Деревянное яблоко свободы

– Я, кажется, немного того…

– Да, немного вздремнули, – охотно поддержал Судейкин. – Вы уж, господин Щигельский, ежели что, так на нас не серчайте. Полицейская служба предполагает и всяческие полицейские уловки. А что поделаешь? Положение в нашем царстве-государстве, как бы это сказать помягче… сложное. Рыскают повсюду разные лохматые нигилисты, пуляют из револьверов, взрывают мины. Небось кое-что в газетках читали. В меня самого, господин Щигельский, стреляли неоднократно; не знаю, как жив остался. Вот и этот ваш Семен Александров.

– Неужто нигилист? – недоверчиво покосился Щигельский.

– А то кто же? Нигилист чистой воды.

– А на вид такой скромный, тихий.

– Волк в овечьей шкуре. Ведь у некоторых людей, господин Щигельский, есть представление, что нигилисты какие-то особенные люди. А они обыкновенные, вроде нас с вами. Согласитесь, человеком часто движут обстоятельства. И при некоторых обстоятельствах самый благонамеренный индивид может схватиться за револьвер или бомбу. При иных обстоятельствах и вы могли бы стать таким же. Только вы, господин Щигельский, прошу вас, больше в обморок не падайте, это же я говорю только в порядке предположения и в условном наклонении. Да что вы, я сам, если бы судьба повернулась иначе, тоже мог бы стать на эту дорожку. Ведь я вам скажу, каждому хочется как-то проявиться, заявить возможно большему количеству публики: «вот он я». А как заявить? Не у каждого есть талант достичь успеха на военном поприще, либо в литературе, либо на сцене. На государственной службе подняться по служебной лестнице и вовсе трудно. Надо являться в присутствие, делать черную работу да еще лебезить перед начальством. А тут бомбу кинул или из пистолета пальнул – и вот ты весь на виду. И даже как будто и жизнь оправдана. Именно такое честолюбие, господин Щигельский, и движет многими нашими молодыми людьми. А поскольку все люди честолюбивы, то и нигилиста можно подозревать в каждом. Почему, господин Щигельский, я и подумал, уж не заодно ли вы с ними. Тем более и улики, извините, говорят против вас. Вы только, пожалуйста, не волнуйтесь, но сами рассудите: как я должен понимать такой факт, что вы взяли на работу отъявленного революционера?

– Стало быть, вы меня и сейчас подозреваете?

– Что вы, господь с вами! – запротестовал Судейкин. – Я только говорю, что обстоятельства складываются таким образом, что можно на вас подумать… Где вы взяли этого самого Александрова и кто вам его рекомендовал?

– Одна дама.

– Дама? – удивился Судейкин. – Шерше ля фам. И кто же была эта дама?

– Брюнетка.

– Гм… Ценное сведение, – иронически заметил Судейкин. – А еще что вы о ней можете сказать?

– Одета была в бархатное платье, черное с белым воротничком и манжетами, в черной шляпе с пером.

– Так. Прекрасно. Теперь я был бы вполне вам признателен, если бы вы мне еще сообщили фамилию этой дамы, где она живет и чем занимается.

– Где она живет, я не знаю, и чем занимается – тоже. А фамилия ее то ли Войницкая, то ли Новицкая, забыл.

– И напрасно, господин Щигельский, напрасно, – сладко промурлыкал капитан. – Ведь, прямо вам скажу, лучше вам сразу вспомнить, самому. Вспоминать с нашей помощью не все любят.

– Вы, господин офицер, забываетесь! – вспылил Щигельский. – Я двадцать пять лет служу верой и правдой царю и отечеству, имею многие благодарности от вышестоящего начальства, и я не позволю…

– Простите, господин Щигельский, виноват. Но посудите сами, что я могу о вас подумать? Приняли на службу государственного преступника по рекомендации дамы, о которой сказать ничего не можете. Скажите, откуда взялась эта дама, и я вас оставлю в покое.

Щигельский помолчал, поковырял пальцем обивку стула, посмотрел в окно.

– Ко мне ее прислал барон Унгерн-Штернберг, – сказал он неохотно.

– Барон Унгерн-Штернберг? – равнодушно переспросил Судейкин.

– Да, он.

– Почему же вы сразу не сказали?

– А потому, господин офицер, что, ежели вы его притянете к этому делу, ему ничего не будет, а меня он уволит со службы. А я двадцать пять лет верой и правдой…

– Слышал, – оборвал Судейкин. – А по какому случаю барон прислал к вам эту таинственную незнакомку?

– Откуда мне знать? Пришла, принесла от барона записку.

– Она у вас сохранилась?

– Нет.

– Допустим. И что же было в этой записке?

– В этой записке барон просил, если есть вакансия, устроить дворника этой дамы, поскольку жена дворника больна туберкулезом и нуждается в свежем воздухе.

– В свежем воздухе, – усмехнулся Георгий Порфирьевич. – В динамите нуждалась она, господин Щигельский.

Судейкин снова уткнулся в свои бумаги, что-то там писал, поправлял, подчеркивал. Потом поднял голову, удивился:

– Вы все еще здесь?

– Разве я могу быть свободным?

– Пока можете.

Щигельский вскочил на ноги и с несолидной поспешностью кинулся к дверям. «Эк, какой прыткий!» – усмехнулся Судейкин.

– Господин Щигельский, минуточку, – остановил он. – Так как же все-таки фамилия этой дамы, Войницкая или Новицкая?

– Иваницкая, – счастливо вспомнил Щигельский. – Поверьте, совсем было запамятовал, а тут вы неожиданно спросили, и сразу вспомнил.

– Вот видите, – улыбнулся Судейкин. – Значит, действительно с нашей помощью можно кое-что вспомнить. До свидания, господин Щигельский. Желаю удачи.

Барона Унгерн-Штернберга Судейкин не стал к себе вызывать, сам явился к нему с визитом. Отослав швейцара со своей карточкой, Георгий Порфирьевич расхаживал по тесной приемной. Барон принадлежал к известной дворянской фамилии, был одним из влиятельных лиц на Юго-Западной железной дороге, зятем генерал-губернатора Тотлебена, героя Крымской войны. Эдуард Иванович (точнее, Иоганович) Тотлебен был храбр, когда сражался с врагом внешним, и беспощаден к врагам внутренним. Только недавно в августе этого же 1879 года он отказался помиловать приговоренных к повешению трех революционеров – Чубарова, Давиденко и Лизогуба. Поскольку у нас не будет места для отдельного рассказа о Дмитрии Лизогубе, а не упомянуть его просто нельзя, скажем коротко, что он был исключительно оригинальной и ни на кого непохожей личностью. Черниговский помещик с баснословным состоянием, он все свое богатство отдал на дело революции. На себя старался не тратить лишней копейки. Не позволял себе даже роскоши взять извозчика. Более или менее приличную одежду надевал только при необходимости посещения высоких чиновников. В терроре сам не участвовал, но террористов поддерживал деньгами. Приговор к смертной казни встретил с кроткой улыбкой. С такой же улыбкой взошел на эшафот. О Лизогубе и его казни С.М. Кравчинский написал так: «Наконец исполнялось его горячее желание – принести себя в жертву делу революции. Быть может, это была счастливейшая минута в его тяжелой жизни. В нашей партии Стефанович был организатор; Клеменц – мыслитель; Осинский – воин; Кропоткин – агитатор; Дмитрий же Лизогуб был святой».

Готовясь к предстоящему разговору с бароном Унгерн-Штернбергом, Судейкин даже несколько волновался. Собственно, в данном случае трудно было не волноваться. В этом занятном деле с пропавшим Семеном Александровым некоторые нити вели к барону Унгерн-Штернбергу. Георгий Порфирьевич не то чтобы сразу всерьез заподозрил барона в связях с террористами, более того, он в это даже вовсе не верил, но надежда, слабая надежда все же была. Расхаживая по приемной, Судейкин сопоставлял известные ему факты и все ближе подходил к мысли, что было бы совсем недурно уличить зятя одесского генерал-губернатора в терроризме. Чем крупнее фигуры, участвующие в заговоре, тем крупнее сам заговор. А чем крупнее заговор, тем крупнее заслуга разоблачителя заговора, тем значительнее вознаграждение. Впрочем, его интересовало не только вознаграждение в буквальном смысле. Разумеется, он желал и прибавления жалованья, и повышения в чине. Но не только ради этих мелких благ старался наш Георгий Порфирьевич, его поступками двигало и другое. Дело в том, что он имел прирожденную страсть к полицейскому сыску. Георгий Порфирьевич трудился на избранном поприще, в первую очередь – по велению своего сердца. В данном случае и то и другое счастливо совпадало.

– Их превосходительство заняты, просили обождать, – сказал, вернувшись, швейцар.

– Ах вот как! – удивился Судейкин. Отодвинув его в сторону, он распахнул дверь, обитую желтой кожей, и застал барона врасплох – тот чистил ногти.

Барон вскинул удивленные глаза на слишком смелого посетителя.

– Прошу прощения, барон, – расшаркался Судейкин, – но вынужден вас потревожить.

– Разве вам не передали мою просьбу обождать?

– Передали, – кивнул головой Судейкин. – Однако ожидать окончания вашего важного дела, – сказал он, бросая красноречивый взгляд на набор маникюрных инструментов, – не имею возможности.

– Однако ж не кажется ли вам, что вы слишком бесцеремонны, – пробормотал барон. – Вы забываете, с кем имеете дело.

– Не забываю. О ваших родственных связях вполне осведомлен. Однако, имея особые полномочия, нахожу нужным настаивать на немедленной аудиенции.

– Садитесь, – кивнул барон на кресло перед столом.

У барона Судейкин пробыл недолго. Во время разговора он выяснил следующее. Как-то осенью к барону явилась неизвестная ему молодая дама просить за своего дворника, жена которого якобы страдает туберкулезом, и так далее. Барон, по его словам, принял просительницу хмуро, сказал, что устройством каждого сторожа он не ведает и что ей надо обратиться к кому-либо, непосредственно нанимающему сторожей, а именно к кому-нибудь из начальников дистанций. Однако дама оказалась очень настойчива и упросила барона черкнуть записку к Щигельскому, что, собственно говоря, он, барон, и сделал, без особого, впрочем, энтузиазма. Он действительно написал такую записку, но в очень осторожных выражениях, давая Щигельскому понять, что записка эта его ни к чему не обязывает.