Деревня на перепутье

Юренас побледнел.

— Как так не летун? Был председателем колхоза, скатился до заместителя, а какая следующая ступенька? Бригадир! Сам летишь вниз, уважаемый, вот какое дело!

Мартинас вцепился обеими руками в столешницу. Стол трясся словно в лихорадке; в напряженной тишине было слышно, как бренчат на блюдечке чашки кофе.

— Ладно, оставим это, секретарь, лучше оставим…

Юренас опустил голову.

— Надо было своим умом соображать, ничего бы не случилось…

— Я не оправдываюсь.

— Тебе не в чем оправдываться. — Юренас повернулся в сторону со всем стулом — его давил взгляд Мартинаса. Минуту он молчал, глядя в пол, потом заговорил, словно беседуя сам с собой: — Убыток! Делают и не такие убытки. Прошлой осенью в одном нашем районе сгнило на корню несколько сотен гектаров урожая. Эта история с кукурузой, если взять в масштабе всей страны, выеденного яйца не стоит. Пушинка одуванчика, уважаемый. Фьють, подул — и как не бывало. Улетела… Нет больше… Не было и нет… — Юренас хрипло рассмеялся и через плечо поглядел на Мартинаса.

«Списать? — спросил он взглядом Мартинаса. — Гектары, да, можно. А как быть с людьми?»

— Несколько росчерков пера — и проблема решена. Давай забудем все и решим, что ничего такого и не было, уважаемый? А как с этой штукой, с совестью, если она у человека есть?

Юренас ткнул себя пальцем в грудь и жалобно усмехнулся. Хотел было встать, но устало махнул рукой и остался сидеть. Тяжелый, громоздкий, наклонившийся всем телом вперед, словно утес, нависший над пропастью…

X

Когда Мартинас вернулся в деревню, уже смеркалось; киносеанс начался. На гумне на малость оструганных, грубо сколоченных лавках (работа Помидора) сидела добрая сотня зрителей. Все места были заняты. Мартинас протиснулся между стоящими, которые были в большинстве, и огляделся в поисках Годы: рядом с ней должно быть свободное место. Конечно, если она пришла. Да, пришла! Вот она сидит в самом центре гумна. Из тысячи он отличил бы ничем не приметную, но какую-то особенную посадку ее головы, линию округлых плеч. Мартинас протискивался сквозь толпу, стоящую у стен, сопровождаемый ропотом недовольства. Ему казалось, что стоит на мгновение выпустить ее из глаз, и она исчезнет как обманчивое видение… Скорее, скорее! Он грубо оттолкнул какого-то парня — вот и ее ряд — и застыл: рядом с Годой сидел Рамонас. На экране кто-то что-то говорил, смеялся, раздавалась чувствительная музыка, но Мартинас ничего не видел, только эти две кудрявые головы, над которыми плыла непрерывная река света, унося в четырехугольный белый океан обрывки чужой жизни.

«Вот и все, — подумал он. — Место занято, сердце тоже… Который это я по счету?» Он пытался себя успокоить — что такого, если другой сел рядом с твоей девушкой? — но самоутешение столкнулось с жестокими фактами. Факты? По правде говоря, никаких ощутимых фактов не было, кроме того, что несколько раз она «по непредвиденным обстоятельствам» не пришла на свидание, а в последний раз, хоть и наобещала, так и не появилась в домике под мельницей. Она еще не сказала ему недвусмысленного «нет», но он чувствовал, что с каждым днем они отдаляются друг от друга.

После киносеанса Мартинас догнал Году в дверях гумна. Два часа! Два столетия! Удивительно, что они снова встретились столько лет спустя…

— Как понравилась картина? — спросила Года таким голосом, словно рядом с ней сидел тот, кому и положено было сидеть.

Картина? Что можно сказать о картине, когда видел только две кудрявые головы?

— Я на мотоцикле, — сказал Мартинас. — Подвезу тебя домой.

— После сеанса часика два танцев, — заметил Рамонас.

— У Годы траур.

— Ах, вы, оказывается, блюститель христианских приличий. Вот не знал… — съязвил Рамонас.

— И впрямь мне не подобает веселиться.

Мартинас пожал Годе пальцы, но она не ответила.

— Может, лучше пойдем пешком, — предложила она, когда Мартинас сел верхом на мотоцикл.

— Может, лучше поедем, — странным голосом ответил он. — Садись!

Она послушно села на заднее сиденье. Мотоцикл, прыгая на ухабах и наращивая скорость, вырулил на большак, пронесся мимо двора Лапинасов и у развилки свернул в сторону Паюосте.

— Мартинас, ты спятил? Куда едем? — Года ударила его по спине кулаком.

— В пекло! — крикнул он.

Скорость все росла. Ветер завывал в ушах, отрывал от сиденья. Свет фар прорезал ночь, вырывая из темноты стремглав несущиеся навстречу придорожные деревья, избы, телеграфные столбы. Миновали мельницу, по ту сторону дороги мелькнул и исчез мельничный домик. На повороте вынырнул грузовик. Ухнул мимо, как призрак, и снова деревья, телеграфные столбы, бесконечная лента большака. Повороты. Коварные ямы, грязные фонтаны воды над головой…

— Мартинас, чокнутый! Убьешь… — испуганно вскрикивает Года.

Мартинас только страшно смеется.

— Сто километров в час!

— Сумасшедший, сумасшедший…

— Сто десять километров!

Она держалась обеими руками за ремень сиденья. На поворотах он сбрасывал скорость, но тогда становилось еще страшнее: мотоцикл накренялся, и ей казалось, что они вот-вот опрокинутся и разобьются о каменистый хребет большака.

— Сумасшедший, сумасшедший…

Вдруг он, притормозив мотоцикл, свернул на какой-то проселок. В одном месте дорога была залита от канавы до канавы. Мартинас прибавил газу, пустил по луже и влетел в усадьбу МТС. Здесь, сделав круг, вывел мотоцикл на проселок, снова ухнул по болотцу и полетел в сторону деревни. У домика под мельницей погасил мотор и, упираясь ногами, врулил во двор.

— Думаю, ты не против, если мы чуть подсушимся? — спросил он с язвительной иронией.

— Пьян ты, что ли? — зло ответила Года. — Могли ведь убиться.

— Могли. Но на этот раз повезло. Иди в избу. Я принесу дров — растопим огонь.

— Ну и дурак же ты, Мартинас. Я вся мокрая как утенок. Осел!

Мартинас рукой показал на дверь. Она вошла в дом, ежась от неприятного чувства, какое вызывает мокрая одежда. Мартинас завел мотоцикл в сени. Сени были загромождены всяким хламом, среди которого валялось несколько досочек, клепки развалившейся кадки и множество прочей рухляди, годной на топливо. Подсвечивая карманным фонариком, Мартинас набрал добрую охапку дров, наколол щепы, принес из канавы бутылку воды. Пока он прибирался, Года сидела, скорчившись, на кровати и не промолвила ни слова. Даже тогда, когда в очаге весело затрещал огонь, наполняя замерзшую избушку уютным переплясом теней, Года не двинулась с места.

Мартинас, набирая в рот воды из бутылки, здесь же, посреди избы, помыл руки и лицо.

— Иди сюда, полью на руки.

— Осел! — буркнула она, но все же встала и, нагнувшись, подставила ладони.

Вскоре они оба сидели перед огнем. От сохнущей одежды шел пар. Пережитое приключение обоим казалось невероятно глупым и ненужным.

— Если бы не я, ты бы теперь танцевала с этим бидоном сметаны, — сказал Мартинас, — а через какой-нибудь час оба притопали бы сюда. Бедный Бенюс…

— Ничего. От судьбы не уйдешь, — насмешливо отрезала Года.