Девичьи сны (сборник)

– Вы поужинали?

– Да, – отвечает Круглов, задумчиво глядя на нее. – Мы с Костей пили чай и ели чайную колбасу.

– Пойду тоже попью. Костя, умываться и спать. Слышишь?

– Угу. – Костя на диване переворачивает страницу.

* * *

В кухне Круглов, прислонясь к косяку двери, смотрит как Маша ставит на газ чайник, вынимает из холодильника еду.

– Попьешь чай?

– Попью. – Он садится за стол. – Почему не попить чаю со своей женой поздним вечером.

– Не такой уж поздний. – Маша ставит перед ним стакан чаю и садится напротив. – Что ты уставился на меня? Хочешь спросить, где я была?

– Ты была у Любы.

– Нет, – говорит она после небольшой паузы. – Нет, – повторяет тихо. – Надоело врать. Ох как надоело! Давно хотела тебе сказать…

– Не надо, Маша.

– Почему не надо? Тебя устраивает мое вранье? Нет уж, милый. Скажу. Не могу больше… Я тебе изменила. Только не думай, что я просто…

– Знаю. – Круглов сидит с опущенной головой, обеими руками держа стакан с остывающим чаем. – Ты не просто. Ты полюбила другого человека.

– Режешь по живому, Юрочка… Ну, раз ты такой проницательный, то… Сил нет больше, понимаешь, нет сил… Это вечное неустройство… без своей квартиры, без денег… извини, без надежды, что станет лучше…

– Да, да, понимаю.

– Что ты понимаешь? – с горечью говорит Маша, еле сдерживая слезы. – Если б ты понимал, ты бы давно все получил… Все, что тебе полагается – по уму, по таланту… по твоим, наконец, военным заслугам… Так ведь ничего! Ровным счетом ничего для семьи не делаешь! Все для человечества! Не меньше! Как будто я… мы с Коськой… не часть человечества…

Теперь она, уже не таясь, плачет.

– Да, да, – потерянно кивает Круглов. – Ты права. Я во всем виноват, я один… безнадежный неудачник… обитатель чужих квартир… тунеядец…

– Что ты несешь? – Она всхлипывает. – При чем тут тунеядец?

Круглов встает, подходит к раскрытому окну, к подоконнику, где спит в горшочках чужая герань.

– Машка, я все понимаю. Ты права. Ты… уйди к нему. Рогачев благополучный человек, он сделает тебя счастливой.

Маша замирает с платком у глаз.

– Откуда ты знаешь, что это Рогачев?

– Не знаю, – глухо отвечает Круглов, стоя к ней спиной. – Вдруг меня осенило.

Пауза. За колышущейся занавеской тихо нисходит белая ночь. С улицы доносится летучий женский смех.

Маша вдруг вскакивает, порывисто бросается к Круглову, припадает к нему, и плачет, и говорит сквозь слезы:

– Юрка, не смей… не смей меня гнать к нему… слышишь?.. Хороший мой, родной…

На них, раскрыв рот, смотрит Костя, возникший на пороге кухни.

И еще одна белая ночь – одна из тех ночей, когда так сильно, так глубинно ощущаешь вдруг, что мир устроен прекрасно, но совсем не просто.

А вернее, еще не ночь за окном, а долгий летний вечер. В квартире Штейнбергов идут сборы. Леонид Михайлович набивает вещами большой «абалаковский» рюкзак. Возле серванта Вера Никандровна занята упаковкой посуды. Перед тем как уложить в картонную коробку, она завертывает каждую чашку и тарелку в газету. А Галя собирает в дорогу своих кукол: одевает и укладывает их в пеструю сумку и разговаривает с ними, просит лежать спокойно, не баловаться.

– Все-таки позвони Рогачеву, – негромко говорит Вера Никандровна. – Может, Маша знает, куда он подевался.

– Станет Рогачев сидеть в субботу дома, – отвечает Штейнберг. – На даче они. Да и, не сомневаюсь, не знает Маша.

– А вдруг? Позвони, прошу тебя.

С явным неудовольствием тянется Штейнберг к телефону. Набирает раз, другой – нет, не отвечают. Он бросает трубку, закуривает.

– Прямо душа не на месте от того, что мы уезжаем, не простившись с Юрой, – говорит Вера Никандровна.

– Это у них, у боцманов, так заведено, – ворчит Штейнберг. – Вдруг исчезают… – Он подходит к книжным полкам. – Давай все же возьмем немного книг. Я бы Гоголя взял, Стивенсона…

– Леня! Уговорились ведь – летим налегке. Только минимум вещей и посуды.

– Ну хоть Ильфа – Петрова…

– Нет. За книгами и остальными вещами приедем зимой. Если устроимся за это время.

– Непреклонна, как… как боярыня Морозова.

– Неудачное сравнение, Ленечка. Ты бы вышел курить на кухню.

– Эй, комроты, даешь пулеметы, – бормочет Штейнберг, выходя из комнаты, – даешь батарею… чтоб было веселее…

Звонок. Он открывает дверь и – с возгласом «Легок на помине!» впускает в переднюю Круглова. Тот входит с виноватой улыбкой, протягивает Вере Никандровне букетик ромашек.

– Спасибо, Юра, спасибо, – говорит она. – Слава богу, появился. Да не снимай туфли, ты же знаешь, у нас не принято. Проходи.

Войдя в комнату, Круглов подкидывает к потолку Галю, та радостно хохочет и норовит усесться дяде Юре на шею. Штейнберг, однако, снимает ее с широкого кругловского плеча:

– Галочка, у нас с дядей Юрой будет серьезный разговор.

– Вечно у вас серьезные разговоры. – Галя возвращается к куклам. – А у меня с вами будет серьезный разговор…

– Юра, – говорит Вера Никандровна, – тебе надо помыться, побриться.

А Штейнберг усаживает Круглова в заскрипевшее старое деревянное кресло и, став перед ним, спрашивает грозно:

– Где тебя носит?

– А в самом деле: где меня носило? Плохо помню, где я был и что делал после того, как Маша с Костей уехали в рогачевском автомобиле. Помню только, как я утешал Машу. Она страшно плакала, билась в моих руках, а я уговаривал ее… ты поступаешь правильно, говорил я, тебе будет хорошо с ним… А он, Рогачев, стоял тут же и смотрел на нас едва ли не с сочувствием… Ну, что теперь вспоминать…

Еще помню свое отчаяние. Понимаешь, после их отъезда пала тишина. Как кариатида, держащая на плечах балкон, я вдруг ощутил жуткий каменный груз тишины. И выбежал из арутюновской квартиры.

Где меня носило? И сколько? Какие-то обрывки в памяти. Мы с Пашкой Соловьевым, бывшим мотористом нашего катера, сидим в пивной где-то на Выборгской стороне, и Пашка подливает мне водку в кружку с пивом и обкладывает матом за то, что я связался с евреями, а я пытаюсь Пашке объяснить, какой он стал сволочью, а ведь был на Балтике приличным парнем, но язык не повинуется мне… Потом, кажется, был вытрезвитель… Стыдно, стыдно… Но что было, то было, ты уж прости, что я все это вываливаю… Потом в Зеленогорске… в бывших Териоках… там живет Скляренко, был такой у нас в дивизионе химик, ведал дымаппаратурой, мы с ним ругались когда-то, уж больно был занудлив… Теперь у него дом в Териоках, ну финский, дощатый, и огород… В огороде мы и пили, и там же, в сторожке, помню, я спал… Хороший парень Скляренко, надежный… только все хотел мне доказать, что человеку нельзя давать много воли, иначе человек вред сделает и себе, и окружающим. А я кричал: «Да почему непременно вред?! Подневольный человек больше вреда причинит, чем свободный…» А-а, чушь, пьяные разговоры… прости…