Денежная история

— Ты еще в городе? — удивляюсь я.

— Завтра лечу. Билет в кармане. Знаешь, сколько стоит?

— Тысяч пятьдесят, — называю произвольную цифру.

— А сто двадцать восемь не хочешь? — с каким-то торжеством объявляет он.

— Та-ак, — тяну я. — Подкинули?

— Еще подкинут наверняка. Назад полечу, вероятно, по новой цене.

— А до Новосибирска теперь сколько стоит, ты не в курсе?

— Точно не знаю. Тысяч семьдесят, наверно.

— Та-ак… — тяну я опять. — Кажется, со своей семьей я уже не встречусь.

— Да, Андрей, надо тебе побыстрей их оттуда эвакуировать. Как ты?

— Через неделю, говорят, отпустят.

— Уже через неделю? А не рано? Слушай, Андрей, — вдруг собирает он свой высокий лоб в морщины. — У меня на днях был странный посетитель. И странный состоялся разговор.

— Стоп! — перебиваю я. — Хочешь скажу, кто?

— Ну.

— Некий Виталий Ильич Чиж, следователь. Интересовался неким Андреем Дмитриевичем Кумировым, журналистом. В частности, — усмехаюсь я, — расспрашивал, был ли я у тебя в гостях в воскресенье.

Перевалов откидывается на спинку стула. Помаргивает.

— Все правильно. А что бы все это значило?

— А он тебе не объяснил?

— Очень смутно. Сказал, что ведется какое-то следствие, к которому ты косвенно причастен.

— А подписку о неразглашении взял? — усмехаюсь я.

— Еще чего! Он все-таки не кэгэбэшник. Но вообще-то намекнул, что тебе не обязательно это знать.

— Да, крепко работают ребята! Сначала идет ко мне. Расспрашивает, как я провел воскресенье. Узнает твою фамилию. И полагает, я не допру, что сразу после меня побежит к тебе с проверкой.

— А в чем дело? Я не понимаю… Во что ты впутался?

— Ни во что я не впутался. Помнишь, клянчил у тебя деньги? Ну, когда пили в издательстве.

— Ну.

— Нужно было срочно отдать долг одному приятелю. Я у него брал для отправки семьи на материк. А этого приятеля… это школьный мой приятель… убили на квартире. Видимо, в воскресенье. После него осталась записная книжка должников, и я в ней фигурирую, — медленно и внятно выкладываю ему факты.

— И они всех проверяют?

— И они проверяют алиби каждого из этого списка, скажем так. Вообще все его знакомства.

— А что, убийство с целью ограбления?

— Видимо. Он, говорят, миллионами ворочал, мой приятель.

— Как фамилия? Может, я знаю.

— Яхнин. Игорь.

— Нет, не знаю. И много ты у него перехватил?

— Порядочно. Сто штук. Но у него наверняка и покрупней должники были.

— А отдать успел?

— Насобирал, но не успел. Загнал свою машинку, свадебный сервиз, перехватил у Григорьева… ну, художник, ты его знаешь… А рассчитаться пришлось с его отцом.

Я замолкаю, чтобы Перевалов переварил сказанное. Ибо он слегка потрясен таким странным стечением обстоятельств. И потом спрашиваю с прилипшей к губам усмешкой: — Ну, и что ты ему рассказал?

Мой редактор вздрагивает, точно просыпаясь.

— Что я ему мог рассказать? Сказал, что ты пришел часов в пять в походной одежде, с бутылкой. Что мы выпили. Засиделись. А поскольку было поздно уже, ты у меня заночевал. По-моему, все так и было.

— По-моему, тоже.

— Спросил еще, в каком состоянии ты пришел. Я сказал, что в некотором подпитии… правильно?

— Да, предварительно хлебнул в кафешке, правильно.

— «Ничего необычного не заметили в его поведении?» — спрашивает.

— Психолог! Фрейдист!

— Ну, я говорю, да нет, ничего. Сказал, правда, что ты в последнее время, как семью отправил, вообще комплексуешь. Может, зря?

— Почему зря? Так оно и есть.

— Про книжку расспрашивал. Я ему все растолковал.

— Короче, спас ты меня от тюряги. Спасибо тебе. — Перевалов облегченно смеется.

— Да уж! — И снова морщит свой высокий, многодумный лоб. — А как его убили, твоего приятеля?

— Подробностей не знаю. Говорят, расстреляли в упор.

— Да-а, творят дела. Опасно в Москву ехать.

Больше мы ни о Яхнине, ни о Чиже не вспоминаем, а говорим об издательских делах, о литературных новинках. Горенштейн… Марк Харитонов… Марек Хласко… Лимонов… Бродский… и тяжкий воздух больничной палаты вроде бы сразу свежеет, и вдруг сюда врываются отзвуки большого мира, от которого я как-то отвык и который подзабыл. Я дышу с каким-то внезапным облегчением и возникшей надеждой. Не хочу отпускать Перевалова, но он, конечно, куда-то, как всегда, спешит.

— Ладно, — говорит, — побегу. Пожелай успеха в пробивании твоей рукописи.

— Не в ущерб твоим делам, ладно?

— Ладно! Выздоравливай.

Улетает, счастливец, на Большую землю.

* * *

А я через пару дней поднимаюсь с кровати и с легким головокружением неверными шагами выхожу в коридор, а затем — в больничный садик. Такое ощущение, что заново знакомлюсь с жизнью.

* * *

Здесь, в больничном садике, на скамейку ко мне подсаживается не кто иной, как пропавший, таинственный, долгожданный Виталий Ильич Чиж.

* * *

— Здравствуйте, Андрей Дмитриевич, — дружелюбно приветствует он меня.

— А! Это вы. Здравствуйте, — откликаюсь я равнодушно, слегка отодвигаясь в сторону.

Чиж очень элегантен. Он в каком-то немыслимом костюме из переливчатого, искристого материала, модняцких туфлях, в темных модняцких очках. Узкое лицо выбрито до синевы. Короткая молодежная стрижка. Легкий запах одеколона и хороших сигарет исходит от него. На коленях неизменный «дипломат», а в нем, конечно, супердиктофон (и пистолет?). Следователь новой формации.

— Вырвались на волю, — приветливо то ли спрашивает, то ли констатирует он.

— Да, вырвался. А вот если вы собираетесь меня засадить, то тогда, конечно, век свободы не видать, как урки говорят.

— Что за мысли, Андрей Дмитриевич! — восклицает он со смешком.

— А зачем опять пришли? «Сникерс», что ли, принесли больному?

— «Сникерс» не принес, не подумал. Вы, Андрей Дмитриевич, ей-богу, не понимаете специфики нашей работы. Впрочем, общепринятое заблуждение: раз допрашивают — значит в чем-то подозревают. А мне всего-то надо побыстрей закончить с вами и заняться другими. Есть пара невостребованных вопросов. Закурите?