Девушка с экрана. История экстремальной любви

Я езжу по редакциям, на радио, в книжные магазины и стараюсь забыться. Жена поэта говорит, что какой-то женский голос звонил и спрашивал мой телефон.

Двадцать девятого декабря раздается звонок:

— Алеша, я хочу с тобой увидеться.

— Ни за что, — отвечаю и вешаю трубку.

Она звонит еще пять раз, пока я не соглашаюсь с ней встретиться на Воробьевых горах, у церкви.

— Нам нужно объясниться. — Она пересела из своей машины в мою.

— Вы редкая сучка! Нам не о чем объясняться.

— Я не могу избавиться от тебя, ты мое наваждение. Ты мой наркотик. Я заставляю себя не звонить и звоню.

— Это ваше личное дело.

— Конечно, тебе все равно. Тебе до лампочки, что со мной происходит, что я мучаюсь. Тебя, кроме твоих книжек, ничего не волнует.

— До аб-со-лют-ной лампочки.

— Ты неправду говоришь. Я знаю, что мой фелацио меня хочет.

— Он безмозглый. Такой же, как и вы.

— Стоит мне его коснуться, и он воспрянет и отзовется.

Она протягивает руку, не снимая кожаной перчатки. Уникальное создание. Я хочу сломать ее руку. Представляю эти прямые пальцы, с коротко подстриженными ноготками, вечно без лака, молочно-розового цвета. Подушечки пальцев, начинающие влажнеть, как только она возбуждается, при первом прикосновении, как только она касается меня или любого другого мужского…

Уже стемнело, легкий снег падает с неба. Сумерки царапаются в стекло. Я вижу, как торговцы матрешками, шкатулками, сувенирами начинают паковаться, убирая свои складные столики.

— Где ты живешь, Алеша, теперь?

— Недалеко. Это не важно.

— Важно, я хочу к тебе в гости. Я замерзла, ты всегда делаешь очень вкусный чай.

— Отступись, Арина. Мы противопоказаны друг другу.

— Ты моя любовь!..

Как патетично. Какой же тогда антоним слову «любовь»?

— Есть такая песня Лисы Стэнсфилд: «You know, baby, we drive each other crazy!»

— Что-это значит?

— «Ты знаешь, девочка (малышка), мы сводим друг друга с ума».

— Да, я сошла с ума — на почве тебя.

— Так не сходят, ты слишком меркантильная. Тебя слишком волнуют деньги, презренный металл, чтобы сойти с ума.

— Ты меня не любишь.

— Ты отбила всякую охоту во мне — к себе.

— Неправда, ты меня никогда не любил. Ты со мной просто спал.

— Я заметил, тебе это было поперек горла.

— Наоборот — в горло! Ты это потрясающе делаешь. А фелацио такой — один на свете.

Кто о чем…

— Я рад, что он пришелся тебе к бедру.

Она улыбается:

— Есть такой оборот?

— Нет. Я придумал.

— Ты не пригласишь меня на чай?

— Нет.

— Почему? Я замерзла. Ты эгоист.

— Это кончится плохо.

— Ударишь меня еще раз?

— Я не хочу поднимать на тебя руку. Мужик расписывается в собственной импотенции, когда бьет женщину.

— Ты не импотент!..

— Я до сих пор кляну себя, что не сдержался тогда в Нью-Йорке. Но ты и ангела доведешь!

— Конечно, во всем виновата я одна. Ты здесь ни при чем. Просто святой!

— У меня много пороков и недостатков. Но к тебе я относился совершенно искренне.

— Ты меня никогда не любил. Ты черствый, бессердечный, бесчувственный. Какое счастье, что я не принадлежу тебе, что я не твой персонаж. Которые от тебя зависят.

— Все, Арина. Хватит. Мне надо ехать, у меня встречи.

— С девушками? — она сразу делает стойку.

— Сразу с тремя.

— Где ты встречаешь Новый год?

— Не с тобой. Это точно.

— А в прошлый раз мы встречали вместе…

— Мы много что делали в прошлом. Но это — прошлое.

Я включаю мотор и подъезжаю к ее машине. Муж опять в отъезде, думаю я. Впрочем она никогда не говорит правду. Неправда стала нормой ее жизни. Она все время врет и играет. Хотя кричит, что ни того, ни другого не делает.

Кто женщину познает, тот станет Богом…

Я сижу позже и пью чай в одиночестве. С черносливом, привезенным из дома. Где мой дом? Где моя пристань? Я изгой…

В десять часов вечера звонит Ариночка и как ни в чем не бывало спрашивает мой адрес.

Я понимаю, что молодому женскому организму нужна сексуальная разрядка. А потом зарядка… Да еще так, как разряжается она.

Все изменилось, я абсолютно остыл к ней. У меня нет никакого желания… и я даю ей свой адрес.

Тридцатого декабря, под занавес старого года, я встречаюсь с Алоизием Сигаровым, и он говорит, что роман — это хорошо, но без пьесы он не может ничего решить.

— Неужели непонятно, о чем это, по роману?

— Очень даже понятно, — улыбается он, — о сумасшедшем доме. Но я хочу знать, что будут актеры играть на сцене. Что автор из двухсотстраничного романа перенесет в пьесу.

— Иными словами — я должен написать пьесу?

— Но лучше писать не иными словами, а прямым текстом. Как в романе. Роман хорош!

— А кто будет играть главную роль, если дойдем все-таки… до ручки? И постановки.

— Красивая аллегория. Об этом рано еще говорить, но кому играть, у нас найдется.

— Я бы хотел принять участие в выборе актеров…

— Безусловно примешь — если мы примем пьесу! Кто ж, как не автор!..

Он улыбается. Мне не нравится, что он мне так нравится. Это значит, что в будущем своим обаянием и уникальным мастерством актера он будет меня иметь, как захочет. И вить из меня веревки. И получит все — задаром.

Забегая вперед, скажу, что так все и произошло. (Только автор может себе позволить это делать, такие штуки: забегать вперед, когда пишет о том, что уже позади.) Кто из нас что знает наперед? Один разве Бог. Если он есть. Прости, Господи…

Мы договариваемся шестого января сходить в ресторан на ужин — со своими дамами — в честь моего дня рождения и прощаемся.

К десяти вечера появляется незваная гостья. Поздний ужин с Ариной состоит из американских запасов: сыр, рулет, индюшачья грудка, печенье, шоколад, чернослив, чай, киви-ликер. Ей нравится все американское и не нравится отечественное.

В семь утра она неожиданно будит меня и устраивает дикую истерику, начав ее сакраментальными словами:

— Ты так и будешь рядом лежать, как труп, без движения?