День рождения
Шрифт:
— Так точно, повезло!
— Ну, теперь догоняй свой взвод.
— Есть, догонять!
Губайдуллин прошел дальше. Люди сгибались под большим грузом. С трудом, падая и спотыкаясь, пробивали дорогу в глубоком снегу.
Во взводе его встретили с радостью.
— Командир взвода с нами! — сказал Кузькип.
— Где? — Агаев остановился и обернулся со своим тяжелым ПТР.
— Вон, догоняет!
— Слава аллаху!
Губайдуллин громко поздоровался со всеми, сделал вид, что ничего не слышал. Солдаты дружно ему ответили.
Агаев, который только недавно жаловался на солдатскую жизнь, позабыл о своих невзгодах и, беспрестанно улыбаясь
Губайдуллин тоже был доволен ветреней со своими бойцами. Он гордился взводом. Хорошие ребята. С ними можно смело и в огонь, и в воду. Дружба и товарищество крепли во взводе. Такому взводу не страшен не только фашист, но и сам шайтан.
Много пришлось поработать Миннигали, чтобы установить железную дисциплину, спаять воедино коллектив. Собранный из разных людей, пришедших кто из госпиталей, кто из других частей, он составлял теперь дружную семью…
Снова начался подъем. В это время их нагнал командир роты:
— Миннигали, тебе письмо!
— От кого?
— От девушки! — улыбнулся ротный.
Губайдуллин взял сложенное треугольником письмо и быстро на ходу прочитал. Лицо его помрачнело.
— Лейла — тяжело ранена… Второй месяц лежит в госпитале… Обижается, что нет от меня писем.
Пробежав письмо глазами, Щербань вздохнул с завистью:
— Лейла тебя любит. Такое письмо может написать только любящий человек. Правда глаза колет, но я скажу прямо: у тебя ледяное сердце! Если бы меня кто-нибудь так любил!.. Да я бы!..
— Ну и что бы ты сделал?
— Да я бы всей душой! А ты, смотрю, даже ответ не пишешь…
— Почему не пишу? Я много писал, — сказал Миннигали, — видимо, письма не дошли. У нее адрес почему-то постоянно меняется.
— Все из-за войны! Скорей бы война кончилась и все стало бы на место! Вернуться домой… В колхозе некому работать, понимаешь?.. Мечтаю выучиться на агронома. Как думаешь?
— А я обратно на промыслы поеду.
— Ты кем работал?
— Мастером на Азнефти, бригадиром.
— Такой молодой — и мастером? Сколько человек в бригаде у тебя?
— Пятнадцать.
— Квартира была?
— Нет, в общежитии жил. Городок нефтяников Сабунчи, слышал? Общежитие у нас новое было, хорошее, комнаты большие, светлые.
— Зарабатывал прилично?
— Мне хватало.
— Эх, как же хорошо до войны было! А? Вспомнишь — не веришь…
На отдых остановились в маленькой деревушке, прилепившейся к подножию горы.
Устроились в маленькой каменной школе, напоминавшей заброшенный сарай. Солдаты после завтрака позабыли об усталости.
Агаев возился со своим противотанковым ружьем.
— Гасан, неужели оно тебе не надоело, ведь столько ты его тащил на себе? Оставь. Расскажи что-нибудь интересное.
Гасан был старше других ребят года на три-четыре. Не зная, как отделаться от них, он махнул рукой:
— Я плохо знаем по-русски.
Миннигали Губайдуллин вмешался в разговор.
— А мы поймем, ты рассказывай, — сказал он по-азербайджански.
Гасан удивился:
— Командир, хорошо разговариваешь по-нашему! Вот здорово! Может, ты азербайджанец?
— Нет, я жил в Баку два года, вот и научился.
— За это время по-нашему научился говорить? — Гасан оглядел товарищей: — Что рассказать?
— Про женщину, которая тебя без штанов оставила, — напомнил ефрейтор Кузькин.
Агаев поморщился:
— Это не надо! Неинтересно про одно и то же много раз толковать.
— Кроме
меня, никто и не знает. Товарищ лейтенант тоже не слышал.— Расскажи, расскажи! — наседали на Агаева бойцы.
Агаев прислонил ПТР к подоконнику, скрутил козью ножку с палец толщиной, набил ее самосадом, высек огонь, с наслаждением затянулся, пуская в потолок густые клубы дыма, затем пригладил черные усы, поправил шапку, которая съехала ему на лоб, посмотрел по сторонам, на спавших кто где солдат, словно желая убедиться, что не помешает им, затянулся еще раз и передал папироску соседу. Тот втянул в себя дым и, чтобы дольше задержать его в легких, закрыл рот и нос ладонью, а папироску отдал следующему. Самокрутка таким образом обошла всех и уже маленьким окурком вернулась к Гасану. Он причмокнул от удовольствия:
— Эх, силен самосад! Дым аж горло дерет!
— А хорошо это или плохо, когда дерет? — спросил Губайдуллин. — Объясните некурящему!
— Конечно, товарищ гвардии лейтенант, хорошо! Вы курили когда-нибудь?
— Мальчишкой пробовал.
— А водку пьете?
— Изредка.
«А с бабами любите гулять?» — хотел спросить Гасан, но не осмелился, а лишь почесал себе затылок.
— Вот я, не буду скрывать, грешен, товарищ гвардии лейтенант! С восьми лет начал курить. Сначала конский навоз сушил и курил, потом «Ракету»… «Ракета» не хуже навоза и тоже дешевая.
— Отец за уши не драл?
— Драл?! Семь шкур спускал… А я еще больше курю, назло ему. Подрос, водку научился хлестать, а потом и до баб дело дошло. Если погибну на войне, не жалко. Я пожил в свое удовольствие.
— Вредно курить, Агаев, вредно и водку пить.
— Все вредно, товарищ гвардии лейтенант. Я понимаю. Бог даст, живым останусь, водку, может, и брошу. А уж бабы и табак!.. Без этого и жить не стоит…
Вскоре комната, где разместился взвод Миннигали Губайдуллина, погрузилась в тишину. В классе же, расположенном в средней части Бдания, все еще не прекращалось тихое пение. Пели солдаты первой роты. Песня сквозь сон доносилась до Миннигали и волновала его сердце.
Ой, туманы мои, растуманы,
Золотые поля и луга!
Уходили в леса партизаны,
Уходили в поход на врага…
Проснувшись окончательно, он продолжал слушать знакомую мелодию. Солдаты тоже проснулись и тоже прислушивались. Потом не выдержали, стали потихоньку подтягивать.
Миннигали пел от всей души. Песня уносила его к родной деревне, к лесам и горам, к родному Уралу.
Он пел, и слезы стояли у него в глазах.
Они пропели «Раскинулось море широко», «Катюшу» и перешли к «Огоньку»:
Парня встретила славная
Фронтовая семья,
Всюду были товарищи,
Всюду были друзья…
Когда Миннигали слышал эту песню, он непременно вспоминал Закию. Ему были близки и понятны эти слова — ведь он пел про себя!..