Дети белой богини

Это был он, Герман Горанин. Кто же еще? По верху глухого кирпичного забора, опоясывающе­го особняк мэра, на расстоянии метра прилепи­лись электрические лампочки величиной с тен­нисный мячик. Света здесь было достаточно. И он шагнул из-за угла в этот свет.

Горанин шел так быстро, что почти задыхал­ся. Наконец стало видно: в руках у него сверну­тый в трубку плакат. Тот самый рисунок. Значит, не ошибся! Герман его заметил. И побежал. При­близиться Завьялов не дал. Достал пистолет. Снял его с предохранителя. Спокойно сказал:

– Стой!

Горанин остановился метрах в двух. Поднял левую руку:

– Спокойно, Саша. Спокойно.

Он был в расстегнутой куртке, огромный, волосы растрепаны, а глаза... Глаза безумные! В них было отчаяние и бесконтрольный живот­ный страх. И вдруг губы у Германа задрожали. Лицо сделалось жалким, он как-то потерянно спросил:

– Зява, неужели... Неужели ты это уже сде­лал?

– Что сделал? Ты стой, не дергайся. Я ведь и убить могу.

—Хорошо. Я стою.—Герман обернулся, посмот­рел в сторону Фабрики, словно кого-то ждал, и повторил: - Я стою. Давай спокойно поговорим.

– Ну давай поговорим.

– Где она?

Завьялов понял, что речь идет о Веронике. И кивнул через плечо в сторону особняка:

– Там.

Герман сделал шаг вперед, словно хотел на него броситься. Он поднял пистолет:

– Ты думаешь, я шучу? Все, конец тебе, Гора. Я поймал тебя за руку.

– Хорошо. Ты меня поймал.

– Ты взял рисунок. Думал, что я сплю, да?

– Нет. Я так не думал. Я не ложился. Ждал. Но мне и в голову не пришло, что ты взял писто­лет! Какой же я кретин! Идиот! Сам виноват!

– Я хочу, чтобы ты сейчас вошел в дом. Герман еще раз обернулся. Что Горе надо там, на Фабрике?

– Зачем мне идти в дом?

– Надо. И не в!думай убежать. Ты сказал: что­бы найти убийцу, найди самого опасного для себя человека. А мне не надо его искать. Это ты.

– Ты ошибаешься, Саша. Убери пистолет.

– Нет. Ты убил Машу. И Косого ты убил. А'ночью вывез его труп и бросил у пивнушки.

– Хорошо, хорошо. Я...

– Стой на месте!

– Хорошо, ты же видишь, я не двигаюсь.

– Ты брал мои рисунки. А потом делал это. Крушил, убивал. Вот и сейчас... Он же у тебя в руках! Рисунок! Но Ника... Я избавил ее от тебя! Ты слышишь? Навсегда!

– Значит, все-таки сделал... Не прощу... Никогда...
– скрипнул зубами Герман. Лицо у него стало страшное, как тогда, когда целился в Павно-ва.
– Если бы я знал, что до этого дойдет, я бы...

В конце длинной прямой вдруг показались яркие огни. Свет автомобильных фар. Машина. Он не слышал, как она ехала по Долине Бедных, а Герман, должно быть, слышал. Потому и огля­дывался все время. Огни приближались.

– Не вздумай убежать, - предупредил он.
– И не вздумай достать из кармана нож.

– Какой нож?

– Тот самый. Он у тебя в кармане, я знаю. Под­ними руки.

Машина подъезжала все ближе, и он с удив­лением понял, что это милицейский «уазик». Свои. Кто же вызвал милицию? Неужели Веро­ника? Аи да умница! Ждала его, ждала, а потом выглянула в окно. И увидев, как он держит на прицеле Германа, вызвала милицию.

– Ну, вот теперь все, - вздохнул он с облегче­нием.

– Вот теперь все, — откликнулся Герман. — По­ложи пистолет на землю, Саша. Тебя сейчас от­везут в больницу. Давай по-хорошему. Положи пи­столет. Ну, давай.

– В больницу? В какую еще больницу?

– Ты болен. Уже давно.

– Это ты болен!

– Давай, Саша. Ты же не хочешь, чтобы по­гибли еще люди.

– Еще? Люди? Какие люди?

– Ты же давно все понял.

– Что я понял?

– Ты убил свою жену.

– Нет...

Пистолет в его руке дрогнул. Словно почув­ствовав это, Герман отбросил плакат, кинулся впе­ред и сжал его, словно железными тисками. Вы­бежавшие из машины мужчины, стали помогать Горанину. Завьялов не сопротивлялся и боли не чувствовал. Словно омертвело все - и тело, и душа. Когда на его руках защелкнулись наручни­ки, Горанин устало сказал:

– В машину его. Сейчас «скорая» подъедет. Я думаю, надо сразу в больницу. Он не в себе. Толь­ко что убил женщину.

Ему вдруг показалось, что Герман заплакал. Молча, зло. Только широкие плечи еле заметно вздрагивали.

Внезапно распахнулась калитка, выскочила растрепанная Вероника в накинутой на плечи ко­роткой дубленке, закричала:

– Саша! Герман, что это?! Герман! И побежала к «уазику».

Герман перехватил ее, рванул на себя:

– Ника, Ника... Ты жива! Неужели бывает, а? Неужели?

Завьялов не хотел на это смотреть. Счастли­вый конец. Но для кого-то это конец несчастный.

Когда подъехала «скорая», он уже понял, что слу­чилось. Не понимал только - как. Как он мог все­го этого не знать!

– Неужели бывает? А? Неужели бывает?
– как заведенный повторял Герман, прижимая к себе Веронику.

День седьмой

Очнувшись, Завьялов не понял, где он. Было странное ощущение, будто тело выпотрошили, вынули из него внутренности и оставили одну только оболочку. Но воздушный шарик, которым он стал, почему-то не мог улететь. Веревочку дер­жали крепко.

– Как чувствуем себя?
– грустно спросил на­ходившийся в палате незнакомый мужчина в бе­лом халате.

– Нор... мально, - нехотя просвистела пустая оболочка. Выпустив порцию воздуха, шарик слов­но бы сморщился. Ему уже никуда не хотелось лететь.

– В голове прояснилось?

Голова? Он потрогал шрам, невольно помор­щился:

– Я спал?

– Да. Теперь по-настоящему.

– А раньше?

– Это был не сон. То есть не всегда сон. Вы бесконтрольно принимали лекарства, то бросали курить, то вновь начинали, принимали алкоголь.

С одной стороны, успокоительные препараты, а с другой - возбуждающие. Ваше сознание отключа­лось и вроде бы спало. Но подсознание подталки­вало совершать то, о чем вы грезили в реальности.
– Вы кто?

– Врач-психиатр.

– Значит, я в больнице?

– Да. В психиатрической лечебнице. Ваш слу­чай исключительный. Такое явление мало изуче­но, процессы, происходящие в вашем мозгу, нео­бычны...

– Я что, разгуливал во сне?
– нетерпеливо пе­ребил Завьялов.

– Случалось.