День учителя
Шрифт:
«1/IX — 73 г.
Здравствуй, дорогой Сынок!
Десять дней прошло с вашего отъезда — и ни одного письма! А мы-то с Папой с утра до вечера ждем твоих писем, хоть две, хоть одну фразу: «Дорогие мои… Целую, Валера». Неужели не о чем написать Отцу с Матерью? Ведь раньше-то ты находил о чем писать… и писал каждый день!
Мы думаем, раз не пишешь, значит, у тебя не все хорошо. И мы опять волнуемся. Чем и в чем тебе помочь? Папа стал молчалив, он очень болезненно переживает твое молчание, да и недомогания постоянно дают о себе знать. Я опять на больничном: спазм сосудов головного мозга. Грустные мысли лезут в голову… Боюсь не успеть сказать тебе все, что хочу и никак не решусь сказать тебе вот уже почти два года. Всякий раз, как я решалась начать говорить с тобой об этом, что-нибудь мешало мне досказать до конца: либо я боялась причинить тебе боль, либо ты спугивал меня неосторожно оброненным словом, либо Папа не разрешал мне говорить об этом, тоже боясь обидеть тебя или причинить боль. Но я убеждаюсь все больше и больше, что, вероятно, мы сделали ошибку, ограждая тебя
Мы чувствуем, что у тебя что-то не так, что-то не ладится, но ты нам не говоришь, не желая, видимо, волновать нас. А напрасно молчишь, родной. Кто же, как не мы, поймет тебя лучше? Кто же, как не мы, посоветует, простит ошибки? Раньше я находила с тобой общий язык, и мы были откровеннее, а через меня и Папа знал все, только, каюсь, я ему не сразу рассказывала, а выбирала момент, когда мое сообщение не могло бы причинить ему боль, когда он мог бы понять правильно и меня, и тебя. Теперь же ты ушел в себя, не говоришь о своих тревогах. А они есть, я это чувствую.
А с прошлого твоего отпуска мы с Папой заметили резкую перемену в тебе по отношению к нам. Ты стал реже писать, письма стали нейтральнее, сообщения скупее. «У нас все нормально…» — чаще всего было в письмах. Ты стал невнимателен к нам.
Чтобы ты нас понял до конца: почему мы так болезненно реагируем на теперешнее положение дел, выслушай исповедь мою, Сынок. Только, умоляю, не обижайся, ради Бога, на нас с Папой, ведь мы хотим только одного — чтобы ты был счастлив, мой мальчик!
02/IX — 73 г.
Немного истории. Когда в 1939 г. мы с Папой поженились, мы мечтали о будущем: Папа будет учиться в аспирантуре, работать в институте, потом у нас будет много-много (6–8) детей! Мы очень хотели детей. Мы даже сразу начали называть друг друга мамочкой и папочкой. Смешно? Но у нас это было всерьез. Судьбе было угодно распорядиться иначе. Началась война, 4 года Папа был на фронте, потом моя болезнь… Одним словом, мы ждали тебя девять лет! А ты не торопился. Это были трудные годы. Тогда Папа сделал ошибку, которой не может себе простить до сих пор. Дело в том, что в сорок седьмом году он поступал в аспирантуру, но, убоявшись экзамена по иностранному языку, не поехал учиться! Но вот появился ты! Радости и счастью не было границ! У нас Сын! И опять мечты! Сыну, нашему долгожданному Сыну мы дадим самое лучшее образование! Наш Сын будет учиться в Ленинградском или в Московском университете! Наш Сын должен знать и любить музыку, знать 3–4 иностранных языка! Для этого мы готовы пойти на все! И мы шли на все, мы делали все, что могли. Но вечная спешка и отдача себя работе помешали нам разглядеть ошибки с первой учительницей музыки, а моя болезнь была причиной того, что я не начала учить тебя языку с двух лет. Да, тогда нам казалось все поправимым: наверстаем потом! Наверстывать оказалось труднее… Пытались начинать обучать тебя с третьего класса, но нервы были расшатаны и не хватало терпения. И опять утешали себя: наверстаем потом! Да и у тебя в обеих школах было неплохо, ты радовал нас успехами в учении, и мы были счастливы. Ты был один у нас, и вся наша неуемная любовь для десятерых обрушилась на тебя одного! Этим, наверное, объясняются наши болезненная ревность и душевная боль от того, что «розовая мечта юности» относительно музыки и языков не осуществилась полностью… Но то, что не удалось нам самим, мы хотели, чтобы удалось тебе. Мы радовались тому, что наша «розовая мечта» стала и твоей мечтой: ты с желанием начал учиться музыке и хотел знать языки. Ты с интересом начал учить немецкий, помнишь? Это было после шестого класса. Я не жалею, что ты перешел в другую школу, но что-то мы проглядели, когда ты учился там. Не в учебе, нет. В чем-то другом. Не знаю в чем.
Все три года в школе ты был целеустремлен, полон энергии и желания, ты мечтал нашей мечтой! Ты даже будущую жену представлял со знанием трех языков! Тебе даже Филина Лена сказала по этому поводу: «Тогда тебе не жена, а трехъязычный словарь нужен!» Помнишь? А я тогда вообще не мыслила никакой жены. Не могла даже представить, что наступит время, когда какая-то «мегера» отнимет тебя у меня!
Шли годы. Одиннадцатый класс. Не буду вспоминать все волнения того года, ты сам их помнишь. Выпускной вечер. Первый вальс со мной! Как мы были счастливы с Папой! Какие вы все в вашем классе были тогда хорошие!
Наконец, институт! Да какой! Сынок, родной, не осуждай нас, но мы до сих пор считаем, что институт великолепный, и жаль, что ты не захотел работать по профилю… Мы гордились тобой! Собой тоже, ведь мы воспитали такого хорошего Сына! Три года мы были на вершине блаженства. Одно только огорчало нас: ты распылялся, не было сильного стремления идти в большую науку. Мы старались сделать все, лишь бы ничто не отвлекало тебя от учебы. Потому-то сразу и сняли для тебя квартиру. Мы все надеялись, что ты многое поймешь со временем и на четвертом-пятом курсах возьмешься за ум.
Четвертый курс. Новая квартира. И начались наши муки. В июне я не выдержала и приехала к тебе. Свеча (нет, огарок свечи) на полу и бутылки на антресолях. И я месяц прожила с тобой. Ты начал курить… Как это было больно для нас с Папой! Зачем? Неужели пример своего Отца значил для тебя меньше, чем пример товарищей? Ты начал выпивать. И это ранило наши сердца… Боже мой, почему надо людям портиться?! Казалось, мы делали все, чтобы ты был идеальным Сыном! Боролись за твое будущее. Помнишь, и в первый раз, и во второй… Боже! Какая это мука видеть, как совершается ошибка самым родным человеком! И я как птица мечусь на самолетах с одной мыслью: спасти, вырвать из «пасти» очередной «акулы» своего ребенка… Мы жили своей мечтой: Сын окончит институт, поступит в аспирантуру, защитится и только потом женится.
Жена будет, конечно, знать три языка (ведь сам Сын хотел когда-то этого!), пойдут внуки, много-много, а мы с Дедушкой, к тому времени уже на пенсии, будем их воспитывать, водить на музыкальные уроки и учить языкам! Это была благородная мечта всей нашей жизни! «Розовая мечта»! Но ты эту фразу, как мне показалось, произнес с ноткой грусти и сожаления…4/IX — 73 г.
И вот ты познакомил меня с Т. Знаешь, она мне очень понравилась тогда. Мне было плохо после твоего отъезда на практику, я позвонила Т. и попросила ее принести мне валокордин. Мы долго разговаривали. Мне она еще больше понравилась. Только одно было непонятно и странно. Вот наш разговор:
— Где работает твоя мама?
— В поликлинике АМН.
— Она врач?
— Нет.
— Сестра?
— Нет.
Мне было неудобно продолжать. Через несколько минут я не унимаюсь:
— А где работает отец?
— В министерстве.
— Он инженер?
— Нет.
И опять молчание. Почему она молчит? Непонятно. Потом стало понятно… Представь, мне очень хотелось поехать к ней, познакомиться с родителями тогда, в сентябре… Какое-то интуитивное чувство подсказывало: надо. Но я сдержала себя, несколько раз звонила, мы мило разговаривали. Через три дня она пришла меня провожать. Я ее об этом не просила. Мне показалось, что это ее симпатия к тебе заставила сделать этот шаг. И этим она еще более понравилась. Потом я писала тебе о ней в письмах, помнишь? Я приняла ее в свое сердце уже тогда. А ты говоришь, что я к ней плохо отношусь. Из дома и я разговаривала с ней по телефону, спрашивала, пишет ли он тебе. Она сказала, что ты прислал ей хорошее письмо и она ответила тебе. Я радовалась, что у тебя хорошая подруга. С практики ты присылал хорошие письма и нам, но почему-то душа не была спокойна. Потом я поняла почему: ты болел, и, как я догадываюсь, выпивал… По этой-то причине я постаралась поехать на курсы повышения квалификации годом раньше, я хотела удержать тебя от дальнейших ошибок, помочь тебе печатать дипломную работу. Я договорилась опять с А. А. о квартире. Мне хотелось как бы вернуть то счастливое время первого — третьего курсов! Ты опять с Т. Сначала я радовалась этому. Она всем нравилась. Но когда я начала с ней заниматься, сердце сжалось от предчувствия чего-то. У меня не было таких учеников. Даже те, кто начинал изучать язык с самого начала, делал большие успехи. Я была очень терпеливой, сама себе даже удивлялась. Мне очень хотелось помочь ей. Я уже видела будущее. Я ее принимала сердцем, умом — нет. Я делала все возможное и невозможное, чтобы расшевелить в ней дремавшие, как мне казалось, способности к усвоению. И я видела, что ты увлечен всерьез. Мне не хотелось тебя огорчать, и на твой вопрос: «Ну, как, мам, дело идет?» я отвечала: «Пойдет, Сынок, пойдет». Но — увы! Дело не пошло! Я не могла понять, в чем дело? Ведь я так популярно объясняю, так много тренирую, а результаты очень слабы. Я составляла и карточки для самостоятельной работы, чтобы она сама, без меня работала, заучивала, наконец, наизусть грамматику, но, увы, грамматика ей не давалась, и даже составленную тему она не могла выучить наизусть. Поэтому-то, друг мой, на твой вопрос, кого бы я предпочла, я ответила, конечно, Л., помнишь? И объяснила почему. И я так хотела, чтобы и ты это понял. О, если бы я видела тогда ее аттестат! Все было бы понятно. Или я хотя бы без ее ведома поехала сама и познакомилась с родителями! Но я ничего не знала и полагала, что раз ты бываешь у них, то тебе виднее. Самое же главное, мне не хотелось тебя огорчать. И конечно, я надеялась, что потом все наладится, пойдет успешнее усвоение и все будет хорошо. Да и она-то смотрела оптимистично на свое будущее. Поступила на курсы иностранных языков! А до 20/IV (до самой свадьбы!) так и не показала тебе свой аттестат. А ты-то рассказывал ей обо всем и всех на свете!
Я несколько раз просила Т. и тебя познакомить меня с ее родителями, но она этого не хотела, да и ты-то меня отговаривал от этого! Наконец 3/III состоялось наше знакомство. Оно не было утешительным. Мать — уборщица, отец — плотник! Но Т. сообщила, что вы уже подали заявление! Когда? — Оказывается, именно в тот же день! За столом говорила больше Т., они больше молчали. Мне показалось странным: жить 12 лет в Москве и так ворочать: ехай, едуть и т. д. Но, думаю, домохозяйка, все время на кухне, муж тоже не очень развит, немудрено. Как-то объясняла. А ты был как в угаре! Ты ничего не видел и не слышал! Я это понимала. Я подумала: в конце-концов, когда будут жить самостоятельно, она поймет, что надо учиться, мы поможем, и все будет хорошо. Но ты почувствовал у меня холодок и однажды сказал, что я сразу уже плохо настроена. На что я тебе ответила вопросом: «А вдруг Т. не захочет учиться?» Помнишь свою реакцию? «Заставлю!» — сказал ты. Я ведь неспроста задала тебе этот вопрос. Я чувствовала, хотя и не могла понять: как это не хотеть учиться?
Я не знала почему, не понимала, но я не хотела 20/IV! Поэтому, когда 18/IV ты пришел почему-то расстроенный и сказал мне, что 20/IV ничего не будет, я испугалась, с одной стороны, и очень обрадовалась, с другой! Сердце трепетало от радости! Но было непонятно, что с тобой. И было не по себе, ведь все были уже приглашены. Я не спала всю ночь. Я металась по городу, не зная, что же делать. Я тебе сказала, делай как знаешь. Сама подумала, что скажем, будто я заболела, как-нибудь объясним. На следующий день приехал Папа. Конечно, я ему все рассказала. И мы с тревогой и тайной надеждой ждали вечера: ты придешь один или с ней. Ты пришел с ней. Папа очень расстроился, познакомившись. А после знакомства с родителями еще больше. А после Дня Победы, когда нас пригласили, а теща ушла в церковь (!), появились разочарование полное и даже неприязнь. Мы не могли даже идти на квартиру, мы тихо ходили по улицам города и молча плакали оба, плакали об утраченной «розовой мечте», плакали от неизвестности: что же будет дальше? А ты ничего не почувствовал… Мы понимали тебя и любовью объясняли все.