Дельфийский оракул

О боги! Знали бы вы, сколько сил ей требуется, чтобы не закричать!

Кладет Ниоба ладонь – ледяную, непослушную – на грудь Амфиона, слушает сердце его и улыбается – вопреки всему.

Ночь еще. Всегда – ночь. И дремлют рабыни, спеша урвать редкие мгновенья отдыха. Склонила голову кормилица над колыбелью. Дочь – последнее, четырнадцатое дитя – сопит, сунув палец в рот. Год, как родилась, а тело Ниобы все еще пусто.

Сдержала она слово.

Семеро сыновей у Амфиона. Исмен и Сипил – близнецы. Файдим и Тантал… разница всего в год. Альпенор… появился на свет таким слабым, что все наперебой говорили – не жилец. А он выжил. Пронесла Ниоба сына над огнем, разбудила кровь Кадма, и очнулся Альпенор, начал расти так, что поднялся выше прочих. И силен на удивление. Да только норовом тихий. Дамасихтон, напротив, горяч. Чуть тронь его, и пылает он гневом, норовит обидчику отомстить, не глядя, что тот выше, сильней… и юный Илионей.

Семеро дочерей у Амфиона.

Этодайя, родившаяся ночью, и оттого – с черными глазами и волосами, до того похожая на мать, что Ниобе порою делалось страшно. Но главным не одарили боги Этодайю – характером. Была она тиха, скромна и пуглива. Клеодокса – иная. Холодная гордячка, упрямая и порою жестокая, но все равно любимая. Астиоха пришла вместе с Фтией, так с той поры и не расставались они. Пелопия – копия отца, только чуть более нежная, однако все равно, не девичий у нее облик. Астикратия – лучик солнца медвяноглазый.

И кроха Огигия.

Где-то далеко закричала птица. Каждую ночь она плачет о ком-то, и чудится Ниобе, что нет никакой птицы. Это самой царицы голос, тайны ее, проявления сна – жуткого и правдивого.

Стоит сомкнуть веки, и тонет Ниоба в ярких лучах солнца. Катится золотая колесница по небосводу, дарит тепло, и скрывает Гелиос Солнценосный за полою плаща молодого лучника. Гудит тетива, летят стрелы…

Падают сыновья.

Рыдают дочери. И кроха Огигия мертвыми глазами на мать глядит.

Сон, лишь сон – лживый, которому не сбыться, никогда! Многие годы, из ночи в ночь, преследует он Ниобу, выматывая ее, пробуя на прочность. Но не сломить ему царицу!

Гипподамия не выдержала.

На сколько ее хватило? На год? Два? Пять лет? Пришла во дворец седовласой грязной старухой. Кричала, драла лицо когтями и плевалась, проклиная Ниобу.

А разве Ниоба в чем-то виновата?

Она пожалела старуху, велела дать ей вина с маковым молоком. Заснула Гипподамия – и не проснулась больше. Видела ли в тот, последний раз она колесницу, к пропасти летящую? Слышала ли отчаянный крик Хрисиппа? Или, может, звук, с которым скалы разрывали бедное тело его?

Не желает знать Ниоба. У нее – свой бой, и силы ее не иссякнут!

Доживет Ниоба до старости, зная, что мертва Лето, и ребенок ее тоже мертв, и, значит, снам этим никогда не стать явью. Ошибся вещий старец!

Села Ниоба перед зеркалом, не видя отражения, провела ладонью по волосам, утратившим черноту. Ну и что? Амфион не видит ни ее седины, ни морщин… и если так, Ниоба по-прежнему – юна.

Шел по дороге путник. Был он молод и легок на ногу, беспечен, как не надлежит быть страннику, если желает он достичь конечной цели своего пути. Мало ли кто ждет тебя за поворотом? Трещина глубиною с Тартар, человек лихой, или зверь дикий, или же чудовище, одолеть которое под силу лишь герою… и останавливались разумные люди, разводили костры, дожидаясь рассвета.

Но не таков был этот юноша. Он летел по дороге, словно видел ее даже в кромешной тьме – так же ясно, как и днем. За плечом его висел лук, а в руках держал юноша кифару.

Шел он издалека, но горевший внутри него пламень не давал покоя ни душе, ни телу, особенно теперь, когда до цели оставалось всего ничего. Вот и рассвет. Ринулись тени прочь, страшась солнца. Запела земля, отдалились горы. Увидел юноша долину, зеленую, как драгоценный камень, и город, к которому спешил. И только теперь он позволил себе недолгий отдых. Остановившись у ручья, он снял запыленные одежды и умылся. Исчезла дорожная грязь, и коже вернулась утраченная белизна. Волосы юноши были цвета спелой пшеницы, а глаза – как аквамарин. Черты его лица соединяли в себе и мужскую силу, и женскую красоту. Пожалуй, любой согласился бы – прекрасен юноша, как молодой бог!

Взяв в руки кифару, заиграл он. Мелодия полетела к городу, предупреждая жителей. Гроза звучала в ней, и ласковый шепот волн, и пение птиц, и свирепый крик стрел. Долго играл юноша, а доиграв, оделся и продолжил путь. Музыка успокоила его, развеяв все сомнения.

Никогда прежде не видел юноша Писатиды, но не покидало его ощущение, что когда-то бывал он в этом городе. С легкостью нашел он нужный дом и, обратившись к рабыне – она замерла, завороженная красотой незнакомца, – спросил, здесь ли проживает Лай Фиванский.

– Господин дома, – ответила рабыня, когда смогла заговорить.

– Тогда скажи ему, что гость появился в его доме.

Юноша улыбнулся, и улыбка его была странной. Опрометью бросилась рабыня исполнять поручение. Вышел к гостю Лай. Пощадили его годы. Не старца, но зрелого мужа увидал юноша: крепкого телом, бодрого духом.

– Ты ли будешь Лай, родом из Фив, сын Ладбака? – так обратился к нему юноша, говоря весьма вежливо.

– Я. А ты кто?

– Ты ли посылал дары на остров Делос, в святилище нового бога, чтобы открыл он тебе твое будущее и через мудрую пифию дал ответ на твои вопросы?

– Я. Отправил я туда золотой треножник. И еще тельца. Дюжину голубей.

– Что ж, я принес тебе ответы, Лай. Сам решай, готов ли ты услышать их.

Юноша заглянул в глаза Лая – будто отразился в собственном взгляде.