Деньги круглые

Отец, резко повернув, остановился у стеклянного подъезда Курского. Пассажир стал шарить в карманах.

– Сколько там, дочка, натарахтело?

Маша быстро прочитала:

– Ноль два семь восемь.

Человек протянул бумажку - пять рублей.

– Не мало?

– Ладно!
– сказал отец.

– Пятьсот копеек, - сказала Маша и стала загибать пальцы, беззвучно шевеля губами.
– Сдачи я сейчас посчитаю.

– Да не считай, - заторопился пассажир.
– Вот только куколку у тебя заберу. Ну, прощай, доченька!

Он вылез, вытащил чемодан с авоськой, коробку и смешался с толпой.

– Хороший дядя...

– Все хорошие, пока...

– Пока что?

– Да так... Поехали на стоянку, пока нас тут не прижучили.

На стоянке - толкотня, чемоданы, детский плач, мешки, лица всех наций, дым, ящики, базар, ругань. Наверное, только что пришел поезд. Отец хлопнул дверцей, обошел машину.

– Чья очередь?

Машин нос расплющился о стекло. Она изо всех сил колотила в окно.

– Чего тебе?

– Пап-пап! Посади вон того Гитлера с птичкой.

Отец подмигнул и, пока трое с большими чемоданами ссорились, кому садиться первому, привел за рукав и посадил худого старика в синем выцветшем костюме. У него были смешные квадратные усики, и этим он напоминал Гитлера. Гитлер держал в руке клетку. В клетке сидела на жердочке голубая птица.

– Так я, собственно говоря, молодой человек, вне, так сказать, очереди.

– Знаю! Дочке ты понравился... Куда?

– Собственно говоря, на Птичий рынок.

– На Птичий, так на Птичий...

– Поставьте клетку сюда, - Маше захотелось поиграть с птичкой. Пожалста! Я ее крепко буду держать.

Она обняла клетку и просунула внутрь палец. Палец был тоненький, и голубая птица клюнула его, приняв, видно, за червяка. Но не больно.

– Это какая птица?

– Попугайчик, милок, волнистый.

– Он поет?

– Разговаривает, если не волнуется. Только о чем, неведомо...

Ехали долго, у светофоров были пробки, а где светофоров не было, пробки были еще длиннее. Никто не хотел пропускать других, и движение совсем стопорилось. Отец вывернул влево, обошел несколько машин и тут же услыхал посвист гаишника. Тот не обращал внимания на пробку, но выискивал, кого бы остановить.

– Нарушаем? Попрошу документики.

Гаишнику, Маша знала, всегда оставляют, если ни за что, то десятку. Но не просто дают, а так, чтобы он не обиделся. Иначе придется ждать, пока он сочинит бумагу в парк, а за ее ликвидацию надо будет давать уже не десять, а двадцать пять. Папа умеет с ними разговаривать: всегда хватает десятки. Но тут разговор пошел долгий. Из-за того, что такси остановлено посреди дороги, машин скопилось еще больше.

Старик все время бормотал что-то, кивал и гладил рукой щеточку усов. Девочка пыталась поговорить с попугайчиком. Тот поворачивал набок голову, прислушивался. А то начинал метаться, испугавшись визга тормозов. Иногда Маша оборачивалась, и тогда старик подмигивал ей или тихонько свистел:

– Чифырть-чифырть-чику! Чику-чифырть!..

Наконец все уладилось.

– Десять?
– спросила Маша со знанием дела.

– А как же!
– отозвался отец.
– Чтоб он ими подавился!

– Извини, сынок, - проговорил старик.
– Это я такой невезучий. При мне всегда что-нибудь да не так.

– Ладно уж, сочтемся...

Когда подъехали к Птичьему рынку, Маша погладила клетку и попыталась посвистеть, как старик. Но не получилось. Она обняла отца за шею и зашептала ему в ухо.

– Ты что - дурочка? Мать же нас убьет...

Но тут же, отстранив дочку, спросил старика:

– Продавать, что ли?

– Собственно говоря, однако, да.

– Почем?

– Тут главное, - старик засмущался, - в какие руки, так сказать, отдавать. Если в чистые, тогда совсем задешево и с клеткой. У старухи астма, птицу в дому держать нельзя.

– Тоже правильно! Пятерки хватит?

– Хватит, конечно, хватит!
– растерялся старик, вертя в руках деньги.
– Только... Вот ведь какая мелодия: мне теперь рынок-то ни к чему. Меня старуха дома ожидает.

– Зачем дело стало? Обратно на вокзал свезем, Маш?

Она кивнула.

– Накладно мне выйдет.

– Да так отвезу! Я уже эту сумму из попугая вычел.

– Счастливый ты человек, - сказал старик.
– Знаешь практику жизни.

– Уж счастливый, дальше некуда!

– Сам-то из каких?

– Я-то? Гегемошка, кто ж еще?

– Как-как?

– Ну гегемон. Пролетарий то есть.

– Рабочий класс? Это хорошо. А я вот из кулаков. Так сказать, классовый враг. За это просидел молодость, пришлось...

– Не повезло!

До самого вокзала старик держал пятерку в руках. А как приехали заморгал, засуетился, вытащил кошелек, спрятал туда деньги и все что-то причитал. Потом полез в карман и вытащил пакетик проса.

– Вот, милок! Чуть корм отдать не позабыл...

– А попугай теперь насовсем мой?
– спросила Маша.

– Твой, твой!
– успокоил ее отец.
– И Санькин, конечно, тоже...

– Замечательный Гитлер, добрый.

– Откуда ты Гитлера взяла?

– Из телевизора. Только этот лучше. У него, наверно, денег мало...

Отец ее недослушал, вылез таскать мешки. В такси расселся восточный человек в кепке с огромным козырьком, загорелый и в себе уверенный. Багажник и заднее сиденье они с отцом набили мешками грецких орехов и теперь ехали на Черемушкинский рынок.

– Между прочим, как у вас тут теперь с культурным обслуживанием? первым делом осведомился пассажир.

– В каком смысле?
– оценивающе посмотрел на него отец.

– Блондинки, между прочим, на вечер в наличии не имеется?

– Блондинки по червончику штука, - не отрываясь от дороги, сразу сказал отец.

– А брюнетки?
– встряла Маша.

– Брюнетки не надо, - отрезал пассажир.
– Мы сами брюнеты.

Когда выгрузились на рынке, он напомнил:

– Давай блондинку, только без обмана.

– Вот, - отец достал записную книжку, дал ему карандаш и продиктовал номер.
– Скажешь, от Семен Семеныча. По телефону лишнего не болтай, ясно? С ней отдельно рассчитаешься.

– Она Азербайджан уважает?

– Она всех уважает, кто платит.

Восточный человек расплатился за такси и за номер блондинки. Отец с Машей уехали.