День учителя

Нина Ивановна легла спать в одиннадцать вечера. Андрей сходил в туалет и, вынеся в коридор пилу, положил ее в полиэтиленовый пакет. Теперь нужно выждать пару-тройку часов, пока угомонятся жильцы его и лавровского домов, и «пойти на дело». Андрей попытался заняться дипломом — бесполезно, нервы. Он включил телевизор и начал блуждать по каналам в поисках чего-нибудь интересного. По большей части каналов шли программы и фильмы для взрослых, и, учитывая, что Нина Ивановна спала за тонкой стенкой, Андрей постеснялся тревожить ее сон звуками, которые издавали телевизионные бабы с огромными, как бы надувными сиськами. «У них у всех силикон», — с высоты обладательницы красивого бюста как-то поставила диагноз Лаврова. Ох, эта Лаврова! Наконец Андрей остановил свой выбор на хит-параде отечественных клипов. «Я не буду тебя больше жда-а-ать и надеяться робко на чу-у-до», — дрыгал телом Влад Сташевский — явный фаворит программы. «Как он похож на этого… На Иркиного хахаля», — подумал Андрей. На улице раздался истошный женский крик. Мирошкин подошел к окну и увидел, что во дворе собирается толпа народа. «У ее подъезда», — сообразил он. Из своей комнаты появилась Нина Ивановна, уже одетая: «Не спишь, Андрюша? Чего-то кричат, народ собрался. Пойду посмотрю». Она надела пальто и вышла. Во двор въехали «скорая помощь», милиция. Андрей не мог понять, что происходит, — сбежавшиеся люди мешали рассмотреть, да и угол обзора из окна был не тот. Наконец «скорая» задом выкатилась на Волгоградку и понеслась прочь. Жильцы окрестных домов начали разбредаться по квартирам. Вернулась Нина Ивановна: «Девушку ограбили из дома напротив. Поздно возвращалась. Когда подошла к подъезду, сзади ударили по голове. Видно, от метро вели. Голова пробита, лицо в крови — попала об угол двери, все зубы вылетели. Мать заволновалась, что ее долго нет, выглянула в окно, а она там лежит. Пальто сняли, говорят дорогое — небось все в крови вымазали. Сумку забрали. Но вроде бы жива. Да, страшное время…» Нина Ивановна ушла к себе. Андрей выбрался в коридор и вернул пилу под ванну. «Как же хорошо, что я никуда не пошел, — думал он. — Как же хорошо, что хозяйка была дома. Еще меня бы обвинили, а так — железное алиби. Нет, надо кончать с сантиментами. Закрыли тему и забыли».

И он правда с «сантиментами» покончил, но «забыть» и «закрыть» Мирошкину так до конца и не удалось. Нет, дело было вовсе не в том, что Лаврова оказалась его лучшей любовницей (по прошествии времени он вполне отдавал себе отчет — это было именно так). С этой стороны она его как раз совсем не волновала, он даже и вспоминал-то их былые утехи с некоторой долей брезгливости. В основном старался не вспоминать. Оттого-то и книжка Эккехарда Клюга относилась в его библиотеке к разряду редко раскрываемых. Вся та палитра чувств, которыми когда-то переливались их отношения — от восхищения до примитивного вожделения, — давно уже потускнела. На память о себе Лаврова оставила ему только одно чувство — чувство страха. Непонятно, почему оно не закралось в душу Андрея после общения с предыдущими девками. Возможно, Мирошкин был тогда моложе, легкомысленнее, или Лаврова единственная порассказала ему ужасов про гонорею, но страх заболеть поселился в нем именно после расставания с Ириной. «Нет, теперь только в презервативах и никак иначе», — твердо решил он для себя. Но тут же появилось раскаяние в том, что не следовал этому правилу раньше. Какой дурак! Пользовался презервативами только во время занятий «кровавым» сексом на кухонном полу, в месячные! Так ей доверял! Первые несколько недель после того, как Мирошкин встретил Лаврову с художником и у него «окончательно открылись на нее глаза», Андрей при каждом удобном случае придирчиво рассматривал свой пенис, высматривая на нем признаки неблагополучия. Любая потертость, любое раздражение, вызванные несвежим или неудобным бельем, или многочасовым сидением за письменным столом — работа над дипломом, надо сказать, несмотря на все душевные переживания молодого историка, шла бойко, — все это сразу погружало бывшего любовника Ирины Лавровой в состояние шока. Потом вроде бы страхи отступили — внимательно изучив медицинскую энциклопедию Нины Ивановны по интересовавшим его темам, Андрей установил, что прошли все установленные врачами сроки. Затем накатила новая волна паники — Мирошкин задумался о СПИДе. А потом он прочитал пару статей о загадочном хламидиозе… Можно было, конечно, сходить и сдать анализы, разом покончив с фобиями, но Мирошкин считал это глупым — ведь никаких признаков ухудшения своего состояния он не обнаруживал. Так страх превратился в многолетний и не проходящий стресс…

Именно этим и объясняется то облегчение, которое испытал спустя годы Андрей Иванович, обнаружив в глянцевом журнале фотографию живой и, наверное, здоровой Лавровой, улыбающейся фотографу новыми зубами.

* * *

«Станция «Китай-город», — объявил диктор. Мирошкин оглядел вагон. Русский мальчик — любимец пассажиров — наводил на их лица красную точку, напоминавшую луч винтовки с оптическим прицелом. Воссоединившаяся армянская семья двинулась к двери, возле которой стоял учитель. Ему показалось, что отец семейства вполне может переехать его своей детской коляской — так стремительно он катил ее в направлении Андрея Ивановича. «Я выхожу», — заблаговременно объявил Мирошкин и повернулся к армянам спиной. Двери перед ним открылись. Мужчина дошел до эскалатора и поднялся в город.

В подземном переходе было шумно — переговаривались спускающиеся в метро и поднимающиеся наверх, ворковала большая стая грязных голубей, а из двух музыкальных ларьков, как бы соревнуясь друг с другом, кто кого переорет, звучали «Белый орел» и Таня Буланова. «Танечка больше не плачет», — вспомнилась Андрею Ивановичу фраза из рекламы концерта певицы, навязчиво передававшейся по телевизору. Его взгляд привычно уперся в табло обменного пункта. Доллар — 17 рублей 06 копеек. А ведь месяца полтора-два назад он стоил какие-то шесть рублей. «Все-таки хорошо, что мы успели сделать запасы круп», — подумал Мирошкин, поднявшись на улицу. Эти несколько лишних пакетов гречки и риса, купленные в июне, Андрей Иванович теперь считал своим главным профессиональным достижением. Как это он почувствовал нечто страшное, неуклонно надвигающееся?! Вот что значит — историк! Шахтеры, в начале лета перекрывшие движение на железных дорогах, особенно его взволновали. Андрею Ивановичу показалось — страна стоит на пороге социального взрыва, хаоса. И пусть произошедшее в итоге оказалось совсем не похоже на те картины ужасов, что рисовались им перед женой, но факт остается фактом — запасы были сделаны не зря.

Они вернулись из Термополя как раз семнадцатого августа — доллар начало лихорадить, и страна следила, затаив дыхание, за его курсом: десять утра — семь с половиной рублей, двенадцать дня — уже девять рублей, через день — целых десять рублей, а в кое-каких обменниках выставили даже пятнадцать рублей. Народ бросился скупать все подряд. Сразу же закрылись магазины мебели и бытовой техники. Телевидение радостно рапортовало, что запасов мяса в Москве осталось на десять дней, масла — около того, соли — на сорок, сахара — на двадцать, муки — еще на сколько-то. Телезрителям теперь втолковывали: в Подмосковье рекордный урожай грибов, так что, в случае чего… Поддавшись общей панике, Мирошкины надумали тоже закупать продукты. Денег у них особенно не было, но решили потратить все — без остатка. На продуктовом рынке возле «Пражской» творилось безумие — давно забытые очереди, возбужденные люди, разве что не дравшиеся за еду. Большинство ларьков было вообще закрыто. Покупатели хватали заветренную «Докторскую» колбасу аж по тридцати рублей за батон вместо прежних десяти за свежую. Накупали хлеб на сухари, запасались водкой. Андрея Ивановича поразил мужик, тащивший под мышками две здоровые упаковки подсолнечного масла и выглядевший абсолютно счастливым человеком. Мирошкины поняли, что опоздали. По старым ценам уже практически ничего не было, а новые «кусались». Правда, повезло — удалось купить несколько баночек красной икры, все остальное из приобретенного — шариковые ручки, десяток банок килек в томатном соусе, горсть суповых кубиков — пришлось выбросить. Ручки не писали, кубики оказались сильно просроченными, а килькой Андрей Иванович отравился и, просидев сутки на унитазе, отправил консервы в помойное ведро — следом за кубиками и ручками. Удачей стала покупка еще через несколько дней десяти килограммов сахарного песка.

В сентябре в Москве началась эпидемия самоубийств. Открыл движение Игорь Сорин, в День знаний выпавший из окошка. Ну, с этим «Иванушкой» Андрею Ивановичу было все, в общем, понятно. Но затем в каждом номере «МК» он читал уже о людях вполне ординарных, у которых с Сориным не было ничего общего, зато их, ординарных, между собой объединяло одно — они все стали жертвами обвала рубля. И так из номера в номер: вот — старушка повесилась, 90 лет, а вот молодой парень — 25 лет, хотел жениться, но из-за кризиса свадьба накрылась, с невестой он поругался, сел в машину, вывел шланг от выхлопной трубы в салон и закрыл все окна… «У него хотя бы машина была», — подумал тогда, прочитав заметку, Андрей Иванович. Его поразила мысль: у него нет даже этого. Мирошкина все чаще охватывал страх, что жизнь пройдет мимо. Кругом столько всего — холодильники, стиральные машины, мебель. А многие по-прежнему живут, как будто не заметив изменений в технологиях, со стиральными машинами, купленными четверть века назад, старыми шторами, «застойными» цветными телевизорами… А у него-то у самого какой телевизор?! А стиральной машины и вовсе нет, приходится жене стирать на руках, а постельное белье он возит в Заболотск к родителям. И на фоне всей этой нищеты Андрея Ивановича выводили из равновесия сообщения в «Новостях» то о свадьбе дочери Кобзона, на которой резвилось около тысячи гостей, то о том, что внук Ельцина отказался учиться в МГИМО, предпочтя получать образование в Англии, то о том, как поживает фармацевтический магнат Брынцалов, то еще о ком-то «успешном». Андрею Ивановичу казалось, что все эти люди, преуспевшие в 90-х, будто запрыгнули в последний вагон отъезжающего поезда, оставив всех прочих прозябать в Богом забытом месте. А поезд, который они захватили, раньше ходил регулярно, может быть, не так быстро, но он позволял худо-бедно тащиться по жизни всем желающим. И вот теперь, угнав состав, кто-то поехал с комфортом, захватив вместо полки целый вагон и ничего не оставив тем, у кого были менее грубые манеры, кто не лез по головам остальных…

В середине сентября картина апокалипсиса перестала дополняться новыми мазками происходивших событий. Закончилось наконец бодание президента с Думой, премьером стал Примаков, доллар сбили с двадцати двух до десяти рублей, и он опять начал расти, но медленнее. Цены на продукты стабилизировались, хотя и не упали вслед за долларом. Теперь «Докторская» стоила 150 рублей за килограмм.

Летом Мирошкин получал в школе семьсот пятьдесят рублей в месяц, ему платили аспирантскую стипендию (500 рублей (!) — повышенную, спасибо Ирке) плюс полставки ассистента в Институте права и экономики (250 рублей), у Ирки зарплата лаборантки на кафедре (Андрей Иванович точно не знал, сколько получала его жена — что-то около 300 рублей) — всего с мелкими подработками выходило около двух тысяч на двоих. С осени их положение резко изменилось — зарплата Андрея Ивановича в школе, после потери статуса «молодого специалиста», упала до четырехсот пятидесяти рублей, стипендию с октября он получать перестал — закончился срок обучения в аспирантуре. И все это на фоне финансового кризиса! Они с женой, мягко говоря, не дотягивали даже до черты бедности, которая в октябре была определена в 1250 рублей на человека. А ведь оставались долги. Долги в долларах. И вот, на тебе — семнадцать рублей курс! Теперь их доход — менее шестидесяти долларов в месяц. «Да, хорошую свинью мне подложил Ароныч с разрядами. За квартиру у нас уходит рублей двести пятьдесят в месяц, проездные — сто восемь рублей, питались мы и так впроголодь — ох эти долги! — а что теперь будет — и представить страшно. Ирка, похоже, останется без зимних сапог. Кровь, что ли, пойти сдать, говорят, сто семьдесят рублей плюс пятьдесят — на обед? Но это один раз в два месяца. Не выход», — размышляя таким образом Андрей Иванович свернул в Старосадский переулок.

Вдалеке показалось кирпичное здание Исторической библиотеки. Выкрашенный в желтый цвет фасад давно требовал ремонта, но деньги у государства нашлись только на то, чтобы подправить пролет лестницы на третьем этаже — здесь весной обвалился потолок. Андрей Иванович тогда радовался, что он как аспирант занимается на втором — в научном зале. Потолок, правда, подлатали быстро, но главным изменением, произошедшим в библиотеке в ходе ремонта, было исчезновение огромных портретов Маркса и Ленина, дотоле висевших на лестнице и в читальном зале для студентов. Из открытого доступа в общем зале исчезло и пылившееся там «По-Са-Си» Ленина. Произошедшее таким образом «захоронение вождя» не помогло — библиотека едва выживала, ходили разговоры о введении платы за посещение, постоянные читатели нервничали. Попытка установить символическую оплату за пользование гардеробом и камерой хранения сразу вызвала гневную реакцию завсегдатаев — кто-то сообщил налоговикам, что «Историчка» получает необлагаемые налогами доходы. Раздеваться вновь можно было бесплатно, но начались перебои в работе раздевалки. Теперь читателей обслуживал только гардероб, камера хранения периодически закрывалась, и гардеробщица начинала выполнять еще и эту функцию. Работавшая здесь бабушка быстро выбивалась из сил, увольнялась, как раз тогда, когда находился сотрудник в камеру хранения. Его (новую бабушку) ставили сразу на гардероб, и все повторялось заново. Ежемесячно «Историчка» проводила распродажу списанной литературы, и среди читателей ходили слухи, будто в категорию ненужных попадают ценнейшие фолианты, которые, правда, не выставляются для покупки в открытую. Их по символическим ценам приобретают сотрудники библиотеки, а потом, вымарав библиотечные штампы, отправляют в букинистические магазины… Да что там эти игры с распродажей списанных фондов! Библиотека неоднократно испытала на себе и откровенное воровство хранителей…

«Так стекла и не вставили», — отметил Андрей Иванович, входя в здание. Около месяца назад возле библиотеки убили человека — расстреляли из автомата. Машина с киллерами промчалась мимо своей жертвы, стоявшей на тротуаре. Очередью скосило очередного банкира или криминального авторитета и выбило стекла в окнах первого этажа ни в чем не повинной «Исторички». Так она и стояла, кое-где вставив в старые рамы картонки, а где можно, заклеив трещины листами бумаги. «Как в войну», — Мирошкину и правда иногда казалось, что в Москве идет война. Весь последний год в столице кого-то постоянно «заказывали», потом взрывали, расстреливали, резали, пытали и даже травили.

Воспользовавшись своей привилегией читателя научного зала, Андрей Иванович обошел очередь, в общем-то, не очень большую, из студентов и получил на входе читательский листок, на котором сотрудниками зала должна была быть отмечена полученная им литература. Он перевернул листок — ему достался кусочек с декабрем месяцем. В последнее время из-за бедности библиотека печатала листки и требования на литературу на оборотной стороне старых календарей, выпущенных «Историчкой» к какому-то своему юбилею, да так и не разошедшихся. Мирошкин посмотрел в сторону буфета — хвост очереди торчал аж в коридоре. «Жаль все-таки, что здесь очередь для читателей общая. Надо перекусить, а потом уж думать, чем заняться», — решил учитель. В общем-то, решать было нечего, времени у него оставалось мало — только заказать книги из хранилища. Сотрудников в библиотеке не хватало, книги заказывались на следующий день и не всегда приходили даже в этот срок. «А теперь небось вообще работать будет некому. У них зарплата меньше даже, чем у меня. После кризиса выгоднее дома сидеть, не тратиться на проезд», — от этой мысли Мирошкину вдруг стало легче. Уж если у него ничего не вышло с диссертацией, так пусть тогда вообще все кругом валится. Кризис! Но эту мысль он не стал формулировать так откровенно. Между тем заказывать на другой день было глупо — приехать сможешь только в понедельник, а к чему ездить? Никакого смысла нет. В общем, было ясно, что после перекуса он поднимется минут на десять в периодику и полистает там обтрепанные подшивки «Крокодила», стабильно лежавшие в открытом доступе.

Когда минут через пять очередь Андрея Ивановича преодолела входную дверь буфета, Мирошкин, оглядев зал, обнаружил Куприянова, уминавшего пироги с чаем. В буфете стоял волнующий запах свежей выпечки, на подносах лежали три вида пиццы, пироги с яблоками, капустой, картошкой, брусникой и еще чем-то. В кастрюльках дымилось первое и второе нескольких видов. Андрей Иванович сглотнул слюну. Перемены в рационе библиотечного буфета, произошедшие года два назад, были, пожалуй, единственными безусловно приятными изменениями, которые пережили читатели Исторической библиотеки за последнее смутное время. Те мрачного вида тетки (маленькая худая и огромная толстая), которые заправляли буфетом и травили читателей последние два советских десятилетия, куда-то исчезли, и после пары лет «безвременья» «точку» взяли в аренду бойкие предприниматели. Последние привнесли в местное меню приятное разнообразие и подняли качество пищи на достойный уровень. Теперь человек со скромным вкусом мог даже получать удовольствие от обеда. Этим и занимался Куприянов, чей вид свидетельствовал о довольстве жизнью вообще. Глядя на него, Андрей Иванович удивлялся: «И что это за внутренний свет успеха такой — вроде человек как человек, той же человечьей породы, а вот поди ж ты — светится какой-то ореол вокруг него, что ли? Прическу поменял, теперь волосы не набок, а назад укладывает… Вроде все то же — джинсы, свитер, ботинки — все как на тебе, — а эффект другой. Нет, ну, конечно, видно, что все это дороже стоит, чем на мне, но все-таки… Все-таки есть еще что-то. И девкам он по-прежнему нравится». Последнее замечание точно не являлось фантазией Андрея Ивановича — стоявшая в очереди первой высокая брюнетка в длинном черном платье и тяжелых ботинках, получив свой пирожок и пластмассовый стаканчик с чайным пакетиком, оглядела зал и, встретившись глазами с Куприяновым, заняла ближайший к нему свободный столик. Мирошкин не сомневался, что между девицей и его однокурсником «проскочила искра». Уложив пирожок на столе на салфетку, девушка повернулась и направилась к самовару налить в стаканчик кипяток. Ее проход от стола к самовару и обратно привлек внимание практически всех присутствующих. Причиной тому было платье девушки — спереди все в горизонтальных разрезах, при этом получившиеся полосы материи смелый модельер стянул посредине, так что в образовавшихся ромбах глазам окружающих открывалось голое девичье тело. В области бедер, правда, материя осталась сплошной, но выше был виден пупок, частично грудь девушки, не защищенная бельем (фасон платья не предполагал его наличия), а ниже — также в разрезах, но уже вертикальных — стройные ноги в блестящих чулках. Рассыпавшиеся по плечам длинные кудрявые волосы дополняли образ. «И какого черта в таком виде являться в библиотеку? — думал Андрей Иванович, разглядывая девицу, принявшуюся за пирожок. — Хотя, кто знает, может быть, у нее вечером свидание, она из института поехала в библиотеку, а потом уж и… Черт, переглядывается с Куприяновым!» Мирошкин испытывал ревность — ведь были времена, когда он, как ему казалось, привлекал девиц никак не меньше Куприянова.