Держава (том третий)
Шрифт:
— А гончаки какие-е?! И-их! Тридцать смычков одних гончих, бывало, выжлятники выводили. А на смычке — по две собаки. Как пойдут варом варить… Ну, гнать стаей, значит… Да дружно и ретиво голосить при этом… Как там у Некрасова:
Варом варит закипевшая стая, Внемлет помещик, восторженно тая. В мощной груди занимается дух, Дивной гармонией нежится слух…— Молодец! — захлопали
— А какой у папеньки выжлец был, — расчувствовался предводитель. — Зайца матерущего — в секунд брал…
Глеб неожиданно вспомнил из «Войны и мира»: «Николенька, какая прелестная собака Трунила! Он узнал меня, — сказала Наташа про свою любимую гончую собаку. — «Трунила, во–первых, не собака, а выжлец», — подумал Николай».
— …Выжлятник — это тяжкий труд, — перешёл на человеческие личности Зосима Миронович. — Это помощник доезжачего, который отвечает за стаю. Доля его незавидна — целый день мыкаться на лошади во время охоты… А кроме охоты обязан смотреть за собаками. Особенно за любимыми помещичьими — старыми, много «осеней» прожившими. Осень — год жизни борзой или гончей. Ведь возраст их определяется числом охотничьих сезонов — «осеней».
«Лирично! — выпил рюмку водки младший Рубанов. — И поучительно. Много неизвестного для себя узнал».
Затем спор перенёсся в тонкости конституции собаки, а именно, что у неё находится вместо хвоста — правило, по версии предводителя, или — прут. За что стоял усатый охотник.
Ничего не доказав друг другу, помирились на том, что у волка — полено, а у лисы приделана к туловищу — труба.
— Помните у Тургенева, — наморщил лоб предводитель и через секунду выдал:
Он за трубу держал лису, Показывал соседу… Вчера, перед зарёй, в лесу Я подивился деду.Вечерело…
Распрощавшись, охоту перенесли на завтра.
«Вот что значит нетрезвого дьякона встретить, — подъезжая к дому, вздохнул Максим Акимович. — Лучше бы заяц дорогу перебежал…»
— Тятька, — шмыгнул носом Глеб, — кажись, конногвардеец с нас оборжалси…
— Сынок! Ты уже изучил деревенский говор?! — восхитился Максим Акимович. — В высшем свете очень пригодится…
На следующее утро, в расширенном составе — навязался Трезор, по–партизански — Рубанов–старший даже не га–га–кал на мосту, миновали хлебосольную Чернавку.
— Барин, табачок закурить разрешается? — повернулся к господам Ефим.
Глеб на этот раз ехал с отцом в коляске, рассудив, что выезжать верхом — плохая примета. Подсёдланный конь его шёл за коляской на привязи.
— Сделай милость, дыми, — тоже достал сигару Максим Акимович.
Солнце только–только всходило.
«Хорошо! — порадовался Глеб. — Словно и не было войны».
Ему не хотелось вспоминать войну… Не хотелось вспоминать женщину, что собиралась убить его… И не хотелось больше стрелять по людям.
«Вот для того Бог и придумал охоту, чтоб человек сбросил с себя груз накопившихся проблем, стреляя в кого угодно, кроме людей. Выходит, что желание убивать — в самой сути человека? — поразился он. — Неужели, надев фрак и белые перчатки —
мы по–прежнему звери?..»— Ты чего задумался, сынок, — ласково толкнул его плечом отец. — Стопарик коньячку не желаешь? — выудил из–за пазухи фляжку.
— Меткость нарушится, — отказался Глеб.
— Ошибаешься! Выдержку характеру придаёт, крепость рукам и зоркость глазам, — налил в отвинчивающуюся пробку и одним глотком укрепил руку и зоркость…
Кавалькада въехала на заросший невысокими ивовыми деревцами пригорок и остановилась.
Господа вышли размять ноги и сделали ещё одну попытку прогнать собаку.
— Трезор, домой! — приказал Рубанов–старший.
— А то на губу отправлю! — дополнил младший.
Укоризненно поглядев на них, пёс отбежал и внимательно, видно взывая к совести, стал наблюдать за своими гонителями.
«Гонители» так же внимательно глядели с пригорка вниз, куда уткой ныряла дорога.
— Речушка какая–то. Чего–то я её и не помню, — оглянулся на приближающегося Трезора Глеб.
— И мосток такой же как в Рубановке — хилый и раскуроченный… Брысь! — тоже оглянулся генерал.
Трезор, пустив волну негодования от башки до хвоста, и почесав потом за ухом, отошёл от греха на старое место лёжки.
— Таперя по ухабам и колдоёбинам прыгать придётся, — уже без разрешения задымил самокруткой Ефим.
— Колдобинам, — поправил его генерал.
— Сейчас сами убедитесь — по чём, — не сдавался конюх.
— Навоз что ли куришь?
— Никак нет. Махру, — поплевал и загасил пальцами окурок. — Но недолго, версты три, — ввёл в задумчивость господ. — А там вновь просёлочная дорога пойдёт до Полстяновки, — раскрыл он тему.
Спустившись под гору, вброд пересекли узкую речушку — по мосту не решились, и медленно потарахтели по колдобинам, вернее, по тем выступам, кои назвал Ефим, добравшись, наконец, до наезженного тракта.
Проехав большую деревню, где местные собаки всё же сумели отогнать чужака за выселки, остановились у барского дома.
Возле обширной, красного кирпича конюшни, на коновязи стояли три подсёдланных лошади и коляска с парой впряжённых гнедых.
У крыльца дома какая–то бабка укладывала на телегу узелки и корзины.
Тут же крутились четыре охотничьих собаки и столько же сидели на привязи у крыльца.
На приезжих они совершенно не обращали внимания, интересуясь лишь друг дружкой.
— Господа–а! — зевая, выбрался на крыльцо предводитель. — Не желаете ли закусить.
— Нет–нет–нет, — активно стали отнекиваться Рубановы. — Охота прежде всего.
— Доброе утро, — отжимая с крыльца хозяина, вышли из дома Севастьян Тарасович и два близнеца Ивановича.
— Здравия желаю! — Если «чай» пить не сядем, оно перейдёт в добрый и удачный день, — поздоровался с охотниками Максим Акимович.
Глеб лишь коротко поклонился.
Обсудив четырёх привязанных пойнтеров, которые принадлежали усатым близнецам и ильинскому помещику, Зосима Миронович представил гостям своих сеттеров. Но они тут же перемешались и Рубановы не разобрались, кто Фагот, а кто — Будилка.
На этот раз Глеб тоже решил ехать верхом: «Пусть в колясках толстые и пожилые разъезжают», — ловко взлетел на жеребца. Тот, от плохого настроения, что ли, взлягнул задом и, заржав, поднялся на дыбы.
Усидев, Глеб, под одобрительные взгляды охотников, мигом укротил рысака.