Девственница

Этого Сорена она знала и любила. Она понятия не имела, кто такой этот новый Сорен, которого она встретила две ночи назад. Ее успокаивало то, что между ними теперь было несколько сотен миль. И все же нескольких сотен миль будет недостаточно. Ничего не будет достаточно, пока она не окажется за этой дверью, дверью с простой медной табличкой "Никаких мужчин за этой дверью. Мужчинам вход запрещен. Даже священникам".

Она позвонила в колокольчик и вознесла молитву Святой Монике, молясь, чтобы ее земные дочери приняли ее и приютили.

Деревянная панель в окне, напоминавшая ей старомодную банковскую кассу, отодвинулась в сторону, и оттуда на нее смотрела женщина в больших очках.

– Приветствую, дитя. Чем мы можем помочь?

– спросила она, добрым, но любопытным тоном.

– Здесь моя мама. Сестра Мэри Джон, - ответила Элли, и голос ее против воли дрогнул.
– Мне нужно поговорить с ней.

– Это срочно или может подождать до утра? Сейчас Великое Молчание и практически все спят.

Этот вопрос совершенно сбил ее с толку. Срочно? Ничего сейчас не сгорало дотла... кроме ее жизни. Это считается за срочно?

Да. Да, считается.

– Кто-то пытается найти меня, и это, вероятно, первое место, где он будет искать.

Глаза сестры за стеклами очков расширились еще больше.

– Этот человек опасен?

– Очень, - ответила Элли.

– Я найду ее.

– Спасибо, - ответила Элли с глубокой благодарностью.

Она закрыла деревянную панель на окне, но через несколько секунд снова появилась в дверях.

– Входите, - сказала сестра, подгоняя ее.
– Это против протокола, но, если кто-то преследует вас, вам стоит подождать здесь.

Элли готова была расцеловать эту женщину за ее сочувствие. Пожилая монахиня заковыляла прочь по длинному тускло освещенному коридору, оставив Элли у двери. Даже после того, как сестра исчезла, Элли слышала, как звон ее четок и ортопедических туфель эхом отражается от каменного пола и полированных деревянных стен.

Она прислонилась спиной к двери и закрыла глаза. Когда она была подростком, закрытая дверь между ней и Сореном была испытанием, препятствием и игрой. Если она сидела за дверью его кабинета и делала домашнее задание, то открытие двери было лишь делом времени. Он выходил, садился рядом с ней на скамью и проверял ее работу. Она бы не пережила алгебру и начало анализа без него. Когда работа была проделана, и она убирала свои вещи, Сорен возвращался в кабинет, запирал за собой дверь, а она сидела там, глядя на дверь, любя его всем сердцем и мечтая о той жизни, которую они проведут вместе, когда он впустит ее за все свои запертые двери.

Но никогда в этих девчачьих мечтах она не представляла этот момент. Ей и в голову не приходило, что она будет благодарна за дверь позади себя и табличку на ней, запрещающую мужчинам входить. Она никогда не мечтала, что испытает облегчение от того, что Сорен не сможет добраться до нее. Она провела последние десять лет своей жизни, пытаясь добраться до него. Неужели она всю оставшуюся жизнь будет пытаться сбежать от него?

– Элли?

Элли подняла голову и увидела, что к ней приближается женщина в белом. Белое одеяние, белая вуаль и мертвецки белое лицо.

– Мам?

– Конечно же это ваша мать.

– Прости, я не...
– Она не узнала собственную маму. Исчезли длинные черные волосы ее матери, так похожие на ее собственные. Исчезли юбка цвета хаки, в которой она практически жила, темно-синие кардиганы и ее вездесущие белые кеды. Элли не приехала на церемонию пострига. Она бы приехала, если бы мама пригласила, но к тому времени Элли съехала, и они перестали общаться. Элли забыла об этом, о том, что они перестали общаться. К счастью, ее мама тоже забыла.

– Что ты здесь делаешь?
– требовательно спросила ее мать.

– Монахиня впустила меня сюда, за дверь.

– Нет, что ты здесь делаешь? В аббатстве?

– О... долгая история.

– Долгая история?

– Повторила ее мать.
– Долгая история? Я не видела тебя и ничего о тебе не слышала уже два года...

– Ты назвала меня шлюхой, мам. Неужели ты действительно думала, что я хочу продолжать тот разговор с тобой?

Спина матери заметно напряглась.

– Это было неправильно с моей стороны. Я беспокоилась за тебя, и то, что я узнала о тебе, я приняла... плохо.

– Это что, извинение?

– Да.

– И ты меня прости, - сказала Элли. Прямо сейчас она сожалела обо всем.

– Простишь меня?

– Да. Нет. Может быть.

– Может быть?
– спросила мама.

– Я прощу тебя за все, что ты мне наговорила. И если ты точно помнишь, то назвав меня "шлюхой" было только началом этой дискуссии.

– Я слишком остро отреагировала. У меня были свои причины для столь бурной реакции.

– Знаю, - сказала она, хотя в то время не испытывала никакого сочувствия к матери. Между ними все было хорошо, пока однажды вечером Сорен не подвез ее домой на своем мотоцикле. Предполагалось, что ее мать задержится допоздна на церковном мероприятии, но она заболела и рано вернулась домой. Один взгляд в окно, и она увидела, как дочь целуется с католическим священником. Элли так разозлилась после того, как мать назвала ее "шлюхой священника", что высказала все. Секс. Извращения. И если ее мать осмелится сказать хоть слово об этом, Элли больше никогда не заговорит с ней, пока та жива.

На следующий день Элли съехала.

– Мам, мне нужна твоя помощь кое в чем.

– Чем я могу тебе помочь?
– Спросила она, с одинаковой долей волнения и подозрения.

– Мне нужно остаться здесь на некоторое время.

Она покачала головой.

– Это невозможно. В аббатство допускаются только сестры. Тебя даже не должно быть за этой дверью.

– Может быть, они сделают для меня исключение. Я могу работать.

– Работать? Как? Мы сами выполняем все работы здесь. Мы сами готовим себе еду, убираем, занимаемся хозяйством - всем. Мы не нанимаем посторонних помощников.

– Но я могу помочь. Вам вовсе не обязательно меня нанимать. Я буду работать бесплатно.

– Нет, Элли. Я не знаю во что ты ввязалась, или с кем у тебя опять проблемы...

– Я убегаю не от копов. Мне двадцать шесть. Я не из дома убегаю. Мне нужно где-то остановиться на некоторое время, в безопасном месте.

– Значит, в этот раз ты не угоняла машин?

– Нет, - ответила она.
– Ладно, одну. Но это было больше похоже на одолжение. И он получит ее обратно.

– Элли, у меня нет времени на твои игры. У меня еще много работы. У меня здесь своя жизнь, и ты в ней не участвуешь. Ты не можешь быть ею. Ты можешь прийти сюда, в часовню, на службу. Нам разрешены посещения раз в неделю. Но это святое место, прибежище.

– Мне нужно прибежище.

– Почему? Потому что тебя снова арестуют?

– Нет, мам. Потому что я ушла от него.

Тишина.

Полнейшая тишина.

Великое безмолвие. Такое громкое безмолвие, что оно эхом отдавалось от пола, словно шаги. Наконец ее мать выдохнула и перекрестилась. В глазах появились слезы, и она прошептала “Benedicta excels Mater Dei, Maria sanctissima.” Элли не очень хорошо знала латынь, но узнала молитву благодарности Деве Марии, когда услышала.

Не успела она опомниться, как мать заключила ее в объятия, и шея Элли стала мокрой от слез. Не от собственных слух, а матери. Элли закрыла глаза и вдохнула тонкий, чистый аромат талька. Кое-что в ее матери осталось прежним. Одежда, волосы, даже имя... все было другое. Но, по крайней мере, ее мать пахла точно так же.