Деревня на перепутье

— Ах, Года! — Он смотрел в ее глаза, но там уже не было тайн, обмана. Года смотрела на него, как тогда, перед ливнем, когда они копнили сено.

Мимо, разговаривая с двумя незнакомцами, прошел Арвидас. Он кивнул головой и сдержанно улыбнулся.

Года прижалась к Мартинасу и крепко стиснула его локоть.

После спектакля они подождали, пока не разойдутся зрители. Потом взяли пальто и направились к машине.

Во дворе шумели разогреваемые двигатели. Шоферы ходили вокруг машин и скликали своих. Гомон, крики, визг девок. Кто-то затянул песню, и один из грузовиков, поблескивая в темноте огоньками сигарет, двинулся со двора.

Они нашли свою машину. Все уже были в сборе.

— Поехали! — скомандовал Кляме. — Садись, Года, ко мне — лучше дорогу буду видеть.

— Подождите! Председателя нет! — закричали наперебой несколько голосов.

— Не волнуйтесь, — отрезал Кляме. — Председатель пешком придет.

— Не перебрал ли ты, часом, свекольного кваску? — рассмеялся Мартинас.

— Садись, изменник, к Годе и не болтай. Во где ваш председатель! — Истребок показал на «газик», который медленно выползал из двора. Из открытой задней дверцы махал Арвидас. — Вардянис увозит. Обратно в «Молодую гвардию». Будьте счастливы и довольны, ядрена палка.

— Ох, Кляме, — сказала Года. — Еще выйдет боком тебе питье. Попадешь в аварию…

— Не бойся, пташечка. Я вроде шины: пока полный, не утону.

Они забрались в кабину. Мартинас обнял Году за талию. Она положила ему голову на плечо и зажмурилась. Мимо летели придорожные деревья, избы, телеграфные столбы, сцепившиеся с проводами. Машина ревела, словно зверь, форсируя ямы, ее подбрасывало, заносило. Казалось, вырвет она руль из железных лап Кляме и скатится под откос. Но Годе было все равно. Она знала: теперь-то с ней ничего худого не случится. Мир снова стал милым, как родной дом, добрым, полным верных людей. Она прижималась к Мартинасу, всем существом впитывая теплоту его тела, улыбалась белесой ночи и мысленно подпевала звенящей в кузове песне.

V

В первых числах апреля неожиданно потеплело. Нагрянувший южный ветер скопом сгонял с полей снег. Грязная вода потоками клокотала в набухших канавах, заполняла каждую ямину на дороге. Акмяне выступила из берегов местами на добрых полкилометра, а на месте Каменных Ворот простиралось озеро с несметным множеством крохотных островков, над которыми истерично вопили полчища чибисов.

Весна, весна…

Деревня увязла в грязи, но была по-весеннему добрая, помолодевшая после зимнего заточения. Веселей хлопали двери домов, бодрее мычал скот в хлевах, учуяв запах пробивающейся травки, сильней дымили печные трубы, будоража дымом голубое, звенящее птичьим гомоном небо. Женщины в ветхих, севших от стирки платьях без рукавов — раскрасневшиеся и свежие — мыли окна, выбивали развешанную на изгородях одежду. Мужчины же, проходя мимо, окликали их, оглядывали, а иной, увидев девушку покрасивее, даже останавливался и глазел будто на витрину такими глазами, что красавица заливалась румянцем и спешила спрятать голые колени под коротеньким платьем.

Весна, весна…

Через деревню, как и раньше, каждый день пролетали из Сукмядиса по нескольку машин с бревнами — весенняя распутица еще не вошла в леса. Шоферы сидели за рулем гордые, с букетами фиалок на ветровых стеклах, и со снисходительным презрением глядели на тащившихся по обочине земных жуков — крестьян. В деревне они нарочно прибавляли газу, а иной умудрялся проехать так, что грязь со свистом била из-под колес, штукатуря не только изгороди, но и стены домов.

В сенях он пообчистил голиком грязные сапоги и вошел в комнату. Густое облако пара окутало его. Поначалу он ничего не видел, кроме белесого пятна на месте окна; приторная вонь кипящего белья ударила в горло, и он закашлялся, как слишком глубоко затянувшийся курильщик.

— Шут знает что… — пробормотал он, вытирая ладонью взмокшее лицо.

— Ты, Арвидас?! Обедать? Господи! И не думала, что так рано явишься, — у плиты замелькала тень, забулькала вода, звякнули круги. — Белье кипячу. Будь добр, помоги вылить чан.

— Давай сюда!

— Что ты делаешь! Вдвоем понесем, вдвоем!

— Было тут чего. Отойди! — Он поднял чан за ушки и, натужно сопя, вывалился в дверь.

Когда он вернулся, пар уже осел. Ева носилась по кухне, подоткнув платье выше колен. Она была босиком; ноги запачканы, голые до плеч руки — красные и распаренные.

— Дверь! Дверь на крючок! Ребенок во двор выбежит.

Арвидас запер дверь на крючок и, подойдя к мальчику, который плескался в луже на полу, взял его на руки.

В комнате был чудовищный беспорядок. На полу наслежено, постель скомкана, на столе куча грязной посуды.

— Может, помочь? — спросил Арвидас, вытирая платком чумазое личико сына.

— Принеси, если не лень, ведра два воды. Свиньи еще не кормлены. Только запри дверь снаружи. Ребенок…

— Ребенку нужно побольше чистого воздуха, — сказал Арвидас, вернувшись с водой. — Погляди, на кого он похож. Бледнющий, серьезный. Так ли должен выглядеть пятилетний ребенок? Пусти его подраться с деревенскими детьми.

— В грязь! Чтоб утонул! — ужаснулась Ева. — Лучше иди сюда, если уж так добр, — картошку для свиней растолчешь, пока горячая.

Парильный чан был полнехонек. Картошка сыпалась через край, Арвидас ловил ее — горячую, потрескавшуюся — и швырял обратно. На душе стало тяжело. Как будто он перед кем-то провинился, кого-то обманул, опозорился перед кем-то. Это отвратительное чувство возникало всякий раз, когда он приходил домой и видел свою жену, завертевшуюся в колесе нескончаемых работ. В его голове зрело резкое решение, но он все еще не был уверен, что оно сможет распутать непростой вопрос.

— Ева, — сказал он, не поднимая глаз от чана. — Надо что-то делать… У тебя нет ни минуты свободного времени. Так не долго окончательно потерять человеческий облик.

— За те две недели, что занимаюсь телятами, я ни одной газеты не прочитала, — с издевкой откликнулась она.

— А кто в этом виноват? — поморщился Арвидас. — Я, кажется, не гнал тебя в телятник?

— Будто я жалуюсь!

— Не лги. Я вижу, сколько тебе от этого радости. Но я благодарен, очень благодарен, Ева, что ты тогда меня поняла.

Она слабо улыбнулась.

— Я-то тебя поняла.

— И я тебя понимаю, Ева. Тебе тяжело… Ты, может быть, тогда погорячилась… Может быть, ты хотела… Мы попытаемся найти другую… — сказал Арвидас, стыдясь собственной неискренности.

Ева покачала головой, но он этого не заметил. Нет, она не хотела отказаться от телят. Не потому, что их полюбила. Наоборот! Она их возненавидела. Пятьдесят восемь бурых, пестрых, рыжих тварей встречали ее три раза в день нахальным требовательным мычанием. Они толкали ее мордами, иногда вышибали ведро из рук, наступали на ноги. Одним глазом она следила за своей работой, другим посматривала за сынком, который в это время носился по телятнику. Все время ее преследовал страх за ребенка: он может простудиться, заболеть, забраться к телятам; телята могут его задавить; он может выйти во двор, а там жижесборники. Его может… Может, может, может… Сотни, тысячи возможностей, одна другой страшнее. Покончив с телятами, Ева чувствовала себя как больной, только что вставший с постели. Она прижимала своего мальчика к груди, целовала его и смеялась, будто они прошли по шатким мосткам, которые тут же рухнули. Какой-то светлый бархатный комочек шевелился под сердцем, нежно щекотал и вызывал безудержную улыбку. И она улыбалась от особенного, не изведанного раньше наслаждения. Но при одной мысли о том, что через несколько часов, бросив все, придется снова бежать в телятник, это настроение пропадало. Нет, работа в колхозе не приносила ей никакой радости, кроме той единственной минуты облегчения, которую она испытывала каждый раз, возвращаясь домой. Но чем за это надо было платить! Она раньше вставала и позже ложилась. Ее рабочий день смахивал на движущийся конвейер, от которого нельзя отойти ни на шаг. Ей пришлось отказаться даже от тех коротких свободных минут, которые раньше она проводила, играя с мальчиком или нечасто читая книгу. Но как она ни изворачивалась, а за всем не поспевала. Она уже не могла каждый день влажной тряпкой протирать пол, вовремя застилать кровати, помыть посуду, приготовить еду. В аккуратный дом ворвались грязь и запущенность. И все-таки она не хотела расставаться с телятами. Работа в колхозе стала каким-то важным звеном, которое если и не связало прочнее Еву с мужем, то хоть не позволяло порваться последней ниточке их духовной связи. Арвидаса она теперь видела чаще. Он почти каждый день заходил в телятник, узнавал, как ее дела; иногда они обменивались одним-единственным словом, но Еве и этого хватало; достаточно было выразительного жеста, улыбки, ласкового взгляда, красноречиво хвалящего ее работу, и она чувствовала, что вознаграждена с лихвой. По вечерам они вели теперь общие разговоры о колхозных делах, а начинались они обычно с телят. За день она настолько сбивалась с ног, что раздевалась в каком-то полусне, но звериная усталость не могла потушить искорку надежды, которая убаюкивала ее, пока она засыпала.

— Оставь моих телят в покое, — ответила она, уминая деревянной лопаткой прокипяченное белье. — Я работы не боюсь. Не было бы ребенка…

Арвидас просиял. Он не очень-то надеялся на такой ответ.

— Кто тебя обвиняет в лени? Девочка! Ты слишком много работаешь! Именно из-за этого и начался разговор, — сказал он, стараясь не показать своей радости. — Вообще деревенская женщина нагружена как верблюд. Домашнее хозяйство, работа в колхозе, дети… Было бы хорошо снять хотя бы одну тяжесть — детей. Хоть плачь, в колхозе нужен детский сад. Что ж, все сразу не осилишь. Сперва надо прочно поставить на ноги трудодень. А без новых свинарника и коровника, без породистого стада, без высоких урожаев его не поставить. Ох, сколько всего нужно! — Арвидас схватился за голову. — Но детский сад не менее важен, чем коровник. Вообрази только, сколько он освободит рабочей силы для производства!