Делай, что должно

Он тяжело поднялся из-за стола, подошел к окну, поправил светомаскировку. Сквозь штору и зимние рамы дотянулся приглушенный стальной грохот, — это полз мимо трамвай.

— Половина первого, — Марецкий качнул головой, пытаясь прогнать усталость. — Дежурный трамвай прошел. Хуже нет — понимать, что не знаешь, как помочь. Но ведь мы не можем, не имеем права свое бессилие признать, показать и просто советовать человеку перечитать "Как закалялась сталь" и терпеть как есть! Чем мы тогда лучше попов, у которых на каждый такой случай какой-нибудь великомученик с житием припасен?

Раиса слушала, сочувственно кивая, а в душе разрывалась от невозможности выговориться самой. Вскипала под сердцем тяжкая боль, которой выхода не сыщешь. Единственный человек был, с которым она бы решилась посоветоваться… Он бы наверняка что-нибудь придумал. Где же хоть кто-то понимающий, что делать?

* * *

Следующие дни работы сделалось столько, что на пост ПВО ставили только выздоравливающих да часть младшего персонала. Каждое утро начиналось с команды: “Встречаем трамвай!” Раненых с санитарных поездов привозили специально оборудованные трамваи, со снятыми сиденьями, чтобы можно было поставить носилки. Вместе с санитарами таскать их помогали две вагоновожатые, пожилая и молоденькая. Санитарные вагоны, по три штуки в сцепке, всегда приводили они, скуластая, широколицая женщина лет сорока и ее напарница, курносая, большеглазая, с двумя смешно торчащими косичками, похожая на школьницу.

Старые вагоны дребезжали, двери в них, нарочно расширенные, чтобы проходили носилки, вечно заедало. “О-о-сторожно! — зычным голосом кричала старшая, — Двери, о-отрываются!” При желании она без усилий могла перекричать хоть паровозный гудок.

К концу недели Раиса заметила, что стала немного седой — так въелась в волосы гипсовая пыль. В очереди в перевязочную она то и дело встречала Лазарева, с каждым днем все более мрачного и резкого.

Обычно, ожидая перевязки, он набрасывал что-нибудь в самодельном блокноте. Оказалось — карикатуры. Каждый новый рисунок сразу же шел по рукам и обсуждался с громовым хохотом на все отделение. Перо у Лазарева было такое же острое и злое, как он сам, и не щадило никого, ни повара, уверенного, что на одном пшене можно жить хоть месяц, абы не стреляли, ни процедурную сестру, ни своих товарищей по несчастью, мечтающих о самоволке в поселок, туда, где девчата и хитрая старуха-самогонщица, к которой с прошлого года “не зарастала народная тропа”.

Карикатуры были, безусловно, смешными и нарисованными со знанием дела, но Раисе они казались слишком злыми, а порой обидными и даже неприличными. Впрочем, невзыскательная публика радовалась и всегда просила добавки. Лазарев отругивался, что он де не журнал “Крокодил”, чтобы раз в неделю выходить, но это занятие очевидно приносило ему большее удовольствие, чем возня с графиками и стенгазетой.

На перевязках он был бесконечно терпелив и никогда не выказывал боли. Но не скупился на колкости и резкие слова, которые ему, впрочем, прощали. Больная нога вдвое тоньше здоровой, незаживающая рана. Тут привычному и опытному человеку глядеть тяжко. До ранения Лазарев был, наверняка, видным и симпатичным, красивым даже. Прямое строгое лицо, открытый чистый лоб, волосы вьются, это и сейчас видно, даром, что едва отрастать начали. Но нехорошая бледность и две складки у губ делали это лицо сейчас старым. С трудом верилось, что на самом деле Лазареву всего-навсего двадцать три года.

Проявлений сочувствия, даже самых незначительных, он ни от кого не терпел и заметив, буквально взрывался.

— Что вы на меня так смотрите?! — резко бросил он как-то новенькой сестре. — Вот отчекрыжат мне ногу, зальют спиртом, тогда и любуйтесь сколько хотите. Хоть на комод поставьте!

У той задрожали губы от обиды, пришлось Наташе Борисовой вмешаться. Но и ей было сложно справиться с таким пациентом. Человек по натуре мягкий, она всегда жалела больных и старалась их подбодрить, но обходиться так с Лазаревым было все равно, что пытаться погладить рукой кактус, растущий в плошке на окне перевязочной.

В тот раз художник и сам понял, что перегнул, попробовал утешить новенькую, я, мол, всегда такой, не хлюпай. Но приходил новый день — и все начиналось сначала.

— Вы, Наталья Егоровна, всегда так милы, будто я уже обещал на вас жениться. А кстати, будь вы в самом деле моей женой, как бы мы жили? — отзывался он на пожелание доброго утра.

— Плохо бы жили, товарищ лейтенант, — Наташа пыталась быть строгой, но выглядела скорее расстроенной, — У нас бы посуды мало было, и только металлическая.

— Это почему, позвольте узнать?

— Потому что бьющуюся посуду я бы всю о вас расколотила в первую же неделю.

— Вот женщины пошли! Ну, ладно, не дуйтесь. Понимаю, что жених из меня никакой. Давайте, лучше, я вас нарисую?

— Вот этого точно не хочу. Представляю, каким вы меня крокодилом выведете! Вы пробовали не быть злым?

— Думаете, мне это поможет? Микроб как фриц, ему поровну, злой я или добрый. Все равно сожрет! Не сейчас, так до весны точно! И так тут у вас, как картошка в погребе, не сожрут так закопают! Дайте уж душу отвести…

— Напрасно, честное слово напрасно. Когда человек добрый…

— Слышал, знаю! Сказочки поповские!

— Это не сказки, — не уступала Наташа, — Весь организм регулируется нервной системой. Когда человек злится, напрягается, нервная система истощается и регулирует хуже, чем может. Это еще Павлов доказывал.

— Да чего тут регулировать? Отхватят и нечего будет! — рубил он своё и принимался на набрасывать в блокноте карикатуру на повара, замахивающегося огромным и кривым как ятаган ножом на единственную луковицу под плакатом "Суп харчо — вверху вода, внизу — ничо!”

Когда Лазарев после очередной перевязки похромал в палату, Наташа вдруг рухнула на табурет у инструментального столика и беспомощно расплакалась. Медсестры принялись ее утешать, что же поделаешь, и рана тяжелая, и человек сложный. А она только всхлипывала:

— Да разве я на него обижаюсь? Мне жалко его! До самого сердца жалко… Ведь пропадает человек! Ему вчера опять предложили ампутацию и он опять отказался. А ведь если отнимут, то высоко, и протез пристроить будет толком некуда, — и она разрыдалась в голос так, что не сразу нашла силы успокоиться.

Но прошло два дня и Наташа встретила художника чем-то необычайно довольная. На перевязку Лазарев всегда старался дойти последним, занимаясь рисунками и обмениваясь солеными шуточками с товарищами по несчастью.

— Наше вам с кисточкой, разрешите доложить, еще не помер! — изрек он быстрой скороговоркой. — Вот график вам на декабрь дорисую и точно в морг переселюсь. Там тихо и рисовать ничего не надо…

— Опять вы за свое. А я вам опять повторю, что установка на выздоровление — половина успеха.

— Если нет других средств!

— Хотите поспорить? — она вдруг подмигнула ему.

— Еще чего…

— А вдруг? Вот что, — Наташа бросила быстрый взгляд на дверь, — Раиса Ивановна, займите, пожалуйста, пост у двери, чтобы не было посторонних. А то подумают про меня что-нибудь такое, что товарищ лейтенант обычно рисует.

Лазарев проворчал, что делать ему больше нечего, и на одной пшенке не разгуляешься, но в глазах его мелькнул интерес:

— Ну, и что вы задумали на этот раз? Павлова мне пропишите читать, по три страницы четыре раза в день?