треугольник” даже, конверт, украшенный несколькими штампами. Письмо от сына успело долететь сначала до Геленджика, чтобы оттуда найти адресата по новому номеру полевой почты. Адрес выписан четко как на чертежах. Как же много значит на войне знакомый почерк!

Здравствуй, папа!

Пишу с хорошими новостями: на нашем участке фронта товарищи артиллеристы, не без участия моего подразделения, вскрыли фрицевскую позицию как консервную банку. О себе сразу докладываю, что жив-здоров и остаюсь, как ты писал, глазами и ушами "бога войны".

С души отлегло, когда добралось твое письмо из Геленджика. Самая паршивая вещь на свете — не знать ничего. Теперь я это в полной мере понял и сам буду стараться писать чаще, особенно маме.

Все прокручивал я в голове наш с тобой разговор в тридцать девятом, когда ты только-только приехал в Москву. Два командира, мы старались в нем по возможности не касаться войны, хотя оба знали, что это не тишина, а затишье. Долго я потом жалел, что ни при одной нашей встрече не расспросил тебя о том, что видел ты там — в Империалистическую, в Гражданскую и в Карелии. Много раз думал, особенно в сорок первом, как не хватает мне этого понимания того, что есть война, возможности взглянуть на нее твоими глазами.

О многом же я не успел тебя расспросить тогда! Нас учили рекогносцировке на местности, но не научили, каким словом ободрить того, кто потерял в бою товарища. Что сказать бойцу, узнавшему, что враг захватил его родной город. Каким словом поддержать своего друга, который остался калекой.

Нас учили воевать, нас готовили к встрече с врагом. Но война оказалась совсем не той, какой мы готовились ее встретить. Многое пришлось познавать заново. Очень бы хотелось не потерять этот кровью добытый опыт, чтобы передать его тем, кто на нас будет изучать эту войну. Чтобы знали, к чему надо быть готовыми.

Конечно, имея лейтенантские кубари, нелепо рассуждать, что будет потом, что доживу и дослужусь до генерала, но опыт надо собирать уже сейчас. Не растерять его, не утратить со временем. И опыт не только боевой, но и человеческий.

Как не утратить человека в самом себе? Я задал себе этот вопрос еще после того, как своими глазами увидел, что сотворили немцы с Ясной Поляной. Как не дать застить себе глаза слепой, сжигающей ярости, и чтобы была лишь та «ярость благородная», о которой поется в песне? Ярость, с которой ты идешь в бой, но остаешься человеком. Пожалуй, только прошедший уже войну, может ответить на это.