Демократия. История одной идеологии

Эта зарисовка, очень реалистичная и в то же время исполненная уважения, помогает понять и глубину разногласий, и непримиримый характер конфликта.

«Мы думали, — говорит Альчиде Де Гаспери в июле 1944-го, — что процессы сфальсифицированы, свидетельские показания вымышлены, признания исторгнуты под пыткой. Но объективные американские источники утверждают, что речь не идет о фальшивке, что саботажники были не вульгарными мошенниками, а конспираторами — идеалистами старой школы /.../, которые готовы были встретить смерть, лишь бы не приспосабливаться к тому, что для них было предательством первоначального коммунизма» [633] . Не столь знаменательно, что Де Гаспери говорит такие слова, как то, что источником информации явились Соединенные Штаты.

633

De Gasperi A., Discorsi politici, Cinque lune, Roma, 1956, pp. 15-18.

В 1933 году известный славист Этторе Ло Гатто в XVII томе «Итальянской энциклопедии» написал, что Максим Горький был «певцом пролетариата задолго до того, как в России установилась диктатура пролетариата». В энциклопедии, в которой Джентиле [634] хотел максимально воплотить интеллектуальный потенциал фашизма, понятие «пролетарской диктатуры» не могло получить позитивного освещения. Слова Ло Гатто, таким образом, на малом конкретном примере показывают более широкий и значительный феномен, то есть тот факт, что долгое время СССР вызывал противодействие именно потому, что был пролетарской диктатурой. В двадцатые и тридцатые годы именно такой (негативный) взгляд на СССР распространяла пропаганда, исходящая и от либеральных, и от фашистских правительств. (Возможно, итальянский фашизм в этом плане имел свою специфику, ибо присматривался особенно внимательно к советскому опыту.) После 1947 года отношения между СССР и Западом переходят во вторую фазу, и правительства, более или менее правомерно называющиеся «демократическими», отныне критикуют СССР за то, что он не является (вариант: больше не является) страной пролетарской власти, превратившись в арену деятельности новой олигархии. Такое представление повторяет, почти буквально, образ СССР, распространяемый троцкистами уже в двадцатых и тридцатых годах, когда расхожим был диагноз другого типа.

634

Джентиле, Джованни (1875-1944) — итальянский философ, теоретик и активный деятель итальянского фашизма, председатель совета по образованию. В 1925 г. Джентиле опубликовал «Манифест фашистских интеллектуалов к интеллектуалам всех наций», а в 1929 г. — книгу «Основы фашизма», в которой фашизм воспевается как новая политическая идея, задача которой — создание нового «этического государства». Также являлся директором по науке Института Итальянской энциклопедии, издававшего в 1925-1936 гг. 36-томную «Итальянскую энциклопедию», неоднократно упоминаемую Л. Канфорой. В апреле 1944 г. Джентиле был убит партизанами-антифашистами на улице во Флоренции (прим. пер.).

На эту смену понятий повлиял целый ряд факторов, которые в обобщенном виде можно было бы представить так:

а) изменения, произошедшие в советском обществе в послесталинскую эпоху: все более глубокая трансформация классовых отношений, в результате которых к власти приходит класс пара-собственников, формировавшийся внутри системы по мере того, как она отпускала поводья и ослабляла давление, ранее препятствовавшее образованию новых классов;

б) ожесточенная полемика «левого коммунизма» с советским компромиссным вариантом;

в) начиная с конца двадцатых годов полемика, рисующая СССР в «термидорианских» терминах, со стороны троцкистского Интернационала. Она нашла отклик в среде влиятельных интеллектуалов как в США, так и в Южной Америке;

г) разрыв с социалистическими партиями. Это произошло очень скоро. Уже в ходе Октябрьской революции и сразу после, с роспуском Учредительного собрания в начале 1918 года, европейский социализм, даже левого направления, заклеймил советский эксперимент как «элитарный» и «террористический»; как диктатуру над пролетариатом, а не пролетариата. В 1929-1930 годах раскол углубился, когда VI конгресс Интернационала провозгласил лозунг борьбы с «социал-фашизмом». «Народные фронты» (1936) привели к болезненной перестройке партий, а сами впоследствии заглохли и после Второй мировой войны окончательно исчезли с горизонта;

д) превращение всех этих критических выпадов в орудие идеологической борьбы: публицистика и пропагандистская машина использовала их для того, чтобы расстроить единство в рядах противника.

Для всякой значительной революции наступает момент, когда появляется целая лавина историографических трудов, стремящихся доказать, что она вовсе «не была революцией». Причин для такого умаления достаточно, но все их, наверное, можно разделить на две категории: 1) исследуемая революция не достигла своих целей, то есть ее вершители, придя к власти, проводили совсем не ту политику, во имя которой захватили власть; либо же 2) революция потерпела поражение, поскольку по истечении более или менее длительного периода попытки радикальных нововведений провалились и произошел возврат к предшествующему строю.

Нередко эти два диагноза переплетаются или накладываются один на другой. Например, относительно Французской революции имели распространение обе теории: революция, утвердившая — сбросив феодальные и клерикальные цепи и оковы — права на свободу, очень скоро принялась эту свободу ожесточенно истреблять, куда ожесточеннее, чем прошлый режим. Эта критика вызывала различные, часто пристрастные возражения; они в основном различались тем, имел ли в виду ученый, который их сформулировал, все развитие революции или только один из ее этапов. Например: до выборов в Конвент [635] , или до Вальми [636] , или до ареста короля [637] , или до объявления жирондистов вне закона [638] , и так далее революция следовала по правильному пути, а потом (начиная с одного из вышеприведенных событий или с какого-то еще) выродилась в свою противоположность.

635

...до выборов в Конвент — выборы в Национальный Конвент проходили 26 августа — 2 сентября 1792 г.; первое заседание Конвента, провозгласившее республику и отмену королевской власти, состоялось 21 сентября 1792 г. (прим. пер.).

636

...до Вальми — битва при Вальми, в результате которой французская революционная армия остановила продвижение прусских войск к Парижу, произошла 20 сентября 1792 г. (прим. пер.).

637

...до ареста короля — Людовик XVI был арестован при попытке покинуть страну 20 июня 1791 г. 11 января 1793 г. начался судебный процесс, 20 января король был приговорен к смертной казни и 21 января взошел на эшафот (прим. пер.).

638

...до объявления жирондистов вне закона — апрель 1793 г. (прим. пер.).

Что же до умаления другого типа (это явление не было революцией, ибо в какой-то момент был восстановлен предшествующий строй), то и такой упрек, как всем известно, бросали в адрес Французской революции: ведь и в самом деле, после окончательного поражения Бонапарта наступил период полного восстановления ancien r'egime. Ясно, что и это по видимости объективное соображение легко разбить, если вспомнить, как быстро сбросила растущая буржуазная Франция ветхую кору так называемой «Реставрации». Если с такой «реставрации» начинается новая история с присущей только ей явной, оригинальной динамикой развития, очевидно, что стрелки часов истории вовсе не были переставлены с 14 июля 89-го года: так могло показаться только на первый взгляд. Следовательно, несмотря на слишком даже неприкрытый возврат к прошлому, революция — пусть уничтоженная, пусть посмертно оскорбляемая и осмеиваемая — изменила лицо и сущность как Франции, так и Европы. История, вершившаяся после, была другой, поскольку перед нею имело место это великое трагическое событие, которое уже из-за одного этого нельзя сводить к «поражению». Подобный вывод, сделал, однако, в книге «Прошлое одной иллюзии» (Париж, 1995) Франсуа Фюре, посвятив свой труд защите следующего тезиса: «русская революция закончилась ничем».

Напротив, эта революция, с точки зрения международных отношений, явилась началом возрождения России как великой державы после унижений, какие она претерпела от японцев, а потом от немцев, что, собственно, и привело к крушению империи; кроме того, именно она начала цепную реакцию (Венгрия, Германия, Китай и т. д.); то была первая революция, в которой «пролетарская» партия приняла на себя всю полноту власти, имея и силы, и намерение пользоваться ею в течение длительного периода и чрезвычайными средствами; это также и самый поразительный опыт освободительной борьбы в отсталых странах (так сказать, первая не эфемерная революция «третьего мира»). И в самом деле, она вызвала в «третьем мире» движение даже более широкое, чем то, родоначальником которого явился Ганди. А если мы на мгновение примем точку зрения правящих кругов великой державы (Германии), с которой Россия в то время вела войну, тогда Октябрьская революция покажется нам не чем иным, как крайней точкой распада царистской военной машины, полномасштабным мятежом, неожиданным стратегическим успехом: Германия давно добивалась его, и некоторое время всем казалось, что это определит перелом в ходе войны — известно, что высшее командование кайзера помогло Ленину (знаменитый поезд) в его революционной деятельности, поскольку Людендорф [639] и его люди считали ее весьма полезной для германской военной стратегии. Но если Людердорф полагал, что Ленин будет полезен для Германии, и отчасти так оно и вышло, то, бросив взгляд в прошлое, следует согласиться с тем, что Ленин оказался прозорливее Людендорфа: он лучше, чем его могущественный «собеседник», понял, что, пересекая Германию, пусть даже и в немецком поезде, он наносил удар тому же Людендорфу, поскольку победа большевиков в Петрограде, подрывая «внутренний фронт» в Германии, привела к тому, что через год над Рейхстагом взвилось красное знамя [640] .

639

Людендорф, Эрих Фридрих Вильгельм (1865-1937) — немецкий генерал-полковник, автор концепции «тотальной войны»; с августа 1916 по октябрь 1918 г. фактически руководил всеми операциями германских войск (прим. пер.).

640

...через год над Рейхстагом взвилось красное знамя — имеется в виду Ноябрьская революция 1918 г. в Германии (прим. пер.).

Воспринимая исторический процесс как непрерывный поток, мы можем лишь путем произвольного абстрагирования разбить его на периоды, и это заставляет учитывать, что бы ни говорили мистики «революционного разрыва», такое неоспоримое явление, как преемственность; усматривать, даже в случаях революционной ломки, наличие элементов последовательности в глубине процессов, пусть даже и находящихся в фазе ускорения. В таких случаях в первое время последовательность, образно говоря, прячется в тени и на передний план выступают элементы разрыва с прошлым. Это происходит не только благодаря волюнтаристской воспитательной деятельности («революционному воспитанию»), но и потому, что те же самые люди, которые впоследствии вернутся к обычному поведению и привычной ментальности, способны — в момент революционного взрыва — на время превзойти себя и принять образ действия, достойный того «нового человека», создать которого обещает каждая революция. Революция пользуется именно этими наивысшими моментами коллективной психологии, ведь они не длятся долго, а следовательно, к моменту отката нужно подготовить вторую линию обороны, траншею поближе к тылам. Это объясняет, например, преданность «делу» голодающих народных масс в России начала двадцатых по контрасту со скукой и скепсисом советской молодежи, тоскующей в семидесятые и восьмидесятые годы по западному обществу потребления. Последовательность, этот возвратный толчок к традиции находится, следовательно, внутри субъекта. Всегда существовала и существует «человеческая природа» — так называли ее и греческие историки, и Макиавелли, — и во всех исторических перипетиях она тверда, как гранит.

Но существует также и «коллективная» последовательность структур (материальных и ментальных): так, централизм французской монархии брезжит в самой сердцевине якобинской революции, что ясно увидел Токвиль; старая Россия Охранки и ссылок видится и в огне гражданской войны белых и красных, и в длительной фазе последующей диктатуры. А поскольку власть осуществляют люди, конкретные личности, конкретные образчики «человеческой природы», эти две последовательности в конце концов соединяются: те же самые чиновники, по убеждению или приспосабливаясь к обстоятельствам, приобретая более или менее поверхностный лоск, воплощают их а собственных персонах.

Культурная ограниченность русской революции, которая не могла не обернуться и ограниченностью практической, состоит в том, что ею руководили люди, глубоко убежденные в исключительности наступившей эпохи, сулящей скорый и неизбежный конец капитализму. Вся их деятельность проходит под знаком этого заблуждения; с такой точки зрения ее легко можно объяснить. И ведь имелись, в самый трагический, решающий период первого мирового конфликта — осенью 1917 года, когда, если не учитывать Америку, все без исключения воюющие великие державы были ввергнуты в отчаянный кризис, военный, социальный и нравственный, — имелись в этот момент, во многом уникальный в европейской истории, предпосылки для такого заключения. Отсюда и обострение напряженности (возврат к старым спорам 1914 года) в рабочих и социалистических движениях воюющих стран, и столкновение между теми, кто продолжал считать кризис существующего строя, потрясенного войной, серьезным, но не окончательным, и теми, кто, наоборот, полагал, будто пробил час эпохальных перемен.