Делай, что должно
Шрифт:
— Я все в толк не возьму, неужели этот фриц ни минуты не догадывался, что просто калечит своих же? — уже в который раз спрашивал Романов.
При самом допросе его не было, и рассказ о том, что удалось выяснить, занимал его чрезвычайно. "Каких-то десять лет — и все у них к черту полетело! Этак фрицы сами себя добьют. Чем этим "сверхчеловекам" сульфаниламиды-то не угодили? А французский препарат, он как с нашим по дозировке соотносится?"
— Чем не угодили — понятно. У их командования подход один: “что новизна — то кривизна”, подвижности ума не достает. А соотносится очень просто. Даженан — это наш сульфидин, просто название другое. Вес везде в граммах. Все остальные названия я сегодня выпишу, этикетки сделаем и наклеим, вот и все. В остальном же я делаю такой вывод: утверждая
— Очень не хватает мне сейчас нашей библиотеки! Будь я дома, все бы поднял по медицине с 1914-го, чтобы было, с чем сравнивать, — в глазах Романова блеснуло то искреннее, юношеское любопытство, что Алексей всегда подмечал у молодого поколения и очень ценил. Без любви к знаниям, без этого живого интереса настоящим специалистом не стать, — Того же Петрова — все издания [на тот момент готовится пятое] бы перечитать… Теперь после войны только, как историю писать будем.
— Об этом мы еще непременно поговорим. Инструменты, и немецкие, и французские в руках держать мне в ту войну приходилось. Вот и посмотрим, насколько они с той поры поменялись.
Трофейный стерилизатор был по-немецки массивен, его стенки вполне могли выдержать попадание мелких осколков. Инструментарий же знакомый, привычный, ничем по первому взгляду не отличающийся от отечественного.
— В четырнадцатом они в исполнении несколько разнились. Да и американский, ленд-лизовский, на вид другой. А тут — форма совсем наша.
— В самом деле, один в один, — Романов извлек из укладки зажим и поднес к глазам, что-то внимательно рассматривая, — Только… они и есть наши, товарищ командир, — произнес он враз переменившимся голосом, — Вот, видите, клеймо? “К.40” — это завод "Коммунар", Ленинград, сороковой год. Успели где-то прихватить, гады…
Он тяжело опустился на один из ящиков, так и не выпустив зажима из рук, вновь и вновь разглядывая заводской штамп на нем так, как смотрят на на только что полученную похоронку. Глаза его враз потеряли блеск.
— Те самые, — после долгой паузы заговорил он снова, — Довоенная партия. Может статься, их мой отец в руках держал.
— Он тоже врач?
— Нет, инженером был на на заводе, где их делали.
— Ленинградскому заводу по качеству равных практически не было, — Алексей понял, что никакого другого утешения Романов сейчас не примет.
— За качество отец лично отвечал, — Романов строго кивнул. — Заточка у скальпелей заводская еще, видите? Чуть-чуть подправить только.
Тяжкий разговор был прерван появлением Денисенко. Узнав, что трофейный инструмент на самом деле родной, можно сказать, из плена освобожденный, обрадовался. И тут же приказал одну укладку из новых отправить на стерилизацию. Новый, довоенной к тому же выделки инструмент — это добре, как раз то, что надо сейчас.
Остаток дня Романов был сосредоточен и молчалив. Как часто бывает у сильных натур, он не хотел показывать свое горе никому. И даже когда Денисенко прямо спросил: "Что с тобой, Константин? С полудня ходишь, будто гранату ручную проглотил", нашел силы отшутиться, погода, мол, меняется, а у меня с собой теперь пожизненно персональный барометр. И этому вполне можно было бы поверить, если не обращать внимание на то, что Романов совершенно не хромает.
Человек, у которого тогда, на Перекопе, достало мужества после десятка верст по разбитой фронтовой дороге точно оценить свое состояние и бестрепетно сказать: “если “галифе” — режьте сразу”, свою душевную боль будет до последнего скрывать даже от себя. А потому Романов, чтобы меньше было расспросов, постарался загнать себя в работу. После боев за Садовое фронт опять сидел в обороне, румыны без немцев даже не делали вид, что воюют,
и раненых было мало. Но хватало всечасных хозяйственных дел, утепляли палатки, запасали топливо. Дивизия получила приказ крепить оборону и ждать дальнейших распоряжений. Крепили, ждали. Колючий ветер, несший снежную крупу, и впрямь обещал перемену погоды. Морозить стало сильнее, еще неделя — и станет лед на местных соленых озерах. Что-то начнется. Как бы не льда, не крепко схватившихся дорог ждет командование.Романов оставался сосредоточен и прям как штык. И наблюдая за ним, Алексей в который раз вспоминал слова Астахова: "Сложно с ними, железными людьми". Верно. Иногда им самим с собою непросто. Конечно, молодой коллега — это все же не тот товарищ комиссар, из которого жизнь сделала человека почти без эмоций, сдержанного настолько, что он сам не замечает этой брони. Как знать, кого выстругает она из Романова, молодого хирурга, для которого практика началась с первым разрывом снаряда и которого так подкосили эти “К.40”, врубленные в металл.
"Хорошо, что я не успел расспросить его о семье, — сказал себе Огнев. — Скверно, что не даются разговоры с родственниками. А поговорить надо. И сейчас, пока фронт не стронулся. Иначе парень сам себя переломит, не выговорившись. Насколько он старше Саши? Пожалуй, года на три, не больше…”
Под самую ночь, когда загрузили порцией инструментов большой автоклав, работавший на керосиновой горелке, Романов лично взялся его караулить, как старший по званию отпустив на отдых военфельдшера. Сидел, поглядывая на старый будильник без стекла, и пытался читать. Так и застал его Алексей, между часами и книгой. По какому-то чертову совпадению, в руках у него был тот же самый Опокин, и вид хмурого, усталого Романова, склонившегося над книгой, очень живо воскресил в памяти Воронцовку. Где все, все были еще живы. И Южнов, и Галя Петренко, и Астахов…
Разговор Алексей завел не о Ленинграде, а об инструментах вообще. Рассказал, чем отличаются европейские и советские образцы, благо тех и других достаточно и повидал, и использовал. И про со скандалом возвращенные на склад в шестнадцатом скальпели с легкими, изящными ручками черного дерева и слоновой кости, вместо музея каким-то немыслимым образом попавшие в войска. Романов, вежливый и внимательный собеседник, слушал молча, почти не задавая вопросов, но по глазам было видно, что ему действительно интересно и главное — пока он слушает, не прокручивает в голове то непоправимое, тяжкое, что уже случилось. На истории про деревянные ручки он даже почти улыбнулся.
— А эти инструменты, Константин, — Огнев посмотрел на тихо шипящий автоклав, — пусть они будут в твоих руках, как винтовка, которую боец принимает из рук погибшего товарища. Считай, что ты их получил из рук своего отца. А то, что ты не оплошаешь, я знаю. Рука у тебя твердая и легкая, глаз уверенный. Опыта, может, пока не так много. Но на войне он приходит быстро. Всем, чем умеем, мы со Степаном Григорьевичем тебе поможем.
Романов глядел с молчаливой благодарностью. Взялся за воротник гимнастерки, словно собираясь расстегнуть крючки, потом шумно вздохнул:
— Спасибо, Алексей Петрович. Все так. Но раскисать мне все равно нельзя. На самом деле, я привык уже, что один. Отец редко писал мне на фронт, в основном мама. А он только приписывал в конце пару строк. Уже скоро год, как их обоих нет. Но только сейчас, с этим зажимом, я понял, как меня отрезало от Ленинграда. От всего, что было до войны, разом, одним движением, будто резекционным ножом. Ведь даже с сокурсниками я полностью потерял связь еще в сорок первом. Когда я предписание в Одессу получил, все шутили: вот мол, кого куда, а Романова — на курорт. Мы тогда думали, что все кончится очень быстро. Почти как с финнами. Даже не оставили адресов. Только Сережка Данилов просил писать его жене, мол если что, она перешлет, — Романов ненадолго замолчал, глядя на керосиновое рыжее пламя. — Он пропал без вести летом сорок первого. Я писал его родным, как он и просил. А потом мне написали их соседи. В дом попал снаряд и уцелели только те, кого налет застал в городе. До сих пор думаю — вот сыщется Сережка, как я ему все это скажу?