Десять

Сейчас странное желание Юли сбывалось. Она почувствовала за спиной тепло, к которому потянулась, потом ощутила мужской вздох. Одна рука Юрия Борисовича, обхватив ее плечи, с силой прижала к крепкому телу, другая, пристроив ее затылок на плечо, аккуратно гладила по лицу, слегка надавливая на сведенные мышцы — даря тем самым успокоение.

— Мы не боги… — сказал Юрий Борисович совсем тихо, на ухо, словно по секрету.

— Я знаю, — согласилась Юля. Врачи — действительно не боги. Иногда они могут помочь, иногда — нет.

— Отпусти, — велел Юрий Борисович. — Отпусти, Юль.

— Не могу… — простонала Юля. Почему, почему никто, никогда не говорил, что потеря пациента — невыносимая боль! Привыкнуть… нужно привыкнуть. Принять, смириться, очерстветь. Возможно ли?

Юрий Борисович продолжал удерживать плечи Юли, прижимать к себе. Постепенно она начала ощущать, что мышцы расслабляются, принося невыносимую ломоту — настолько оказались скованы.

После того, давнего разговора с Юрием Борисовичем, Юля проплакала не меньше двух часов, и в конце концов заснула, так и не выйдя к гостям, а на следующее утро решила последовать совету — сходить к священнику.

Настоятель узнал бывшую ученицу воскресной школы, они долго разговаривали, разбирая заново то, о чем когда-то беседовали на занятиях. Она не встретила осуждения, скорей понимание. Ей многое было непонятно в брошюре «ценности христианской семьи», но из пункта в пункт, после приободряющих разговоров и на редкость деликатных советов, сумбур и паника в голове Юли начали утихать. Договорившись о следующей встрече через неделю, она приехала домой, к мужу.

К мужу, который всё так же сухо разговаривал и раздраженно отводил взгляд. Через неделю еще один разговор с отцом Кириллом принёс толику успокоения и надежды, но, оказавшись наедине с мужем, Юля теряла веру, надежду на лучшее, та попросту растворялась, как зыбкий слой акварели в воде.

Отец Кирилл сказал, что вера и брак — работа души, но, было похоже, что у Юлиной души не оставалось сил. Она просто гибла под спудом чего-то тёмного, отчаянного. Вера в лучшее захлебывалась в отстраненным взгляде Симона, в беззвучных слезах самой Юли, в молчаливой поддержке Адель, когда она забирала Кима к себе в комнату в надежде, что молодые всё же поговорят.

Симон молчал… на ночь он ложился раньше, отворачивался к стене и не спал. Юля могла точно сказать — он не спал. Не занимался с ней любовью, не целовал, даже в шутливой форме, словно захлопнул дверь перед лицом Юли.

Лишь однажды она подумала, что вот-вот всё должно измениться, ночью Симон вдруг притянул к себе Юлю и со словами: «Как же больно тебя любить, маленький», целовал долго, до исступления. Она отдавалась этим поцелуям, плыла за ними, вибрировала. Но утром всё было, как в обычный выходной Юлии. Симон, встав раньше, собрал Кима на прогулку и со словами: «Спи, маленький, на тебе лица нет», ушёл на полдня.

Юля начинала злиться. «Спи, маленький». «Нет лица». Как будто она может спать, или у неё появятся силы, если все её существо съедала боль, чувство вины, неопределенности, страха.

Она подскочила, быстро собралась, проигнорировала макияж, добралась на такси до областной больницы — невиданная роскошь, — и на одном дыхании поднялась в отделение гинекологии. Проскочила мимо кабинеты папы сразу в ординаторскую, где слева от входа стоял стол Юрий Борисовича.

Всё, что он сказал, увидев запыхавшуюся Юлю:

— Присаживайся.

Юле не пришлось озвучивать, зачем она пришла. В молчании сидела на стуле, пока Юрий Борисович в белом халате поверх хирургического костюма, заглянув в толстый блокнот, переписал нужные ей координаты и молча протянул.

Каким-то образом он понял, что Юля прямо сейчас не нуждается в комментариях, словах поддержки, что у неё попросту не хватит выдержки на слова. Спешно идя по длинному коридору, она перевернула лист, на котором был написан телефон «проверенного» сексопатолога и, впервые за прошедшие недели, улыбнулась.

«Все будет хорошо, пупс», — слова, которые внушили ей уверенность в завтрашнем дне.

Всё её время по-прежнему занимала учеба, вечером, а то и ночью — готовка. Попытки Адель помочь приносили раздражение. Казалось, если у Юли забрать методичность приготовления, она и вовсе потеряется, растеряется и растворится во всепоглощающем отчаянии. Сложно приготовленные блюда становились якорем стабильности для Юлии. И чем сложней блюдо, чем больше требовалось ингредиентов и времени — тем спокойней она себя ощущала по итогам.

После двух консультаций у сексопатолога, она сидела напротив мужа, отчаянно пытаясь найти слова, озвучить просьбу специалиста — вполне логичную, — присутствие мужа на консультациях.

— Симон…

— Чего тебе?

— Я сходила к психологу, по поводу нашей проблемы.

— У нас есть проблемы? — Тон у Симона был спокойный, лицо совсем ничего не выражало. Мелочь за проезд в маршрутке передают с большей заинтересованностью во взгляде!

— Ты знаешь, что есть. Врач сказал, что нам надо вместе прийти… Понимаешь?

Ложка, которую Симон в этот момент подносил ко рту, резко опустилась в тарелку, оставив брызги на светлом столе. Он смотрел, не отрываясь, на Юлю, а та с ужасом наблюдала, как округлялись карие глаза, а потом сужались от злости.

— Что ты сказала? — Симон нагнул голову, буравя взглядом жену.

— Мой психолог хотел бы поговорить с тобой о наших проблемах, — решила настаивать на своем Юля.

— Ты… — Лишь неимоверным усилием воли Симон остался сидеть, не колыхнулся, замер, словно не верил ни тому, что видел, ни тому, что услышал, пока не взорвался не выдержав: — Это пиздец какой-то! Всё, что я сделал — предложил оральный секс, даже не настаивал. А ты потащилась к психологу, теперь туда же меня хочешь отволочь? Я, по-твоему, ненормальный? Меня лечить надо? Может, электрошоком, а? Я хочу заниматься сексом со своей женой. Женой! Не сучкой из подворотни, а с женой, которую люблю так, что легче повеситься, чем терпеть эту сраную любовь, и оказался психом? Иди-ка ты Юля, сама знаешь куда! Сама по врачам, а я устал. Я молодой мужик и хочу нормально трахаться! Никакой психолог, никогда не убедит меня в том, что это ненормально! Меня задрали твои принципы, твоя учеба, твое вечное отсутствие. Тебе насрать на меня, на ребёнка, на все насрать! Единственное, что ты делаешь — учишься! А теперь ещё и это. Может сразу отвезти меня к хирургу? Пусть кастрирует! Тогда ты, наконец, станешь счастлива, а, маленький?!!

Тарелка, с грохотом отскочив от стола, перевернулась, упала на пол. Красно-бурые разводы от солянки растеклись по старому линолеуму. Звук хлопающей двери совпал с глухим ударом тарелки об пол…

Пятна от солянки растекались, как и слезы по лицу. Юля видела, как Адель взяла тряпку, чтобы убирать со стола, мыла пол, и не шевелилась. Оцепенела. Хотела выбежать вслед за Симоном, схватить его, вцепиться в шею, повиснуть на нем, не отпускать. Хотела сделать этот треклятый минет прямо на улице, на виду у прохожих Хотела упасть ему в ноги и молить, чтобы он не уходил, не бросал её, она ведь просто умрет без него. Она хотела прямо сейчас забрать свои документы из института, пойти на всё что угодно, чтобы вернуть мужа, крупные веснушки и глаза, так похожие на глаза плюшевых медведей. Хотела бы. Но могла только дышать, через раз.

— Он вернётся, — услышала она от Адель.

— Нет, — В этот момент осознание того, что Симон не вернётся никогда, окатила обжигающей волной, и беззвучный крик вырвался из уст Юли.

— Вернется. Он всегда был вспыльчивым, излишне импульсивным. Спорт немного сгладил характер, рядом с тобой он и вовсе меняется, но вспыльчивость всё ещё при нем. До семи лет Симон жил в маленьком городке на юге Франции. В хорошем доме, с мамой и папой, с празднованием Рождества и дня рождения. Самой обычной жизнью обычного ребенка. Его мать допустила ошибку, изменила его отцу. Не знаю уж, чувства это были или просто увлечение, но отец Симона узнал. Они разводились громко, с бесконечными скандалами. Алжирская кровь… — Адель устало улыбнулась. — Симон был достаточно взрослым, чтобы понять, что именно послужило причиной развода, но недостаточно, чтобы понять мать. Он был по-настоящему зол. Его отец ушёл из дома, мать была в депрессии, Симон же начал убегать, хулиганить, он протестовал, как мог… С ним невозможно было справиться, и мать отправила его сюда. Из Франции в Россию, из прекрасного домика недалеко от моря, вот в эту квартиру. Здесь он пошёл в первый класс, не зная даже разговорного языка. Всё это — и его проживание со мной, и саму школу, и окружающих — всё это он воспринимал как наказание. Дети смеялись над ним. Он не понимал, что они говорили, но отлично понимал, что смеялись. Иностранец со странной внешностью. Боже, какой он был конопатый! И он дрался, дрался постоянно, бесконечно, до крови, его оставили на второй год. Как же ребёнок, не знающий языка, сможет нормально учиться, запоминать материал? Стало ещё хуже. Конопатый второгодник, драчун… мы дошли до детской комнаты милиции. Потом, случайно, как и всех, его отвели в бассейн — плавание часть школьной программы и, как и всем, предложили посещать секцию. Через три месяца тренер перевел его в спортивную группу, по возрасту Симон подходил. Постепенно он становился спокойней. Ежедневные тренировки забирали его вспыльчивость, сил на драки и доказательства своей состоятельности не оставалось. Он учился с переменным успехом, хорошо овладел русским, но все свое время проводил в бассейне. Когда предложили спортивный интернат, я сделала вид, что интересуюсь его мнением, но уже знала ответ… Симон стал спокойным, перестал вспыхивать по мелочам, но иногда… иногда алжирская кровь берет свое. У него большое и доброе сердце, и всем этим сердцем он любит тебя и Кима. Не всегда умеет это показать и часто ждёт от тебя большего, чем ты можешь дать… но он любит тебя и вернется. Знаешь в чем несправедливость мира? От женщины ждут мудрости, даже когда природа не наделила её этим, даже когда она слишком юна и сама запуталась. Он вернется к тебе, потому что не может без тебя жить…