День учителя

От обсуждения поведения бывшего советского офицера тесть также уклонился, только опять покачал головой. Как видно, он не знал, какую дать произошедшему оценку. С одной стороны, как патриот, Валерий Петрович, был готов осудить Лещева и того, из «Исторички», как расхитителей национального достояния, а с другой… Что ж, все это вполне вписывалось в картину хаоса, воцарившегося в стране, в условиях которого люди выживали, как могли — пусть даже и таким способом. А потому, как оппозиционер, Завьялов не мог давать поступкам похитителей слишком жестких оценок. Лучше было молчать. Но одна деталь в рассказе зятя все-таки не оставила Петровича равнодушным.

— Андрей, — спросил он, — а этот «Апостол» на каком языке напечатан?

— Как на каком? — вопрос тестя показался Мирошкину странным. — На русском, конечно.

— А «Хождение за три моря Афанасия Никитина» намного раньше появилось?

— Кажется, на полвека раньше… Нет, даже больше — лет за сто. А что такое?

— Да вот академик Фоменко доказывает, что сочинение Никитина было написано на татарском языке.

«Вот это я попал, — с тоской подумал Андрей Иванович, — теперь придется объяснять этому, что все, написанное Фоменкой, — бред сивой кобылы». Мирошкин почувствовал себя совсем уставшим. Тесть любил порассуждать на исторические темы и, как большинство советских интеллигентов, был твердо убежден, что, имея в багаже знаний подзабытые сведения из курса средней школы, пополненные парой прочитанных романов Валентина Пикуля, он является большим знатоком прошлого. Когда Мирошкин только начинал встречаться с его дочерью, Валерий Петрович увлекался учением Льва Гумилева и при знакомстве с Андреем пустился в рассуждения о монгольском нашествии, пассионарности, ее иссякании у русского народа, с одновременным заряжанием космической энергией каких-то новых народов. В разговоре тогда чаще всего мелькали чеченцы и талибы. Кстати, сам Андрей Иванович неоднократно задумывался о причинах рождения и гибели народов в истории, но гумилевским этногенезом не увлекся. Ему казалось непонятным, что это за энергия такая зарождается в космосе, выпадает на народы, причем делая это весьма избирательно. «Уж сказал бы прямо — Бог заряжает», — решил Мирошкин, прочитав, помнится, «Древнюю Русь и Великую степь». Своеобразно веря в Бога, Андрей Иванович старался не приплетать его в исторические концепции, трактуя ход исторических событий во вполне марксистском духе. А потому гумилевщина его увлечь не могла. Что же касается Валерия Петровича, то и его интерес к этногенезу народов также со временем поутих. Вместо учения Гумилева в его жизни возникла «Велесова книга». Андрей Иванович, не будучи специалистом по Древней Руси, впервые услышал про загадочные дощечки с письменами именно от Завьялова. Пришлось, чтобы быть на высоте, кое-что почитать. И Мирошкину, неплохо разбиравшемуся в источниковедении, сразу стало ясно: «Велесова книга» — подделка. Однако убедить в этом тестя оказалось невозможно. Потом у Петровича появлялись еще какие-то интеллектуальные игрушки, все такого же маргинального характера, и каждый раз Завьялов стремился обсудить очередное откровение с зятем, вводя последнего в состояние мыслительного ступора от осознания того, какой бред печатается на бумаге в нынешнее смутное время. Продолжая пополнять собственную библиотеку, Мирошкин теперь начал обращать внимание на печатную продукцию, обращенную к читателям типа Завьялова, каждый раз удивляясь тому, что на десять нормальных книг, лежащих на книжном развале, приходится, может быть, одна «бредовая», но именно эта книга привлечет внимание тестя, который также любил пройтись по книжным. Общаясь с Петровичем, Мирошкин постепенно пришел к интересному выводу. Он понял, что ничего доказать Завьялову и ему подобным нельзя. Андрей Иванович, бывало, битый час доводил до тестя свою точку зрения, а потом с изумлением понимал, что тот его не то чтобы не слушает, нет, слушает и очень внимательно, но каждый раз выбирает в сказанном лишь детали, позволяющие утвердиться в собственном безграмотном мнении. Это просто выводило Мирошкина из себя. Ему даже казалось, что у его оппонента как-то иначе устроены мозги, а потому он не замечает аргументы, которые Андрей Иванович считает важными, зато хватается за какие-то несущественные мелочи, которым сам Мирошкин не придавал никакого значения, и нагромождает на их основе новые, еще более дурацкие умозаключения. «Да, страшно далеки мы от народа, — с грустью думал каждый раз Мирошкин, устав от бесплодного спора, — и для кого мы, историки, работаем?»

И вот теперь новое «откровение» — на этот раз от Фоменко. «И откуда у него только деньги на эту дрянь? — глядя на тестя, злился про себя Андрей Иванович. — Ведь фоменковское интеллектуальное извращение выпускается на хорошей бумаге, роскошно и дорого стоит». Вспомнилось, как однажды Мирошкин попытался доказать одному убого одетому старику несостоятельность фоменковских изысканий — кстати, для его же собственного блага. Произошло это в магазине «Молодая гвардия» на «Полянке». Мирошкин рылся в книгах, а по соседству этот самый старик убеждал такого же скромного вида субъекта одного с ним возраста купить огромный том Фоменко. Решив сберечь деньги стариков, Андрей Иванович вмешался в разговор, привел кое-какие аргументы. Это, как и следовало ожидать, не сработало — у стариков, как у всех маргиналов, был другой код доступа к мозгу, к сожалению, разгаданный Фоменкой и ему подобными. В конце концов Андрей Иванович предложил старику, агитировавшему за Фоменко, почитать что-нибудь, написанное противниками «новой хронологии», и тут же нашел на полке нужную брошюрку. «Вот, и стоит намного дешевле», — попытался аргументировать свое предложение Андрей Иванович. К его удивлению, старик брезгливо оглядел скромного вида книжечку, написанную профессиональными историками, и уверенно заявил, что предложенное Мирошкиным издание — «мутотень». «Вот это — книга, — старик любовно погладил толстый том фоменковской «Империи», — сразу видно — серьезное сочинение. А это что же? Мягкий переплет, туалетная бумага. Несолидно». Андрей Иванович тогда подумал, что читательские вкусы за истекшие лет десять очень изменились, — раньше советский человек был готов увлеченно читать что-нибудь запретное, грязно ксерокопированное, напечатанное на дрянной пишущей машинке, а то и переписанное от руки, видя в содержании этих подпольных текстов истину. А вот теперь все иначе — любой бред вызывает доверие, если он солидно издан. Интересно, что по поводу этого наблюдения сказал бы Куприянов? Как это характеризует нынешнее общество? Эх, жаль, не спросил его об этом сегодня! Нет, Андрей Иванович не станет поддаваться на провокацию тестя и пускаться в доказательства того, что «Хождение» Никитина написано на русском языке. Хотя можно было бы, конечно, сходить в комнату, принести издание «Хождения», полистать… Но к чему? А вдруг тесть попросит почитать? Это уж совсем никуда не годится.

По поводу книг между зятем и тестем также имел место конфликт. Начался он, кстати, также после первого, «прошлогоднего», возвращения из Термополя. Тогда Андрей обнаружил на полках отстутствие некоторых книжек. Как и следовало ожидать, Петрович взял их, не спросившись. При встрече Андрей Иванович поинтересовался у Завьялова судьбой позаимствованной литературы. Тесть замялся, но подтвердил — да, взял почитать. «Вы все-таки в следующий раз спрашивайте, — смущенно попросил Мирошкин, — я вот обыскался, а книга оказалась у вас». Завьялов обещал. Вернул он тома только через пару недель, в отвратительном состоянии — переплеты деформированы, казалось, при чтении тесть безжалостно выворачивал книгу наизнанку. И при этом он имел наглость попросить почитать еще что-нибудь! Андрей Иванович, потрясенный видом возвращенного, решительно отказал. Произошел неприятный разговор, тесть довольно-таки нервозно доказывал, что «книги для человека, а не человек для книг», на что Мирошкин резонно советовал Завьялову устанавливать какие-либо правила только в отношении своей собственности. В итоге разобидевшийся Петрович ушел, громко хлопнув входной дверью… А потом еще был скандал с Иркой по этому поводу! Нет, нет, никаких книжек Мирошкин больше не будет показывать тестю — зачем напрашиваться. И спорить с ним о Фоменко не станет — бессмысленно. Тем более что появился повод уклониться от разговора — Мирошкину опять захотелось в туалет. Туда он и удалился, заметив напоследок, что сочинение Афанасия Никитина написано на русском, а труды Фоменко — бред сумасшедшего. «Зря ты, Андрей, так рассуждаешь, — услышал Мирошкин, уже открывая дверь уборной, — на твоем месте я бы подумал, подумал, да и поддержал Фоменко. У тебя как у профессионального историка сразу появилась бы возможность выдвинуться». Андрей улыбнулся и, закрывшись, остался один на один с унитазом.

На этот раз он провел в уборной значительно большее количество времени — спазмы в желудке продолжались, но, как видно, выходить больше было нечему. Чтобы убедиться в этом, пришлось посидеть, подумать. «Что-то я совсем расклеился. То ли, правда, отравился, то ли просто чистит желудок к концу недели», — определиться Мирошкин не смог. Когда наконец Андрей Иванович появился на кухне, там, судя по всему, шел серьезный разговор. Жена по-прежнему выглядела расстроенной и возбужденной, она что-то доказывала отцу, а тот спокойно, с улыбкой, не соглашался.

— Господи, неужели тебе это так трудно, папа? Сделай! А вдруг что-нибудь изменится к лучшему? И нам с мамой будет спокойнее, — в голосе Ирки слышалась мольба.

— Да не хочу я этого, — сопротивлялся Петрович, — сказал же, не верю в Бога, и все! А раз так — и креститься незачем.

Ирина вышла из кухни. Андрей задумался, куда ему направиться — на кухню или в комнату. Нет, лучше на кухне. Здесь можно просто смотреть телевизор, а там придется о чем-то говорить, сочувствовать… На экране телевизора появился очередной журналист, который с упоением начал расписывать, как здорово идут дела в Кантемировской дивизии — солдаты и офицеры выращивают свиней, разводят кур, квасят капусту. Показали солдатскую столовую, сообщив, что в рационе военнослужащих срочной службы теперь много полезного, произведенного в собственном подсобном хозяйстве.

— Ну, и зачем же для этого идти в армию? — не сдержался Мирошкин, вспомнив «о своем». — Лучше уж на даче или дома в деревне картошку сажать, чем тут. Превратили часть в колхоз и радуются!

Тесть был с ним, в общем, согласен, но заметил, что в нынешних условиях в такой части иногда лучше, чем дома, где нечего есть:

— Значительная доля призывников приходит с недостатком веса. А после августа я даже не знаю, что будет. Голод надвигается! Ведь теперь импорт продуктов в Россию прекратится. Рубль скоро совсем ничего стоить не будет. А у нас каждый второй пакет вермишели или макарон — из-за рубежа. Масла своего почти нет. От поголовья скота осталась половина! Восемьдесят процентов кур — из-за границы. Пятьдесят процентов сахара — оттуда же.

Все это тесть произнес почему-то с воодушевлением. Было видно, фраза с процентными показателями уже неоднократно опробировалась им на жене и сыновьях… Его, казалось, даже устраивал голод в России. «Он, как я, — решил Андрей Иванович, — думает, раз ему плохо, то и всем пусть будет плохо. Но Завьяловым видать совсем несладко, раз Петрович предвкушает голод».

— И о чем они там наверху думают? — этот вопрос Мирошкин поставил вслух и чисто риторически, но тесть откликнулся.

— Да ни о чем они не думают. У них наверху все нормально. Виллы на Канарах, миллионы долларов в банках… Кстати, мне тут сказали, что выражение «решения принимаются через задницу» приобрело нынче новый смысл. Знаешь, в связи с чем? В администрацию президента Костиков набрал, говорят, одних педиков. Вот все решения и принимаются таким образом. Ха-ха-ха.

Андрей Иванович вежливо улыбнулся. В кухню вошла Ирина. И мужа опять поразило ее лицо. В глазах стояли слезы. Что же случилось?

— Папа, я прошу тебя, сходи, покрестись! Тебя явно сглазили. Это поможет.

— Ира, ты говоришь полную чушь. Даже с точки зрения православия… — тесть почему-то начал нервничать.

— Пусть так, — перебила его Ирина, — но если есть хоть какая-то надежда… Неужели ты никогда не думал о Боге, не обращался к нему? Я не верю. Каждый человек верит. Я прошу. Неужели трудно выполнить нашу с мамой просьбу.

«Что это она сегодня в него вцепилась, — недоумевал Андрей Иванович, — что у них там еще случилось? Может, кто помирает? Неужели этот?»

Тесть улыбнулся: «Ну, конечно, ты права! Был у меня момент, когда я задумался о Боге. Всего один раз. Но я помню. Это было в тот день, когда я в последний раз пришел на работу на Старую площадь — в августе девяносто первого. Принес с собой большую сумку — вещи собрать, всякие книжки, сувениры… Все, кстати, не влезло, многое я и бросил там. На выходе всех покидавших здание встречала толпа демократов. Заборов-то не было тогда — под окнами дети играли! Не боялись мы народа! Так вот, в тот день передо мной шла женщина с сумками. Милиционеры — какие-то новые, не те, что обычно дежурили, — остановили меня и попросили открыть сумку. Пока меня шмонали, женщина успела подойти к толпе. Я вдруг услышал гогот и крик, глянул — молодые парни пинали ногами бумажный сверток, который они, как видно, отобрали у нее. Потом сверток разорвался, а там — фарш. Женщина заплакала и пошла своей дорогой. А вот я шел и мечтал, чтобы кто-нибудь из этих сволочей попытался вот так же вырвать у меня сумку. Мне даже хотелось этого. Тогда я мог бы ударить его в лицо и, наверное, выбил бы все зубы — ведь, помнишь, в молодости в Термополе я ходил в секцию, кое-какие навыки остались. Не знаю, что со мною было бы потом, я об этом не думал… Меня не остановили. То ли лицо мое их отпугнуло, то ли они еще были под впечатлением от предыдущего происшествия. Как бы крови упились. И вот тогда-то, идя к метро, я уперся глазами в церковь… Эту, как ее? «На Кулишках». И подумал, нет, даже попросил у Бога, если он есть, пусть хоть как-то вмешается. Накажет, что ли, всех, кто виноват в том, что произошло. Ничего определенного я не просил и никого конкретно в виду не имел, хотя думал, конечно же, о тех — из толпы… Просто — чтобы чего-нибудь сделалось. Сейчас даже смешно вспоминать — взрослый человек, коммунист, а мысли какие наивные. Все от бессилия… Ну вот, а теперь, я по телевизору вижу, что эти самые… «победители», которые меня тогда выкинули из жизни, вполне преуспевают. И все им нипочем, и все у них хорошо — «владельцы заводов, газет, пароходов». А ведь образ жизни, который был в СССР, ближе к божественным заповедям, чем то, что теперь происходит! И ты говоришь: Бог!»

Ирина слушала, прислонившись плечом к притолоке. Высказавшись, Завьялов вновь уперся в телевизор. Андрей Иванович чувствовал, что он оглушен, раздавлен услышанным. «Как же тесен мир, — пронеслось в его голове, — как хорошо, что он меня не запомнил! Что же это получается? Он меня проклял?! Может быть, от этого все у меня так сложилось! Да нет, бред какой-то. Готический роман, гофманиана. Надо оставаться на позициях реализма». Обо всем этом хотелось поразмышлять, долго и серьезно, и как можно скорее, что-то в этой истории все-таки имелось эдакое, удивительное, что ли, но подумать и сформулировать что именно, пока не представлялось возможным — давила обстановка, тесть, заплаканная Ирка у притолоки, шумел телевизор. Петрович переключил канал. Какой-то умник напористо доказывал с экрана, что жители Петербурга — это особые люди, не похожие, например, на москвичей, по существу — особая нация. «Мне представляется возможным и даже необходимым, — неслось из телевизора, — поставить вопрос о нахождении нации петербуржцев в составе Российской Федерации. Речь идет вообще о северо-западе России — территории, сопоставимой по размеру с Финляндией». «Опять кто-то хочет отделиться, — подумал Мирошкин, — опять… А почему опять? Ах да! Старик из Термополя».