Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

Потом я вдруг мельком глянула на прекрасную картину с ее роскошными занавесями и коврами и сказала себе: «Вот если б раскинуть над ними такие великолепные драпировки!»

Мысль до ужаса нелепая. Драпировки-то нарисованные, и их, понятно, нигде не раскинешь. Но как бы там ни было, я подошла к картине и попросила Акселя Оксеншерну, чтобы он распорядился укрыть четверых покойников своими прекрасными занавесями, тогда бы они не лежали в морге такие жуткие и пугающие. Он ведь мертв и, быть может, способен сделать то, что нам, живым, невозможно.

Я все время знала, что это не всерьез, правда, не совсем не всерьез.

Я сказала Акселю Оксеншерне, что знаю, при жизни он был отцом шведскому народу, вот и прошу его теперь помочь четверым горемыкам, они ведь тоже шведы, хоть и принадлежат другому времени, не его.

Пока я молила Акселя Оксеншерну о помощи, я видела перед собою морг и нары с покойниками, и хоть это, конечно, была просто фантазия, мне вдруг почудилось, будто их озарило дивным сиянием.

Я снова устремила взгляд на Акселя Оксеншерну — он лежал совершенно неподвижно, как всегда. Однако ж дивное сияние все ярче озаряло четверых покойников на нарах.

Я замерла, не смея шевельнуться. Ведь это было… как бы это сказать? Я видела перед собою морг, и теперь над горемыками словно раскинулся покров из лучей света.

В конце концов я уже их не различала, они утонули в сиянии.

Я помнила их так же отчетливо, как раньше, но не видела.

Впрочем, мне понятно, все это не более чем плод воображения.

Мало того, что я верю в могущество усопших, вдобавок я знаю, что Сельма Оттилия Ловиса Лагерлёф из Морбакки способна вообразить себе совершенно невозможное.

27 марта 1873 года

Третьего дня, на Благовещение, тетя спросила, не хочу ли я пойти с нею в Католическую церковь. Мне было безразлично, куда идти, и я тотчас согласилась.

Мы пришли заранее и заняли хорошее место впереди, так что могли видеть священников в их красных облачениях и мальчуганов-хористов, что сновали туда-сюда перед алтарем, перекладывали книги, преклоняли колена и махали кадильницами.

У меня щемило сердце, потому что я скорбела по бедной девушке, которая была так несчастна, что утопилась, и я вовсе не следила за литургией. Даже не заметила, как запел церковный хор, сидела и горевала, что девушка мертва, словно я знала ее и вправду любила.

И вот аккурат когда я все горевала, по церкви трепеща прокатились несколько высоких ясных нот.

Я очень удивилась, потому что никогда не слыхала ничего подобного. Я уже бывала с тетей в Католической церкви, и когда мы уходили оттуда, тетя всегда восхищалась прекрасным пением, но сама я никогда не слышала, как это красиво. Иной раз я думала, уж нет ли у меня какого изъяна со слухом, ведь я не могла воспринять то, чем другие так восхищались.

Теперь же, когда я скорбела об умерших, я слышала каждую ноту и диву давалась, как все это прекрасно.

Мне казалось, это как бы привет от бедной самоубийцы. Именно она сделала так, что у меня открылись уши и как раз в этот день я услышала пение.

Еще мне казалось, через это пение она сказала мне, что не стоит больше горевать о ней. Она слышала напев, еще более прекрасный, чем тот, какой слышала я, и уже не помнила страданий своей земной жизни.

Тут на меня низошло такое сладостное утешение, что я невольно заплакала.

Тетя увидела, что я плачу, наклонилась ко мне и спросила, уж не плохо ли я себя чувствую.

Я покачала головой и шепнула ей, что плачу оттого, что напев так прекрасен.

— Да-да, верно, — шепнула в ответ тетя. — Мне кажется, я и сама вот-вот заплачу.

Мы сидели, держась за руки, тетя и я, пока музыка не отзвучала.

Одиннадцатая и двенадцатая недели

Среда девятое апреля

В гостиной

Тетя и дядя такие милые. Представьте себе, они пригласили Даниэля на Пасху в Стокгольм, чтобы мы, брат и сестра, могли побыть вместе! Вправду замечательно, что Даниэль приедет сюда, и надеюсь, я буду вести себя достаточно хорошо, ведь Даниэль всегда опасается, как бы ему не пришлось стыдиться из-за меня.

Целых четырнадцать дней я не делала записей в дневнике, потому что чувствовала себя такой усталой и вялой, сил словно бы хватало только на уроки. Да в общем-то не происходило ничего, о чем хотелось бы написать. Но сегодня в первой половине дня приезжает Даниэль, и, наверно, теперь опять найдется что-нибудь интересное для рассказа.

Четверг десятое апреля

Вчера утром, около десяти, приехал Даниэль, и представьте себе, первое, что он мне сказал, когда мы встретились на Центральном вокзале, — передал привет от студента, который минувшим Рождеством вместе с нами ехал в Стокгольм.

Я так удивилась, что слова вымолвить не могла. Но тетя, тоже встречавшая Даниэля на вокзале, немедля спросила, что это за студент, о котором мы толкуем.

— Один из Сельминых поклонников, — рассмеялся Даниэль. — Знаете, тетушка, нынче в поезде он сказал мне, что она одна из самых интересных молодых девушек, каких он встречал.

— Батюшки! — воскликнула тетя, и, по-моему, они с Даниэлем оба решили, что тот, кто говорит такое, не иначе как слегка спятил. — И что же, есть надежды на будущее? — продолжала тетя тем же бодрым тоном.

— Увы, нет, тетушка, — ответил Даниэль. — Дело в том, что он уже помолвлен.

Тут засмеялись все — и Даниэль, и тетя, и я. Давненько я так не веселилась. Подумать только, студент сказал, что я интересная, и не просто интересная, а одна из самых интересных девушек, каких он встречал! А Даниэль-то — как замечательно с его стороны рассказать об этом!

Когда Даниэль напился кофе и некоторое время посидел-поговорил с тетушкой, она предложила ему и мне пойти посмотреть смену караула. Ведь нам, брату и сестре, наверно, есть о чем поговорить друг с другом.

Мы так и сделали, вышли из дома и, хотя никаких секретов для обсуждения не имели, время все равно приятно провели. Даниэль, как всегда милый и в добром расположении духа, с увлечением разглядывал хорошеньких стокгольмских девушек и их весенние туалеты. (Больше всего его восхищали красивые маленькие ножки и изящные башмачки, а наилучший его отзыв о молодой девушке гласил: у нее прелестная походка. По-моему, он вполне искренен, и так много говорит о башмачках и походке вовсе не затем, чтобы поддразнить меня.)