Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

* * *

«Свидетель Архилох тому, что средь Афин…» Перевод В. Рогова

Свидетель Архилох [505] тому, что средь Афин, Охвачен ужасом, сказал судья один: «Уйду приют искать в безлюдье. Прогнил Ареопаг [506] , и страх — владыка дням! Закройтесь, небеса! Здесь чужд закон правам И судьям чуждо правосудье!» То видел Цицерон: один центурион, Меч бросив, Цезарю промолвил: «Гистрион, Твои заветные стремленья Мне ясны. Армия — прислужница твоя, Не я лишь. Нет, тебе не подошел бы я Как исполнитель преступленья». О гений-пария, Макиавелли злой, Ты помнишь, как вскричал апостол пред тобой: «Стыд! Папа над людьми глумится. Он Сатану избрал союзником своим, И агнца твоего теперь, Иерусалим, Сжирает римская волчица». Позора океан глубок, и нет в нем дна, Людская совесть им навек поглощена И скрыта непроглядной мглою, Но на мгновение заметить может взгляд, Как из свирепых волн, что хлещут и гремят, Всплывет утопленник порою. 9 июня 1870 г.

505

Архилох (VII в. до н. э.) — древнегреческий поэт.

506

Ареопаг — высший орган власти в древних Афинах.

СТРАНСТВУЮЩИЕ РЫЦАРИ Перевод М. Кудинова

Скитались рыцари когда-то по земле. Мелькнув перед толпой, как молния во мгле, Они невольный страх на лицах оставляли И оставляли свет там, где они блуждали. В глухие времена бесчестья и стыда, Когда царили гнет, и траур, и беда, Они, посланцы справедливости и чести, Прошли, карая зло, разя порок на месте. Бежали прочь от них измена и обман, И прятался разбой, и бледен был тиран, Бесчеловечность с беззаконьем отступали Пред неподкупным магистратом грозной стали; Тому, кто зло творил, одна из этих рук, Из мрака вынырнув, несла погибель вдруг. Так воле вопреки людей, что рядом жили, Они суд высшей справедливости вершили, Господни рыцари шли за нее на бой В любом углу земли, везде и в час любой. Горел их свет в ночи, он был защитой хижин И был защитой тех, кто беден и унижен, Их свет был справедлив и мрачны лица их. Но, ими защищен от алчных и от злых, Народ присутствию их радовался мало: Ведь одиночество всегда толпу смущало, Внушают страх все те, кто в мысли погружен, Кто продолжает путь, когда со всех сторон Вой ветра слышится, и на лесной дороге Дождь хлещет по лицу, и ночь полна тревоги. Забрало опустив, объяты немотой, Как призраки, они прошли перед толпой, И гребни шлемов их над миром возвышались. Но кто они? Зачем из мрака вдруг являлись? И шла о них молва: они вершат свой суд И, покарав порок, вновь скроются, уйдут, Как сновидение, они неуловимы… Наездник черный! Пешеход неутомимый! Везде, где при огне сверкала сталь их лат, Где появлялись вдруг, поставив наугад Копье свое к стене, в углу укромном зала, Везде, где тень их пред глазами возникала, Там люди чувствовали ужас дальних стран, Леса мерещились им, бурный океан И смерть, бредущая на близком расстоянье От тех, кто странствует. Казалось, что в дыханье Их боевых коней таится шум лесов. Один лишь ветер знал, где их очаг и кров. Вот этот странник, не король ли он Бретани? Бродил он по горам или в речном тумане? Сражался с маврами иль племя покорил, Чьи крики дикие тревожат сонный Нил? Какой им город взят или спасен? Какое Чудовище истреблено его рукою? Не все их имена смыл времени поток: Бернаром звался тот, другой себя нарек Лаиром… В памяти все эти исполины Будили отзвук битв в пустынях Палестины [507] ; Барон неведомый был в Индии царем; Знамена, рев трубы, великих схваток гром, Сраженья, боги, властелины, эпопея Всплывали в сумраке, над их мечами рея, Напоминали о неведомых краях, О дальних странах, о волшебных городах, Сверкавших золотом, зарытых в мглу по пояс, Напоминали Тир, Солим, Гелиополис… Одни шли с севера, явились с юга те; Была у каждого эмблема на щите, Куда слетелись геральдические птицы. Долг начертал их путь, не знающий границы. Торжественна была их поступь, гул шагов Сливался с вечностью, звуча во мгле веков; Но из такой они пришли безбрежной дали, Что часто ужас окружающим внушали, И отсвет мрачных горизонтов на гербах У смолкнувшей толпы будил невольный страх.

507

…будили отзвук битв в пустынях Палестины… — Речь идет о крестовых походах XI–XIII вв.

ПЕСНЯ КОРАБЕЛЬНЫХ МАСТЕРОВ Перевод П. Антокольского

На боевой оснастке флота Сверкает наша позолота. Над прозеленью волн крутых Разгуливает ветер шалый. Природа с тенью свет смешала В несчетных бликах золотых. Шквал бешено и прихотливо Ломает линию прилива. Случайность на море царит. Куда ни глянь — игра повсюду. Подобен призрачному чуду Наш раззолоченный бушприт. Волна грозит ему изменой, Но блещет золото надменно — Изделье нашей мастерской. Оно само мишень для молний, Но взор вперяет, гнева полный, В седой туман, в простор морской. Король взимает дань двойную. Султан, несчетных жен ревнуя, Добычи новой не лишен, — Сегодня на галдящем рынке Рабынь скупил он по старинке, Всех без разбора, нагишом. Белы или чернее сажи Красавицы на распродаже, Все, из каких угодно стран, Товаром станут окаянным. Так входят в сделку с океаном Работорговец и тиран. У деспота и урагана, У молнии и ятагана Хозяйство исподволь растет. Здесь отдыха ни у кого нет: Шторм непрестанно волны гонит, Царь подданных своих гнетет. А мы любым владыкам служим, Поем, трудясь над их оружьем. Эмир, в глазах твоих свинец, — Меж тем как в песне нашей честной, Как в гнездышке, в листве древесной, Трепещет маленький птенец. Природа-мать спокойно дышит И колыбель свою колышет И пестует чужих детей. Пусть наша песня дальше льется, А в ней невольно отдается И гул громов, и стон смертей. Мы лавры с пальмами подарим Владычественным государям, — Но им не задержать зато Ни звездного круговращенья, Ни штормового возмущенья, — Там не подвластно им ничто. Богат цветеньем знойный полдень, Он женской прелестью наполнен, — Здесь вечный праздник, вечный смех, Там от борзых бегут олени… Но мир вблизи и в отдаленье Ханжей отпугивает всех. И если надобно султанам Жить в опьяненье непрестанном, Пускай выходят из игры В разгар грехов, в цвету желаний. Но есть в лесу у каждой лани Темно-зеленых мхов ковры. Любой подъем с пареньем связан. Любой огонь затлеть обязан, Могила ищет старика. Над пляской волн, над пеньем бури, Над зыбким зеркалом лазури Ползут часы, летят века. Красавицы ныряют в волны, Хмельным броженьем, жженьем полный, Мир очарован сам собой. Сверкает море в лунных бликах. Так отражен на смертных ликах Небесный купол голубой. На золотых бортах галерных Ты шесть десятков весел мерных Движенью вечному обрек. Они легко взлетают к высям. Но каждый взмах весла зависим От каторжников четырех.

* * *

«Поэт — вселенная, что в человеке скрыта…» Перевод В. Рогова

Поэт — вселенная, что в человеке скрыта. В мозгу у Плавта — Рим, рокочущий сердито; Слепой и царственный, увидел Мэонид, Пренебрегая тьмой, что взор его мрачит, Калхаса, Гектора, Патрокла и Ахилла; Терзанья Прометей терпел в душе Эсхила; Рабле вместил свой век; та истина ясна: Все, все мыслители в любые времена, Благословенные певцы-визионеры, Шекспиры щедрые, обильные Гомеры, Вынашивали плод, подобно матерям: Одним рожден был Лир, другим же — царь Приам, Да, каждым гением порождено немало. В пустыню их влекло; в душе у них сияла Бессмертная лазурь, где вечны свет и смех; Порою же тревог, что угнетают всех, Квадриги громовой им слышалось движенье. Поэтов-мудрецов венчало озаренье. Им ясно было все, что зрели пред собой: Для Архилоха был опорой ямб хромой [508] , Услышал Еврипид стенания инцеста [509] . В себе нашел Мольер печального Альцеста [510] , В нем был Арнольф [511] с женой, как сыч и стрекоза, И хохот шутовской, и мудрости слеза. С Кихотом речи вел Сервантес, бледный, нежный; Внял Иов, что шептал Денница, дух мятежный; Дант мыслью пронизал великой бездны мрак; Пляс фавнов на лугу узнал Гораций Флакк, А Марло разглядел под сенью черной чащи Бесовский шабаш [512] , вихрь, неистово бурлящий. От первых дней поэт для мирозданья свят, Когда видения вокруг него парят. Ему трава мягка, пещера не угрюма; Пан топчет мох при нем, не поднимая шума; Когда природы сын мечтами обуян, Она следит за ним; коль есть в лесу капкан, Возьмет его рукав куст на краю тропинки И скажет: «Нет, туда ты не ходи!» Барвинки Трепещут под ногой; по зарослям лесным Возникнет голос вдруг и, еле различим, Прошепчет: «Вот Макбет с Шекспиром! С Беатриче Дант! Это Дон Жуан с Мольером!» Гомон птичий Умолкнет, сникнет плющ, колючки скрыть готов Терновник жалящий, безмолвный строй дубов Дорогу даст, чтоб шли в беседе под ветвями Великие умы с великими тенями.

508

…для Архилоха был опорой ямб хромой… — Поэт Архилох прославился своими сатирическими «ямбами» и даже считался создателем этого жанра.

509

…услышал Еврипид стенания инцеста — то есть кровосмешения; намек на преступную страсть Федры к своему пасынку Ипполиту в трагедии Еврипида «Ипполит Увенчанный».

510

Альцест — герой комедии Мольера «Мизантроп» (1666).

511

Арнольф — персонаж комедии Мольера «Школа жен» (1662) — богатый старик, женившийся на молоденькой девушке Агнесе, которая его обманывает.

512

…а Марло разглядел… бесовский шабаш… — Намек на «Трагедию о докторе Фаусте» английского драматурга эпохи Возрождения Кристофера Марло (1563–1593), представляющую собою одну из ранних литературных обработок народной легенды о Фаусте.

ПЕТРАРКА Перевод А. Ибрагимова

Тебя уж нет. Но вновь я вижу образ твой То в небесах ночных, то днем — в листве густой. Вовек духовное не помрачится око. Я погружен во тьму. Но в этой тьме глубокой Еще ясней твоя звезда. И мать и ты — Вы обе на меня глядите с высоты… Где красота твоя блистательная ныне! Лаура! Отзовись! Где ты, в какой пустыне? Люблю тебя. Люблю. Жизнь без любви пуста. Когда волшебное «люблю» твердят уста И разливается по нашим жилам пламя, Мы, смертные, равны с бессмертными богами. Бесценнейший из всех даров любви — навек Ушедших видеть вновь, из-под закрытых век, Их возвращать к себе, томящихся в изгнанье, Чтоб снова вспыхнуло угасшее сиянье. Не правда ли, ты здесь, со мною, как всегда? Глаз отвечает: «Нет», а сердце молвит: «Да».

НОВЫЕ ДАЛИ Перевод А. Ахматовой

Гомер поэтом был. И в эти времена Всем миром правила владычица-война. Уверен, в бой стремясь, был каждый юный воин, Что смерти доблестной и славной он достоин. Что боги лучшего тогда могли послать, Чем саван, чтобы Рим в сражениях спасать, Иль гроб прославленный у врат Лакедемона? На подвиг отрок шел за отчие законы, Спеша опередить других идущих в бой, Им угрожавший всем кончиной роковой. Но смерть со славою, как дивный дар, манила, Улисс угадывал за прялкою Ахилла [513] , Тот платье девичье, рыча, с себя срывал, И восклицали все: — Пред нами вождь предстал! — Ахилла грозный лик средь рокового боя Стал маской царственной для каждого героя. Был смертоносный меч, как друг, мужчине мил, И коршун яростный над музою кружил, В сражении за ней он следовал повсюду, И пела муза та лишь тел безгласных груду. Тигрица-божество, ты, воплощенье зла, Ты черной тучею над Грецией плыла; В глухом отчаянье ты к небесам взывала, Твердя: — Убей, убей, умри, убей — все мало! — И конь чудовищный ярился под тобой. По ветру волосы — ты врезывалась в бой Героев, и богов могучих, и титанов. Ты зажигала ад в рядах враждебных станов, Герою меч дала, сумела научить, Как Гектора вкруг стен безжалостно влачить [514] . Меж тем как смертное копье еще свистело. И кровь бойца лилась, и остывало тело, И череп урною могильною зиял, И дротик плащ ночной богини разрывал, И черная змея на грудь ее всползала, И битва на Олимп в бессмертный сонм вступала, — Был голос музы той неумолим и строг, И обагряла кровь у губ прекрасный рог. Палатки, башни, дым, изрубленные латы, И стоны раненых, и чей-то шлем пернатый, И вихорь колесниц, и труб военных вой — Все было в стройный гимн превращено тобой. А ныне муза — мир… И стан ее воздушный Объятьем не теснит, сверкая, панцирь душный. Поэт кричит войне: — Умри ты, злая тень! — И манит за собой людей в цветущий день. И из его стихов, везде звучащих звонко, Блестя, слеза падет на розу, на ребенка; Из окрыленных строф звезд возникает рой, И почки на ветвях уже шумят листвой, И все его мечты — как свет зари прекрасной; Поют его уста и ласково и ясно. Напрасно ты грозишь зловещей похвальбой, Ты, злое прошлое. Покончено с тобой! Уже в могиле ты. Известно людям стало: Те козни мерзкие, что ты во мгле сплетала, Истлели; и войны мы больше не хотим; И братьям помогать мы примемся своим, Чтоб подлость искупить, содеянную нами. Свою судьбу творим своими же руками. И вот, изгнанник, я без устали тружусь, Чтоб человек сказал: — Я больше не боюсь. Надежды полон я, не помню мрачной бури. Из сердца вынут страх, и тонет взор в лазури. 10 июня 1850 — 11 февраля 1877 г.

513

…Улисс угадывал за прялкою Ахилла. — По древнегреческому мифу, мать Ахилла, зная о его трагической судьбе, спрятала юношу среди дочерей царя Ликомеда переодетым в женское платье. Но хитрый Одиссей (Улисс) под видом купца проник во дворец, и Ахилл, выбрав среди его товаров не наряды, а меч, выдал себя этим.

514

…как Гектора вкруг стен безжалостно влачить. — В «Илиаде» рассказывается, как, мстя за своего друга Патрокла, Ахилл убил в сражении троянского героя Гектора и, привязав его тело к своей колеснице, влачил вокруг стен осажденного города.

1851. — ВЫБОР Перевод В. Рогова

Однажды мне Позор и Смерть предстали вместе Порою сумерек в лесном проклятом месте. Под ветром бурая ерошилась трава. У Смерти мертвый конь шагал едва-едва, Был язвами покрыт смердящий конь Позора. К нам крики воронья неслись над гребнем бора. Позор мне молвил: «Я Утехою зовусь. Держу я к счастью путь. Иди за мной, не трусь. Чертоги, пиршества, попы, шуты, уроды, Смех торжествующий, что сотрясает своды, Мешки с пиастрами, шелк, пурпур королей, Покорных женщин рой, которых нет милей, И парков рай ночной, где звезд всесильны чары. И славы знаменья, победные фанфары, Что Счастье возвестит ликующей трубой, — Тебя все это ждет. Иди же вслед за мной». И я ему в ответ сказал: «Твой конь зловонен». Смерть молвила: «Я — Долг. И путь мой неуклонен К могиле. Бедствия и горе впереди». Я попросил: «Меня с собою посади». И там, где виден бог сквозь мрачную завесу, Мы вместе в темноте скитаемся по лесу. 30 октября 1859 г.

ЛЮДИ МИРА — ЛЮДЯМ ВОЙНЫ Перевод Ю. Корнеева

«К вам, кто порабощал несметные народы, К вам, Александры, к вам, охотники Нимроды [515] , К вам, Цезарь, Тамерлан, Чингис, Аларих [516] , Кир [517] , Кто с колыбели нес войну и гибель в мир, К вам, кто к триумфам шел победными шагами И, как апрель луга душистыми цветами, Усеял трупами песок дорог земных, Кто восхищал людей, уничтожая их, — Мы, кто вокруг могил стоит зловещей ратью, Мы, ваши черные, уродливые братья, Монахи, клирики, жрецы, взываем к вам, Послушайте. Увы, и наш заветный храм, И ваш дворец равно рассудком с бою взяты. Мы были, как и вы, всесильными когда-то, И мы, подобно вам, с угрозой на челе, Как ловчий по лесу, блуждая по земле, Во имя господа ослушников карали. Мы, папы, даже вас, царей, подчас смиряли. Аттила, Борджа [518] — вы могуществом равны. Вам — скипетры, а нам панагии даны. За нами — идолы, за вами — легионы. Пускай блистательней горят на вас короны, Но мы опасней вас в смирении своем: Рычите громче вы, а мы быстрей ползем. Смертельней наш укус, чем ваш удар тяжелый. Мы — злоба Боссюэ и фанатизм Лойолы [519] . Наш узкий лоб одет тиарой золотой. Сикст Пятый, Александр Второй, Урбан Восьмой, Дикат, еретиков пытавший без пощады, Сильвестр Второй, Анит, Кайафа [520] , Торквемада [521] , Чья мрачная душа гордыней налита, Иуда, выпивший кровавый пот Христа, Аутодафе и страх, застенок и темница — Все это мы. На нас пылает багряница, Пурпуровым огнем сжигая жизнь вокруг. Богами, как и вы, казались мы. Но вдруг Нам пасть несытую сдавил намордник узкий: Рукой за глотку нас поймал народ французский, И революции неуязвимый дух, Насмешлив, дерзостен, к укусам нашим глух, Вверг нас, священников, и вас, царей, в оковы, Бесстрашно развенчав и разгромив сурово Вертеп религии и цитадель меча. В тюрьму загнали нас ударами бича, Как укротители, Дантоны и Вольтеры. На нас, кто мир держал в узле войны и веры, Отныне Франция узду надела. Но Через решетчатое узкое окно Мы, братья, вам кричим, что мы полны надежды, Что солнце черное должно взойти, как прежде, Вселенную лучом свирепым осветя; Что прошлое — веков зловещее дитя, — Как воскрешенный труп, из колыбели встанет И с хрипом мстительным опять на землю прянет. Гроб — колыбель его, и ночь — его заря. Уже в зияющих воротах алтаря, Как сумрачный цветок, кадило засверкало. Уже взывает Рим, подняв свое забрало: „Умолкни, человек! Все лжет в юдоли сей!“ И переходит в рык поток его речей. Грядет желанный день, когда, расправив крылья, Личину права вновь с себя сорвет насилье, Нерон и Петр людей двойным ярмом согнут [522] , Базар и храм на „ты“ друг друга звать начнут. Ваш трон упрочится, и, как в былые годы, На волю выйдем мы, закрепостив народы. Мы на крестах распнем свободные умы. Все станет догмою, и будем править мы. Войною станет все, — вы будете вождями. Тираны-короли с попами-палачами Железною пятой придавят мир опять. И вновь увидит он, как будут оживать В кошмарах нового жестокости былого. И вновь построим мы из сумрака ночного Тот храм, чтоб Ложь собрать вокруг себя могла б Ошую — цезарей и одесную — пап. Мы постепенно тьму сгущаем над землею, Чтоб, властвуя уже над детскою душою, Когтями цепкими грядущее схватить. Благословляем мы, когда хотим убить. Стекает не елей — густая кровь с кропила. Сутана ваш доспех, воители, затмила. Все сокрушает наш безмерный гром, и с ним Орудий ваших вой, конечно, несравним. Опять забил набат святой и грозной ночи Варфоломеевской. Все ближе он грохочет, И зов его звучит страшней и тяжелей, Чем трубы на войну идущих королей. Вам нас не превзойти ни в ужасах, ни в злобе: Ведь вы — всего лишь меч, а мы — покров на гробе. За вами лишь тела раздавленных лежат, А мы и для живых устраиваем ад. И все ж нерасторжим союз жреца с солдатом; Мы всё себе вернем, сражаясь с вами рядом. Уже засов тюрьмы, где мы заключены, Неслышно приоткрыт рукою Сатаны. На мириады душ мы скоро прыгнем жадно. Мы отвоюем мир». Так, ночью непроглядной, Пока, забыв о всем, мы предаемся снам, Из клетки тигров зов несется в клетку к львам.

515

…к вам, Александры, к вам, охотники Нимроды… — Имеются в виду Александр Македонский (356–323 гг. до н. э.) и легендарный халдейский царь Нимрод — жестокий тиран, упоминаемый в Библии; там он назван «могучим охотником перед господом».

516

Аларих I (ум. в 410) — вестготский король, разграбивший восточные государства и разоривший Рим.

517

Кир — персидский царь (558–529 гг. до н. э.), жестокий завоеватель.

518

Аттила, Борджа — вы могуществом равны. — Борджа, Александр VI, — папа римский (1492–1503), известный своими честолюбивыми устремлениями и многочисленными злодеяниями.

519

…злоба Боссюэ и фанатизм Лойолы. — Боссюэ Жак-Бенинь (1627–1704) — французский богослов и церковный оратор, причастный к кровавым преследованиям гугенотов; идеолог абсолютизма и католической реакции. Лойола Игнатий (1491–1556) — испанский католик-мракобес, основатель ордена иезуитов.

520

Кайафа — по евангельскому преданию, иудейский первосвященник, осудивший на смерть Иисуса Христа.

521

Торквемада Тома (1420–1498) — основатель испанской инквизиции. Гюго изобразил его в своей поздней драме («Торквемада», 1882).

522

Нерон и Петр людей двойным ярмом согнут… — Речь идет о политическом деспотизме, олицетворенном в Нероне, и о гнете христианской церкви, символом которого является главный католический святой, апостол Петр.

БЕДНЯКИ Перевод М. Кудинова

I

Ночь. Хижина бедна, но заперта надежно. Среди сгустившихся теней увидеть можно, Как что-то радужное светится слегка. Видны развешенные сети рыбака. На полке кухонная утварь чуть мерцает. За занавескою, что до полу свисает, Широкая кровать. И тут же, рядом с ней, На лавки старые положен для детей Матрас. Пять малышей спят на матрасе этом. В камине бодрствует огонь и алым светом Мать озаряет их: она погружена В молитву. Женщина печальна и бледна. А за стеною океан, покрытый пеной, Своим рыданьем наполняет неизменно Ночь, ветер, и туман, и черный небосвод.

II

Муж в море. С детских лет сраженье он ведет С пучиной грозною, сулящей смерть и горе, Пусть ураган и дождь — он должен выйти в море, Чтоб накормить детей. По вечерам, когда К ступеням пирса поднимается вода, Один на паруснике в море он уходит. Тем временем жена в порядок сеть приводит, Сшивает паруса, следит за очагом, На ужин варит суп из рыбы, а потом, Спать уложив детей, творит в ночи молитву. Муж в море. Парусник вступает с бездной в битву. Уходит человек все дальше — дальше в ночь. Случись беда — никто не сможет им помочь. Среди подводных скал, близ их незримой кровли, Есть место страшное, но не сыскать для ловли Богаче места: там, среди скалистых глыб, Нашлось пристанище для серебристых рыб. Но это — крохотная точка в океане. И ночью, в декабре, средь грозных волн, в тумане, Чтобы ее в пустыне водной отыскать, Как надо точно силу ветра рассчитать! Как надо хорошо знать прихоти течений! Вдоль борта змеи волн несутся в исступленье, Пучина корчится и разевает пасть, И стоном ужаса ей отвечает снасть. О Дженни думает рыбак в ночи туманной. Все помыслы ее с ним рядом постоянно. Так мысленно они встречаются в ночи.

III

И Дженни молится и слышит, как кричит, Носясь над скалами, кричит морская птица, Как стонет океан; и наяву ей снится Обрушившийся вал, разбитый в щепы челн И гибнущий моряк во власти гневных волн. Заключены в футляр, как в вены кровь людская, Часы стенные бьют, без устали бросая В таинственную мглу минуты, дни, года, И означает их биение всегда Игру неведомой, неодолимой силы, И колыбели крик, и тишину могилы. А Дженни думает: «Что делать, боже мой?» Разуты малыши и летом и зимой. Какая нищета! Здесь хлеб едят ячменный… За дверью океан грохочет неизменно. Бьет тяжкий молот волн о наковальню скал, И кажется порой, что беспощадный шквал, Как искры очага, развеять звезды хочет; Ночь непроглядная безумствует, хохочет, Пускается танцовщицей веселой в пляс, Ночь, в сумрак и туман закутавшись до глаз И уподобившись разбойнику-злодею, Хватает парусник и с ношею своею Несется к скалам вдруг, и чувствует моряк, Как разверзается пред ним пучины мрак, Который крик его последний поглощает. В его сознании в последний миг всплывает Кольцо железное на пристани родной. Виденья мрачные пред Дженни чередой Проходят. Страшно ей. Сдавило грудь рыданье.

IV

О жены рыбаков! Как тяжело сознанье, Что муж, отец и сын, все те, кто дорог так, — Во власти хаоса; что самый лютый враг, Разбушевавшаяся грозная стихия, Играет жизнью их; что, ко всему глухие, На них бросаются, как звери, стаи волн; Что ветер, ярости неизъяснимой полн, Сечет и хлещет их и видеть им мешает; Что, может быть, сейчас им гибель угрожает, И где они — никто не ведает о том; И чтобы выстоять в сражении морском, Чтоб схватку выдержать с могуществом пучины, Им дан кусок доски и дан кусок холстины… И женщины бегут к бушующим волнам И молят океан: «Верни, верни их нам!» Увы! Какой ответ стихия дать им может? Всегда страшащая, она их страхи множит. Еще сильней тоска сдавила Дженни грудь. Муж в море. Он один. О помощи забудь. Скорей бы дети подросли, отцу подмога! Но вырастут они — и возрастет тревога; Он в море их возьмет, и, плача, скажет мать: «О, лучше бы детьми мне видеть их опять!»

V

Она берет фонарь и плащ. Пора настала Взглянуть на океан, на волны у причала, Не стало ли светать, не видно ль вдалеке Огня на мачте. В путь! И с фонарем в руке Выходит из дому она. Еще не веет Прохладой утренней, и в море не белеет Та полоса, где мгла от волн отделена. В предутреннем дожде особенно мрачна Природа. Потому так медлит день родиться. Нигде зажженный свет из окон не струится. Она идет во тьме. И но дороге вдруг Одна из самых развалившихся лачуг, Чернея в темноте, пред нею возникает. Ни света, ни огня. И ветер открывает И закрывает вновь трепещущую дверь, В соломе грязной копошится, словно зверь, И крышу ветхую трясет, протяжно воя. «Да, — Дженни думает, — с живущей здесь вдовою Давно не виделась я. Муж мне говорил, Что хворь какая-то ее лишила сил». Она стучит в окно. Никто ей не ответил. Ее слегка знобит. «Какой холодный ветер! А женщина больна. Нет хлеба у детей. Хоть двое у нее — вдове куда трудней!» И Дженни вновь стучит: «Откликнитесь, соседка!» Молчание в ответ. «Такое встретишь редко, Чтоб так был крепок сон… Не дозовусь никак». И в это время дверь, ведущая во мрак, Со скрипом мрачным перед Дженни распахнулась, Как будто жалость в ней, в бесчувственной, проснулась.

VI

В дом женщина вошла. Фонарь в руке ее Печально осветил безмолвное жилье. Сочилась с потолка вода, и то и дело Вниз капли падали. А в глубине чернело То, что внушало страх и вызывало дрожь: Труп в глубине лежал. Он был совсем не схож С той, что всегда слыла веселою и сильной; Как призрак нищеты, он в полумгле могильной Возник и был разут, взлохмачен, изможден. Шла долгая борьба. Теперь являет он Конец сражения. У мертвой пожелтело Лицо застывшее; и, покидая тело, Душа разверзла ей уста в последний миг, Чтоб вечность слышала ее предсмертный крик. А близ кровати, на которой мать лежала, Стояла колыбель, и жизнь в ней трепетала: Во сне два крохотных созданья — брат с сестрой Ворочались. Их мать, конец предвидя свой, Накинула на них платок и покрывало, С себя их сняв: она лишь одного желала, Чтоб холод разбудить не мог ее детей, Когда холодная склонится смерть над ней.

VII

Как сладко спят они в дрожащей колыбели! Их личики от сна чуть-чуть порозовели. Пусть даже трубный глас на Страшный суд зовет, Он не разбудит их, двух маленьких сирот, И страха нет у них перед судьей суровым. А за порогом дождь мир оглашает ревом, И капли падают сквозь щели в потолке На мертвое лицо; слезами по щеке Они стекают, эти капли дождевые. И волны бьют в набат, как существа живые. С тоской внимает мгле умерший человек. Когда душа и плоть разлучены навек, То кажется порой, что душу ищет тело, Что странный диалог звучит во тьме несмело — Глаза и губы меж собою говорят: «Дыханье ваше где?» — «Ответьте, где ваш взгляд?» Увы! Любите жизнь, в полях цветы срывайте, Танцуйте, радуйтесь, бокалы наполняйте, — Как воды всех ручьев поглотит океан, Так каждый светлый миг, что человеку дан, Улыбки, празднества, приятное соседство, И радость матери, и беззаботность детства, И песни, и любовь — всё волею судьбы Поглотят мрачные холодные гробы.

VIII

Покинув страшный дом с умершею вдовою, Что под плащом несет, что взять могла с собою Оттуда Дженни? Почему она спешит? Чего волнуется? Откуда этот вид Обеспокоенный? Назад взглянуть не смея, Зачем торопится так с ношею своею? И, прибежав домой, что спрятала она За занавескою? Чем Дженни смущена?

IX

Уж начало светать, белее стали скалы. На табуретку у кровати сев устало, Была она бледна, лежал на сердце гнет, Казалось, что ее раскаянье грызет. И говорила так она сама с собою Под непрерывный гул свирепого прибоя: «О, господи, мой муж! Ну что он скажет мне? Его упреки заслужила я вполне. Работа, пятеро детей, и не хватало Ему других забот! И так их разве мало, Чтоб я еще одну взвалила на него? Прибьет меня — скажу: ты прав. Ну для чего Я поступила так? Вот он идет. О боже! Нет, просто дверь скрипит… И как боюсь я все же С ним встретиться сейчас. Его все нет и нет!» У Дженни на лице лежал печали след, Взор омрачали ей раздумий горьких тени, И, погруженная в пучину треволнений, Не слышала она, как за окном возник В тумане утреннем бакланов мрачный крик, Как плещется прилив, как ветер разыгрался… И вдруг открылась дверь и в хижину ворвался Свет утренний, и с ним вступает на порог Рыбак. Он держит сеть в руках. Он весь продрог. Но улыбается и восклицает: «Дженни!»

X

«О, наконец-то ты!» И вот через мгновенье Она к своей груди прижала рыбака, И гладит мокрое лицо ее рука, Лицо, где доброта душевная сияет При свете очага, который озаряет Его черты… Затем начался разговор. «Не повезло, жена! Ведь море — словно вор». «Как ловля нынче шла?» — «Нельзя придумать хуже». «И было холодно?» — «Окоченел от стужи. Вернулся я ни с чем. И сеть свою порвал. Сам дьявол, кажется, вселился в этот шквал. Какая ночь была! И лодка то и дело Как будто в бездну опрокинуться хотела. А ты что делала? Как время провела?» Смущенье женщины скрывала полумгла. «Что делала? Мой бог! Сама не знаю толком. Я шила… Слушала, как ветер воет волком. И было страшно мне». — «Да, трудная зима». Тут Дженни, побледнев, как будто в чем сама Виновною была, сказала: «Между прочим, Соседка умерла… Возможно, прошлой ночью, Когда ты занят был работою своей. Оставила она двух маленьких детей, Мальчишку с девочкой: она едва лопочет, Малыш на двух ногах ходить еще не хочет. Их мать была совсем задавлена нуждой…» Рыбак задумался. Потом он головой Тряхнул и, шлем стянув, в котором ночь проплавал, Его забросил в темный угол: «Ах ты, дьявол! Их пятеро у нас. А если семь? Беда! И так уж в год плохой случалось не всегда Нам лечь поужинав. Что предпринять мы сможем? Нет, не моя вина. С самим решеньем божьим Могу ли спорить я? И в силах ли понять, Зачем у малышей решил он мать отнять? Не очень я учен, чтобы осмыслить это. Величиной с кулак — и лаской не согреты Два этих существа. Ну, как тут быть, жена? По-моему, сходить за ними ты должна. Забрать от мертвой надо их, по крайней мере. Не ветер к нам стучит — их мать стоит у двери И молит взять детей. Потом по вечерам Пускай уж семеро лезть на колени к нам Начнут: у нас для них различия не будет. Бог, видя семерых, должно быть, не забудет, Что надо их кормить, что стало больше ртов. Он добрый и пошлет хороший нам улов. Работать за двоих я буду… Значит, ясно: За ними ты пойдешь. В чем дело? Не согласна?» И Дженни так ему ответила: «Взгляни За занавеску, дорогой мой. Там они!»

ВСЕ СТРУНЫ ЛИРЫ

«Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ…» Перевод Инны Шафаренко

Пятнадцать сотен лет во мраке жил народ, И старый мир, над ним свой утверждая гнет, Стоял средневековой башней. Но возмущения поднялся грозный вал, Железный сжав кулак, народ-тиран восстал, Удар — и рухнул мир вчерашний! И Революция в крестьянских башмаках, Ступая тяжело, с дубиною в руках, Пришла, раздвинув строй столетий, Сияя торжеством, от ран кровоточа… Народ стряхнул ярмо с могучего плеча, — И грянул Девяносто Третий!

* * *

«Один среди лесов, высокой полон думы…» Перевод Инны Шафаренко

Один среди лесов, высокой полон думы, Идешь, и за тобой бегут лесные шумы; И птицы и ручьи глядят тебе вослед. Задумчивых дерев тенистые вершины Поют вокруг тебя все тот же гимн единый. Что и душа твоя поет тебе, поэт. 7 июля 1846 г.

* * *