Девушка без прошлого. История украденного детства

Первый раз не стал единственным. Иногда, когда мы уверены, что нас никто не побеспокоит, он приходит в мою комнату и ложится рядом со мной. Руки его кажутся очень горячими. Он перестает быть моим братом и другом, я не узнаю его. Глаза Фрэнка как будто затягивает пленка, и какая-то неодолимая сила уносит его прочь. Иногда, когда он так близко ко мне, я чувствую себя ужасно одинокой.

Мне не страшно, но я знаю, что мы делаем что-то неправильное. Я бы знала это, даже если б не видела, каким виноватым он выглядит перед тем, как уйти. Но меня тревожит то, что я, вообще-то, не против происходящего. Иногда я этого очень жду. При том холоде, что охватил нашу семью, настоящий человеческий контакт приносит облегчение. Я чувствую, что меня любят… но мне стыдно. И ко всему прочему прибавляется сильный страх, что в процессе всего этого я могла потерять своего лучшего друга.

«Что такое любо-о-овь?» — снова доносится из динамиков, когда я смотрю на звезды над головой, сверкающие, как бриллианты. Не понимаю я этих песен про любовные страдания, Столько болтовни из-за ерундовых проблем. Если этому парню плохо, ему нужно бежать из города, как сделал бы любой разумный человек. При необходимости сменить имя и забыть о своих чувствах. Вот и все.

Я перевожу взгляд на серебристую воду и на маму. Она выглядит усталой и напряженной. Ее длинное белое хлопковое платье свисает с шезлонга и развевается на ветру. Папа сидит лицом к ней и, говоря о чем-то, жестикулирует. Я думаю о ночных побегах, аэропортах, о куче чемоданов, вмещающих всю нашу жизнь, новых континентах, новых именах, Интерполе, о жизни, которую приходится начинать с нуля, а потом опять разрушать.

Наверное, не так просто сбежать, если ты уже в бегах.

Фрэнк поворачивается на бок. Лицо его расслабилось во сне, ресницы почти касаются щек.

Но, может быть, нельзя убежать от тех, кого любишь.

Глава 14

Вена, 10 лет

— Как тебя зовут? — Папа смотрит мне прямо в глаза.

Мы сидим за кофейным столиком, друг напротив друга.

— Кристал.

— Почему ты сюда переехала? — Его глаза устремлены на меня.

Я мнусь. Он мгновенно это замечает, и я пожимаю плечами:

— Папина работа. Он инвестор.

Новый город, новая легенда.

— Какой инвестор?

— На фондовой бирже.

— А вы откуда?

— Из Флориды. Ки-Уэст.

— Там красиво, наверное.

— Пляжи красивые и тихо. — При необходимости я могу назвать район и улицу.

— Бхаджан?

— Простите? — хмурюсь я.

— Бхаджан?

— Что такое бхаджан? — Я наклоняю голову набок.

— Вау! — Он наливает мне чая. — Я это просто так сказал, не думал, что ты справишься.

Свежий белый снежок засыпал мощеные улицы Вены и отражает золотой свет фонарей. Холодный воздух пахнет жареными каштанами и глинтвейном, который продают с симпатичных деревянных прилавков. Он румянит щеки и вызывает улыбки. Рождественские гирлянды горят по всему городу, хотя уже близок Новый год. В каждой узкой улочке прячется то кафе, то каменная церковь, то разукрашенный дворик. Везде царит праздник.

Я очень стараюсь радоваться, но каждый день просыпаюсь в ужасе. На соревнованиях я натягиваю на лицо улыбку, но это такая же часть представления, как вытянутый во время прыжка носок. Я часто представляю, что живу так же, как обычные дети, что я не обязана заниматься спортом, которого боюсь, и ждать неизбежной травмы. Что я…

После очередной тренировки я тащусь за Кьярой к станции метро и вдруг чувствую, что с меня хватит. Я делаю шаг в сторону на чистый белый снег и бреду прочь от дороги. Луна висит низко, и ее свет делает снег похожим на серебро. Я падаю на спину и лежу, раскинув руки, как морская звезда. Это приятно. Тишина, холод у щеки. Я закрываю глаза.

— Куда ты? — Кьяра бежит ко мне и злобно тянет меня за руку.

Я отползаю прочь от вопящей сестры.

— Да что с тобой такое? Ты вся мокрая! Новая куртка! — Она с неожиданной силой трясет меня за плечи. Я смотрю на нее пустыми глазами. — Что ты сделала с курткой! — Она кричит очень громко, изо рта вырываются облачка пара. — Мама рассердится.

— Отстань! — Я поднимаюсь и иду к метро.

Вечером я лежу в кровати и читаю неадаптированную версию «Тарзана», а мама сидит рядом.

— Бхаджан, что-то не так?

Я даже не знаю, с чего начать.

— Это из-за гимнастики? Ты можешь бросить, если хочешь.

Я захлопываю книгу и смотрю на нее. Она совершенно измучена. Мне сложно было бы ответить на ее вопрос, даже если бы я вдруг решила быть честной. Она только что заметила, что со мной, самой улыбчивой из ее детей, что-то не так. Только сейчас, когда все зашло слишком далеко, чтобы это обсуждать. Да, ежедневные тренировки меня убивают, но это не самое страшное. Я думаю о них, чтобы не думать обо всем остальном: о нашей с Фрэнком тайне, об ответственности за мир в семье, которую я ощущаю.

— Бхаджан, я понимаю, что все эти переезды и перемены даются тебе, твоему брату и сестре нелегко… что вам всем иногда хочется…

— Прекрати смешивать меня с Кьярой и Фрэнком! — восклицаю я неожиданно твердо.

Она искренне недоумевает. Я знаю, что это для нее не имеет никакого смысла, но я хочу нанести по-настоящему сильный удар:

— Ты даже не замечаешь меня, потому что я никогда не спорю! Прекрати объединять меня с Фрэнком и Кьярой! Меня это достало! Я на них не похожа! Ничем!

— Бхаджан…

— Хватит! Я больше ничего не буду делать! Делайте сами!

Я кричу, но знаю, что вру. Ради этой женщины, которая сидит на краю моей кровати, я бы умерла. Мама смотрит на меня, как будто я превратилась в неведомую тварь. Но я добиваюсь нужного мне эффекта. Она уходит вместе со своими вопросами. Потому что истина в том, что истина никому не нужна.

Я не знаю, когда именно папа решил стать иудеем.

Он постоянно что-то изучает. В основном его интересуют три темы: манипуляция сознанием, особенно со стороны СМИ и правительства, деньги и контроль над ними, духовность и религия. Последняя тема сделала нас сикхами. Для папы религия — это вопрос убеждений, а не всякой ерунды вроде места рождения, расовой принадлежности или родословной.

Мне кажется, для него вообще не бывает преград на пути к успеху. Разве что «лежачие полицейские». Но сейчас, когда он набрел на идею, что евреи управляют мировыми финансовыми рынками, темы религии, денег и контроля слились и выкристаллизовались. Так родился план переезда в Израиль.

Я ничего не знаю о Ближнем Востоке, кроме того, что там вечный кризис. Если кто-то говорит «Израиль» или «Палестина», я сразу представляю график Си-эн-эн, пульсирующий на телеэкране, человека с «Узи», танки в пустыне и сирот в рваных пыльных футболках. И что, нам придется бросить любимую булочную в Вене ради всего этого? Мы провели тут всего восемь месяцев.

Папа объясняет, что обращение в иудаизм не потребует долгой учебы или чтения Торы. Мы просто скажем, что мы евреи.

— А так можно? — спрашиваю я у отца, который колет фисташки.

— А почему нет?

— Ну ты вот так просто взял и решил?

— Разумеется. Мы изучаем и творим историю. Новые паспорта можно выписать на еврейскую фамилию. Никто ничего не узнает.

Он небрежно пожимает плечами, и мне становится неуютно. Сикхизм не имеет никакого отношения к деньгам, связям или власти. Это моральный кодекс для всех нас. По-моему, он до сих пор действует. Но чем дальше мы от Индии, тем сильнее папу влечет власть, хотя деньги не заканчиваются — наш волшебный банковский счет не иссякает. Я не понимаю, зачем усложнять себе жизнь? Просто чтобы чувствовать себя важным и неуязвимым? Лепить что-то из других людей? Лично я предпочла бы безопасность.