День учителя

* * *

Зависть нельзя всерьез испытывать к тому, кто далек от тебя. Вот, например, его, недосягаемого, показывают по телевизору, он швыряет деньгами, его любят красивейшие женщины. И что же?! Он может вызывать неприятные чувства, раздражать, но одновременно и успокаивать своим зачастую узким кругозором, незначительным багажом прочитанных книг, убогой речью. «Ну что же, — скажешь, натыкаясь на подобный персонаж в глянцевом журнале, — у нас так. Дураки, как и говно, всегда наверху». А если он умен, талантлив и фонтанирует идеями — тоже не обидно. У нас мало таких! И откуда он только взялся, среди бездарей, этот непонятный небожитель?! И все! Два варианта хода мыслей — и ты, в общем, спокоен. Ты абсолютно спокоен. Настоящую зависть, это мучительное, выжигающее изнутри человека чувство, он испытывает только к своему ближнему, к тому, с кем рядом рос, учился и кто вдруг оказался где-то там, куда уже не прорвешься никогда. Ведь он такой же, как ты! В один садик ходили, родители на общественной лестнице примерно вровень стояли. И почему?! В какой момент жизни была совершена тобой системная ошибка?! Неудачник — даже не всегда неудачник — завистник мучает себя, изводит близких. Особенно страшны его мучения, когда он прилагал хоть какие-то усилия к успеху, шел именно по той тропке, по которой сумел-таки пройти счастливчик.

Андрей Иванович завидовал Куприянову. Нельзя сказать, чтобы он постоянно жил с этим чувством. Нет, зависть просыпалась в нем, когда он слышал о своем однокурснике от Хмури или встречал его в библиотеке. Бывало это нечасто и продолжались его мучения недолго — день-два, не более. В общем, сильно не изматывали. Да и завидовать Мирошкин начал сравнительно недавно — когда рухнули его надежды на защиту диссертации. Но были все предпосылки того, что зависть со временем вырастет во что-то всепоглощающее, — времени действительно пока прошло немного, и жил Андрей Иванович на положении неудачника всего-то несколько месяцев. Но уже ясно он осознавал, что малосимпатичный ему и, как оказалось, умный и циничный Куприянов его «обскакал», сделал шаги, которые Мирошкину не дались — защитился, выгодно женился и, совершив решительный поворот в своей жизни, начал делать карьеру. Ну, положим, такую карьеру Андрей Иванович сделать не хотел. Его бы вполне устроила скудная зарплата ведущего научного сотрудника Института истории или профессора его исторического факультета, с беготней по подработкам и осознанием, что для одного-двух десятков специалистов по его тематике имя Андрея Ивановича Мирошкина что-то да значит. Неудачу с защитой он тоже пережил — в конце концов тут вторглась стихия. С женитьбой все было сложнее, здесь каждый был сам кузнец своего счастья, и то, что сковал себе Мирошкин, его не устраивало.

И когда он только начал рассматривать женщин с точки зрения возможной выгоды от общения с ними?! Ясно, что во время знакомства с Мешковской, Тенитиловой и Ильиной он еще этим подходом не руководствовался. Вернее, Тенитилова смутила его своим стремлением выйти замуж за офицера госбезопасности, но он-то тогда даже осудил ее как хищницу. Впрочем, осознание того, что жениться желательно на москвичке, к нему пришло рано, это качество он уже точно записывал в пользу Лавровой, с которой у него все было «по-настоящему серьезно». Но взгляд на женитьбу, как на способ решения большинства бытовых проблем, пришел к нему только после знакомства с Настей Костюк, когда Мирошкин впервые получил возможность лицезреть несколько более высокий класс жизни. Семьи девушек, с которыми он общался ранее, были примерно одного уровня с его семьей, разве что жили в Москве. Костюк была дочерью генерала, выведенного в составе наших войск из Германии и успешно осевшего в столице со своей женой и симпатичными дочками в трехкомнатной свежеотремонтированной квартире в новом доме недалеко от станции метро «Кунцевская».

Андрей познакомился с Настей летом, после окончания пятого — последнего — курса университета. В прошлом остались страдания по поводу отношений с Лавровой, изматывающее писание диплома, с непродолжительным переездом на жительство в Заболотск и печатанием его на пишущей машинке, которую после ее списания на помойку притащила домой из библиотеки Ольга Михайловна. В институте занятия он тогда практически перестал посещать — история Востока новейшего периода была неинтересна, да к тому же какой-то сумасшедший, на протяжении двух месяцев сообщавший по телефону в деканат о заложенной бомбе, столь регулярно срывал занятия, что поездки на Юго-Запад Москвы стали казаться пустой тратой времени. Переезд в родной город вновь сблизил Андрея с родителями, которые уже начали воспринимать сына как «отрезанный ломоть». После разрыва с Лавровой возвращение в семью, к чистым и родным людям, согрело ему душу. Но сидение за машинкой изматывало младшего Мирошкина еще больше, чем процесс написания. Печатание двумя пальцами давало в день не более пяти страниц. А ему надо было еще и два-три раза в неделю ездить дежурить в фирму. В итоге, наблюдая метания сына, родители посоветовались и предложили Андрею воспользоваться услугами знакомой машинистки. Сын решил сам оплатить расходы — так ему надоело, не разгибаясь, клацать клавишами «Ятрани». Зинаида Константиновна — машинистка — оказалась женщиной за семьдесят, но довольно крепкой на вид: «Я с одного удара пробиваю шесть листов», — гордо заявила она. Поругав компьютеры, которые она никогда в глаза не видела, обладательница мощного удара пальцами запросила по восемьсот рублей (дело происходило за несколько лет до деноминации) за напечатанную страницу — в общем, по-божески. То, что часть диплома Андрей уже напечатал сам, позволило ему ограничить расходы на машинистку тремястами тысячами рублей — месячной зарплатой в фирме.

Работа получилась большая — страниц четыреста. Плещеева гордо показывала ее коллегам по кафедре, неизменно подчеркивая, что «у Андрюши в списке пятьсот наименований работ и три публикации уже есть». Однокурсники побаивались защищаться с ним в один день, опасаясь, что их халтура будет бледно выглядеть рядом с творением Мирошкина. Андрей чувствовал себя признанным гением и готовился брать новые высоты. Получив на защите «отлично», он не успел и оглянуться, как стал дипломированным специалистом. Наконец подошло к концу уже порядком поднадоевшее ученичество. Мирошкины отметили красный диплом сына в узком семейном кругу. А через несколько дней Андрей подал заявление, необходимые документы в аспирантуру и занялся подготовкой к вступительным испытаниям — философии, специальности и иностранному языку. Получив вопросы, он понял, что самое простое будет сдать философию — вполне хватит материала учебника Спиркина. Со специальностью все казалось сложнее — тридцать вопросов были разделены на периоды: до начала девятнадцатого века, девятнадцатый век, советское время. По всем этим периодам истории Мирошкин имел полноценные пятерки, но сдавать теперь предстояло не историю, а историографию — не событийную сторону, а то, что было написано про эти события учеными. Задача казалась неподъемной, но на помощь пришел всезнающий Куприянов.

— Я тут проконсультировался, — сообщил он Андрею, — спрашивать будут только два ближайших к теме периода. У тебя, положим, семнадцатый век, значит, готовить надо первые десять вопросов и вопросы по девятнадцатому веку — следующие десять. Давай поделим. Мне нужен девятнадцатый — я его и буду готовить, а ты возьмешь от образования Древнерусского государства до Екатерины — то, что тебе интереснее. А потом сделаем ксерокс со своих конспектов и поменяемся.

— А с чего ты взял, что тебя будут спрашивать первые десять вопросов, а не советский период? Ведь девятнадцатый век посередине? — спросил Мирошкин на всякий случай, все еще не веря в возможность упрощения задачи.

— Знаю, — улыбнулся Куприянов многозначительно.

Их договоренность поначалу показалась Андрею каким-то жульничеством, но он согласился, решив, если успеет, приготовить все вопросы. Однако первый же день занятий в библиотеке показал, что предложение Куприянова было спасением, — за неделю Мирошкин, со своими дежурствами, сумел пройти только один вопрос.

Больше всего Андрей боялся английского языка, который он, как и на первом курсе, практически не знал. Помогла однокурсница, Ирина Завьялова, работавшая лаборанткой на кафедре методики преподавания истории, — еще в мае свела с преподавательницей английского, которая согласилась за пять занятий натаскать Мирошкина. Задача не казалась англичанке нереальной — она ведь участвовала во вступительных испытаниях. Уже на первом занятии репетитор потребовала внести всю плату вперед (сто долларов), а при последней встрече попросту отдала Мирошкину текст, который ему предстояло перевести на экзамене. «Андрюша, — добавила она, — во время сдачи смело садитесь ко мне — и все получится». Мирошкин за четыре занятия изрядно загруженный чужой грамматикой и испуганный тем, как чудовищно звучат произносимые им вслух английские фразы из учебника, воспрял духом. Эти сто долларов были практически последними из накопленных им денег — кроме машинистки и англичанки много съело его обмундирование к последнему звонку. Он не поскупился и купил в ГУМе, в галерее «Карштадт», стильный шерстяной пиджак в клетку, отдав за него сто восемьдесят долларов, еще в восемьдесят стали ему брюки. Ботинки у него были, но долларов тридцать пришлось потратить на ремень, галстук и рубашку. Последняя была куплена зря — явно сгоряча Андрей ухватился за произведение итальянской промышленности в модную разноцветную полоску. Куприянов, первым встретившийся ему в институте в день последнего звонка, одетый в старомодный, как показалось Мирошкину, серый однобортный костюм, заметил, что рубашка в полоску не сочетается с пиджаком в клетку, да и галстук к такому пиджаку, в общем, не нужен. Так что на защиту дипломной работы Мирошкин пошел уже в своей старой белой рубашке и без галстука. Стремление красиво выглядеть обошлось Андрею в миллион триста с лишним тысяч рублей по тогдашнему курсу — не дурно для студента, получавшего стипендию семьдесят тысяч в месяц.

Все эти траты привели к тому, что к концу июня деньги у Андрея были практически на исходе, а ведь еще следовало подумать о квартире. Он окончил вуз, стал взрослым — надо было возвращаться в Заболотск или продолжать снимать комнату у Игнатовой, но только теперь уже самому. Разговор об этом у него с родителями пока не возникал, но должен был рано или поздно иметь место. И что тогда? Во сколько обойдется самостоятельность? В пятьдесят? А может быть, в сто долларов? Подсчеты угнетали Мирошкина и мешали ему начать очередной «сезон охоты». Кроме того, горячее желание стать аспирантом и колоссальный объем предстоящей летом работы в библиотеке привели к тому, что Андрей подумывал даже о том, чтобы не открывать «сезон» вовсе. То давали о себе знать месяцы воздержания — возникали нездоровые мысли о том, что нужно себя целиком посвятить науке до поступления, по крайней мере отказаться от плотских удовольствий. Но потребность мастурбировать (в его-то годы!) унижала. А когда он увидел в метро Костюк, идеал ученого-подвижника как-то моментально потерял свою притягательность.

Она была чуть ниже его ростом, но такая худенькая и хрупкая, что казалась совсем невысокой. Тонкие руки, небольшая грудь, стройные ноги. Лицо, в общем-то, нельзя было назвать очень красивым, но симпатичным, несомненно. Главное, что сразу привлекало к ней внимание, — это великолепные волосы. Пышные, светло-золотистого цвета, распущенные и почти достигавшие в длину бедер девушки, они закрывали всю ее спину, казалось, занимая больше пространства, чем само тело их хозяйки. На ней было надето темное короткое платье в мелкий светлый цветочек из какой-то тонкой ткани. Андрей стоял на станции метро «Фрунзенская» — он ехал из главного институтского корпуса на «Юго-Западную». Поезд остановился так, что прямо перед ним в окне оказалась Настя. Они взглянули друг на друга и улыбнулись непроизвольно, настолько их потянуло в тот момент друг к другу. Мирошкин вошел в вагон и завязал с девушкой разговор так, как будто встретил старую знакомую. Они проболтали все пятнадцать минут — время пути от «Фрунзенской» до конечной станции ветки. Андрей не пошел в институт, а отправился за девушкой в Олимпийскую деревню, в «Люкс», она выбирала одежду, он носил ее сумку и какие-то пакеты. Потом, хватился — надо было все-таки зайти на кафедру, забрать вышедший сборник тезисов с его публикацией. Теперь уже Настя отправилась за ним. Она согласилась подождать его на автобусной остановке, а он ринулся в институт. Лишь возле кафедры Андрей сообразил, что он как был, с сумкой и пакетами Насти, так и вошел в здание… Потом оба смеялись — как это она сразу доверила первому встречному сумку с деньгами и документами, пакет с конспектами и учебниками.

Настя училась на переводчика в неком секретном военном университете. Позади остались непродолжительные скитания по гарнизонам, жизнь в Германии. Никакого интереса к иностранным языкам Настя не испытывала и никогда ни одного толком не учила, но после окончания музыкальной школы она поработала недолго музыкальным руководителем в детском саду и решила, что учиться в ее молодом возрасте лучше, чем трудиться. А дальше — папа поспособствовал. В день знакомства Андрей проводил ее к дому. Номер телефона она ему не дала — они только-только переехали, и телефон ей просто не успели установить. Так она ему объяснила, сама взяла телефон его квартиры на Волгоградке и обещала позвонить. Весь следующий день Андрей сидел у телефонного аппарата. С ним творилось что-то непонятное — ни одна девушка так не волновала Андрея и не казалась никогда такой желанной, как Настя. Он не мог ни читать, ни есть. О поездке в библиотеку и говорить не приходилось. Просмотр кабельного со стонущими голыми бабами казался кощунственным. Все происходящее было странно и… приятно. Она позвонила часа в четыре, как видно из автомата, по дороге из института домой, и назначила свидание в воскресенье, на Поклонной горе.

Утром в день свидания Мирошкин вернулся с дежурства и начал готовиться. До трех часов, на которые была назначена встреча, было полно времени, молодой человек сделал гантельную гимнастику, помылся и сел смотреть телевизор. В какой-то момент он почувствовал на лице теплую каплю воды, поднял голову и обнаружил, что с потолка льет. Выше жила семья алкоголиков, которые регулярно проделывали с Андреем и Ниной Ивановной такие штуки. Мирошкин бросился по лестнице и принялся звонить в дверь, моля Бога о том, чтобы «эти сволочи» оказались дома. Ему повезло. Дурно пахнущий хозяин квартиры открыл ему дверь. Оказалось, он «устал» и заснул, забыл выключить воду на кухне, и та перелилась через край раковины. Проклиная «алкашню», Андрей вернулся к себе и принялся собирать воду с пола. Ее набралось порядочно. За всеми этими хлопотами он опоздал на свидание, незначительно конечно, но все-таки. Настя ждала его, сидя на скамейке метро. В светлом платье она показалась еще прекраснее, чем в первую встречу. Девушка была страшно недовольна его опозданием, но, узнав в чем дело, смягчилась. Молодые люди провели прекрасный день, гуляли и разговаривали о пустяках. Когда Андрей уже возвратился на Волгоградку, он вдруг сообразил, что за весь день даже не сделал попытки обнять девушку. И не потому, что она не была ему интересна. Напротив, он страстно желал сближения, но было в ней что-то, ставящее на такую высоту, что плотские устремления отступали перед этим «чем-то» на второй план. Удовольствием казалось просто быть с ней рядом. В тот день, снимая с себя одежду, Мирошкин обнаружил на рукаве ее длинный золотой волос. Он бережно подхватил его, положил в полиэтиленовый пакетик и поднял к свету. Волос горел в свете люстры, и этот свет грел душу.