Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

КАНАРИСУ [466] Перевод П. Антокольского

Как легко мы забыли, Канарис, тебя! Мчится время, про новую славу трубя. Так актер заставляет рыдать иль смеяться, Так господь вдохновляет любого паяца: Так, явившись в революционные дни, Люди подвигом дышат, гиганты они, Но, швыряя светильник свой яркий иль чадный, Одинаково скроются в мрак беспощадный. Меркнут их имена средь житейских сует. И пока не появится сильный поэт, Создающий вселенную словом единым, Чтоб вернуть ореол этим славным сединам, — Их не помнит никто, а толпа, что вчера, Повстречав их на площади, выла «ура», Если кто-нибудь те имена произносит, «Ты о ком говоришь?» — удивленная спросит. Мы забыли тебя. Твоя слава прошла. Есть у нас и шумней и крупнее дела, Но ни песен, ни дружбы былой, ни почтенья Для твоей затерявшейся в памяти тени. По складам буржуа твое имя прочтет. Твой Meмнон онемел [467] , солнце не рассветет. Мы недавно кричали: «О слава! О греки! О Афины!..» — мы лили чернильные реки В честь героя Канариса, в честь божества. Опускается занавес пышный. Едва Отпылало для нас твое славное дело, Имя стерлось, другое умом завладело. Нет ни греков-героев, ни лавров для них. Мы нашли на востоке героев иных. Не послужат тебе ежедневно хвалами Журналисты, любое гасящие пламя, — Журналистам-циклопам который уж раз Одиссей выжигает единственный глаз. Просыпалась печать что ни утро, бывало, Разрушала она, что вчера создавала, Вновь державной десницей ковала успех, Справедливому делу — железный доспех. Мы забыли. А ты, — разве ты оглянулся, Когда вольный простор пред тобой развернулся? У тебя есть корабль и ночная звезда, Есть и ветер, попутный и добрый всегда, Есть надежда на случай и на приключенье, Да к далеким путям молодое влеченье, К вечной смене причалов, событий и мест, Есть веселый отъезд и веселый приезд, Чувство гордой свободы и жизни тревожной. Так на парусном бриге с оснасткой надежной Ты узнаешь излучины синих дорог. Так пускай же в какой-то негаданный срок Океан, разгрызающий скалы и стены, Убаюкает бриг белой кипенью пены; Так пускай ураган, накликающий тьму, Взмахом молнийных крыльев ударит в корму! У тебя остаются и небо и море, Молодые орлы, что царят на просторе, Беззакатное солнце на весь круглый год, Беспредельные дали, родной небосвод. Остается язык, несказанно певучий, Ныне влившийся в хор итальянских созвучий, — Адриатики вечно живой водоем, Где Гомер или Данте поют о своем. Остается сокровище также иное — Боевой ятаган, да ружье нарезное, Да штаны из холста, да еще тебе дан Красный бархатный, золотом шитый кафтан. Мчится бриг, рассекает он пенную влагу, Гордый близостью к славному архипелагу. Остается тебе, удивительный грек, Разглядеть за туманами мраморный брег Иль тропинку, что жмется к прибрежным откосам. Да крестьянку, лениво бредущую с возом, Погоняя прутом своих кротких быков, Словно вышла она из далеких веков, Дочь Гомера, одна из богинь исполинских, Что изваяны на барельефах эгинских. Октябрь 1832 г.

466

Канарису. — Канарис Константин (1790–1877) — капитан на судах греческого флота, один из выдающихся деятелей освободительной войны против турецкого ига. Во главе нескольких храбрецов Канарис подплывал на брандере к турецким кораблям и поджигал их: в 1822 г. сжег адмиральский корабль турок и принудил их флот отступить от греческих островов, в 1824 г. таким же образом спас остров Самос, в 1825 г. пытался сжечь союзный туркам египетский флот. Греческий народ поднес Канарису лавровый венок.

467

Твой Мемнон онемел… — Мемнон — персонаж античной мифологии, сын гиганта Тифона и богини утренней зари Авроры. По преданию, его колоссальная статуя близ Фив, при первом прикосновении луча солнца, издавала мелодичные звуки, как бы приветствуя мать свою — зарю.

НАПИСАНО НА ПЕРВОЙ СТРАНИЦЕ КНИГИ ПЕТРАРКИ Перевод М. Талова

Когда в моей душе, любовью озаренной, — О Лауры певец! [468] любовник просветленный! — Вдали от холода вседневной суеты Рождает мысль моя волшебные цветы, Тогда беру твой том, зажженный вдохновеньем, В котором об руку с священным исступленьем Покорность предстает с улыбкой роковой; Стихи твои, журча, кристальною волной, Капризно льющейся по отмели песчаной, Звучат поэзией любви благоуханной! Учитель! К твоему ключу спешу опять — Твой стих таинственный и сладостный впитать. Сокровище любви, цветок, на радость музе Благоухающий, как в старину в Воклюзе [469] , Где через пять веков, с улыбкой на устах, Я, прочитав его, молюсь тебе в мечтах. Вдали от городских сует и мрачных оргий Твои элегии, стыдливые восторги, Как девы нежные с застенчивой душой, Мелькают предо мной прекрасной чередой, Храня в изваянных сонетах, как в амфорах, Твой дивный стиль и с ним — метафор свежий ворох! 14 октября 1835 г.

468

О Лауры певец!.. — Сонеты Франческо Петрарки (1304–1374) обращены к героине его любовной лирики Лауре.

469

Воклюз — городок на юге Франции, близ Авиньона, где одно время жил Петрарка.

ЛУЧИ И ТЕНИ

ПРИЗВАНИЕ ПОЭТА (Фрагменты) Перевод Инны Шафаренко

Зачем, певец, толпе крикливой Несешь ты свой бесценный дар? Натуре тонкой и стыдливой Не место средь гражданских свар; В их атмосфере зараженной Огонь, поэзией зажженный, Дымит и гаснет, не дыша, И вянет в толкотне и гаме, Как луг, истоптанный ногами, Незащищенная душа. Ужель, мечтатель, не пугает Тебя шум битвы роковой, В тот час, когда король вступает С народом в беспощадный бой? Зачем в смятении великом Внимаешь ты их злобным кликам, Учитель, сеятель, поэт? Ты, весь принадлежащий богу, Зачем вступаешь на дорогу, Где суета, где веры нет? Пускай твой голос, чистый, ясный, Вольется в мелодичный хор; Раскройся, как цветок прекрасный, Под солнцем средь пустынных гор; Ищи свободы и покоя Там, где стихает все мирское, Где нет ни злобы, ни вражды; Вдали от всех, в тиши безлюдной, Услышишь зов природы чудный. Увидишь светлый взор звезды. Пускай в лесах, на побережьях Звенит твой гимн, восторга полн, Вбирая лепет листьев свежих И легкий плеск лазурных волн… Там, в сладостном уединенье, Тебя коснется вдохновенье! Оставь ничтожных, злых людей! Лови небесных сфер звучанье И помни: лира — мирозданье, Поэт — божественный Орфей! Беги от бурь, шумящих в мире, И пусть убогая земля, Плывущая в межзвездной шири Без компаса и без руля, Тебя лишь издали тревожит; Так, зная, что помочь не может, В грозу, средь ночи, рыболов Дрожит под утлым кровом дома, Услышав скрип, удары грома И стоны в грохоте валов. — Увы! — Певец им отвечает, — Люблю я воды и леса; Мне песни часто напевают Их радостные голоса… Нет зла в животных и растеньях, Природа-мать в своих твореньях И совершенна и щедра; Под солнцем, средь тепла и света Расцветшая душа поэта Горит желанием добра… О, лик природы светлоокий! Блажен, кто может слиться с ней! Но в век опасный и жестокий Должны мы жить среди людей. Ведь мысль и знанье — это сила! Природа мудро сотворила Для птиц — густую тень ветвей, Для трав — ручей, бегущий в чаще, Для уст иссохших — мед пьянящий И для слепых — поводырей! Трудиться и служить собратьям Наш долг в такие времена. Постыдно было бы сказать им: «Я ухожу, — борьба трудна!» Позор тому, кто в дни лихие, Когда народная стихия Бурлит, когда страна в огне, В сторонку отойти стремится И безмятежно петь, как птица Поет над розой при луне! В дни, омраченные раздором, Любовью к людям одержим, Поэт своим духовным взором Провидит путь ко дням иным, И он, в служении высоком Святым подобный и пророкам, Чураясь низменных забот, Не слыша ни похвал, ни брани, Как яркий факел в мощной длани, Им свет грядущего несет. Он видит блеск, от прочих скрытый, — Сиянье будущих миров… И пусть над ним смеется сытый, Самовлюбленный острослов, Пусть тот, кто мелок и корыстен, Твердит десятки пошлых истин, Его за рвение коря, — Он твердо обращает очи Туда, где над завесой ночи Восходит ясная заря.

. .

Создатель золотых утопий, Он знает, что наступит миг, — И он, как проводник из топи, Питомцев выведет своих Туда, где справедливость правит, Где все честны и не лукавят, Где люди — братья испокон, Где зависть никого не гложет, Где сильный слабому поможет И нерушим добра закон.

. .

А ты, Утопия святая, — Основа всех благих основ, — Прочь удались от краснобая, Твой осквернившего покров! Твоей звездою освещенный, Он вел вперед, но, развращенный Корыстью, продал свой порыв И в вожделенье безобразном Поддался низменным соблазнам, О человечестве забыв; Гордыней мелкой обуянный, Он клад науки разменял На вероломный, окаянный, Всех растлевающий металл И по стезе неверной, зыбкой, Скрыв стыд за лживою улыбкой Жреца, предавшего свой храм, Свернул на скользкий путь разврата И отдал все, что было свято, На поругание и срам. Прочь от писак с пером продажным, С душой, прогнившею насквозь, За мзду готовых с видом важным Все толковать и вкривь и вкось; Они объяты опьяненьем, Но любят вспомнить с умиленьем Дни юношеской чистоты, — И смеют эти лицедеи К возвышенной, святой идее Тянуть нечистые персты!

. .

Прочь от суровых моралистов, От тех, кто днем, средь важных лиц, В борьбе за нравственность неистов, А ночь проводит у блудниц; Бедняг, что на углах ночуют, Он укоряет и бичует, Рисуя им благую цель, А им — бороться не под силу: Пред ними выбор — лечь в могилу Иль жить, но — лечь к нему в постель! Беги от горлопанов хлестких! Изображая бунтарей, Они вопят на перекрестках, Чтоб в людях разбудить зверей. Лелея лишь свою персону, То черни льстят они, то — трону, С расчетом делая дела, И их притворное горенье, Как отсыревшие поленья, Чадит, но не дает тепла. О, если б были все такими В юдоли этой — видит бог, — Тогда б поэт, живя меж ними, Ни мыслить, ни творить не мог! Он схоронил бы все надежды, Он, в клочья разорвав одежды, Главу бы пеплом посыпал И, ожидая вечной ночи, В отчаянье, смеживши очи, «О, горе, горе!» — восклицал.

. .

Но нет! Творец в своей безмерной, Неизреченной доброте Не возвратит нас в век пещерный, Не даст погибнуть в темноте! Ведь солнце с теплыми лучами, Под вечер прячась за горами, Не гаснет все же до конца, И теплятся во мгле безбрежной Луч света на вершине снежной, Луч мысли на челе певца!

_____

Итак, мужайтесь все, кто страждет, Кого тревоги давит гнет, Кто избавленья ближних жаждет, Но справедливости не ждет! Не унывайте, молодые, Считая, что рассвет далек, Что утвердились дни худые На бесконечно долгий срок!

. .

Все, потерпевшие крушенье И уцелевшие в волнах, Крепитесь, веруйте в спасенье, Уймите дрожь, умерьте страх!

. .

Мужайтесь! Пусть клубятся тучи, Пусть жуток непроглядный мрак, — Его рассеет вихрь могучий, Сверкнет спасительный маяк! Утихнет шторм; над гладким морем Проглянет ясный небосвод… Восстаньте, сгорбленные горем! Да будет день! Смелей вперед!

_____

Народы, слушайте поэта! Во тьме безвременья лишь он Способен видеть проблеск света, Небесной искрой озарен. Он различает и зимою, Под заснежённою землею, Зерно, что к лету даст росток; Как морю, ветру, лесу, полю, Ему, свою диктуя волю, Все тайны открывает бог. Он, словно сквозь терновник колкий, Сквозь град насмешек и острот, Сбирая бережно осколки Традиций вековых, идет; Из тех бесхитростных традиций Все благородное родится, Все честное, что в людях есть; То, что народ растил веками, В былое уходя корнями, Несет нам будущего весть. Поэт, как солнце, излучая Сияние души своей, Страданья людям облегчая, Их исцеляет от скорбей. Поэт предвидит путь вселенной; Он светоч истины нетленной Несет лачугам и дворцам, И этот светоч благородный Звездою служит путеводной И королям и мудрецам. 25 марта — 1 апреля 1839 г.

* * *

«Как в дремлющих прудах среди лесной глуши…» Перевод Е. Полонской

Как в дремлющих прудах среди лесной глуши, Так видим мы порой на дне людской души И ясную лазурь, где проплывают тучи, Где солнца луч скользит, беспечный и летучий, И тину черную, где мрак угрюмо спит, Где злобных змей клубок невнятно шелестит. 7 мая 1839 г.

УСПОКОИТЕЛЬНАЯ КАРТИНА Перевод Инны Шафаренко

Весь мир поет, жужжит, сияет: Паук, прядильщик и портной, Тюльпанов лепестки скрепляет Тончайшей сеткой кружевной; В пруду кишит букашек стая, На них большая стрекоза, Лазурью крылышек блистая, Таращит круглые глаза; Льнет роза к нежному бутону, От страсти пламенной ала, А на ветвях поют влюбленно В закатном свете два щегла, Как будто воспевают птицы Творца, чья легкая рука Окрасила в кармин ресницы Для неба — синего зрачка; В лесу лосенок несмышленый Играет, расшалившись вдруг; Броней тяжелой, золоченой На плюше мха сверкает жук; Луна до ночи в небе встала, Как выздоровевший больной, Ее глаза, как два опала, Покрыты томной пеленой; Пчела над лютиком резвится, От меда сладкого пьяна, А пашня дышит, шевелится, — В ней прорастают семена! И все живет, и все играет — Луч солнца на коньках домов, Тень, что по речке пробегает, Синь неба, прозелень холмов, На склонах мак и клевер красный… Природа, полная любви, Мне говорит с улыбкой ясной: Не бойся, человек, живи!

К Л Перевод А. Ахматовой

С тростинкой хрупкою надежды наши схожи, Дитя мое, в руках господних наши дни, Всей нашей жизни нить в суровой власти божьей, Прервется нить — и где веселия огни? Ведь колыбель и смерти ложе, — От века на земле сродни. Я некогда впивал душою ослепленной Чистейшие лучи моих грядущих дней, Звезду на небесах, над морем Альциону И пламенный цветок среди лесных теней. Виденья этой грезы сонной Исчезли из души моей. И если близ тебя, дитя, рыдает кто-то, Не спрашивай его, зачем он слезы льет, — Ведь плакать радостно, когда томит забота, Когда несчастного жестокий рок гнетет. Слеза всегда смывает что-то И утешение несет. 2 июня 1839 г.

OCEANO NOX [470] Перевод В. Брюсова

Сен-Валери-на-Сомме

Вас сколько, моряки, вас сколько, капитаны, Что плыли весело в неведомые страны, В тех далях голубых осталось навсегда! Исчезло сколько вас, — жестокий, грустный жребий! В бездонной глубине при беспросветном небе Навек вас погребла незрячая вода! Как часто путь назад не мог найти к отчизне Весь экипаж судна! Страницы многих жизней Шторм вырывал и их бросал по волнам вмиг! Вовек нам не узнать судьбы их в мгле туманной. Но каждая волна неслась с добычей бранной: Матроса та влекла, а та — разбитый бриг. И никому не знать, что сталось с вашим телом, Несчастные! Оно, по сумрачным пределам Влачася, черепом о грани камней бьет. А сколько умерло, единой грезой живших, Отцов и матерей, часами стороживших На берегу — возврат того, кто не придет! Порой, по вечерам, ведут о вас беседы, Присев на якорях, и юноши и деды И ваши имена опять твердят, смешав Со смехом, песнями, с рассказами о шквале И с поцелуем тех, кого не целовали, — Тогда как спите вы в лесу подводных трав. Мечтают: «Где они? На острове безвестном, Быть может, царствуют, расставшись с кругом тесным Для лучших стран?» Потом — и имена в туман Уходят, как тела ушли на дно бесследно, И Время стелет тень над вашей тенью бледной, — Забвенье темное на темный океан. Вас забывают все — с тем, чтоб не вспомнить снова: Свой плуг есть у того, свой челн есть у другого! И только в ночь, когда шторм правит торжество, Порой еще твердит о вас вдова седая, Устав вас ожидать и пепел разгребая Пустого очага и сердца своего. Когда же и ее закроет смерть ресницы, Вас некому назвать! — ни камню у гробницы На узком кладбище, пугающем мечту, Ни иве, что листы роняет над могилой, Ни даже песенке, наивной и унылой, Что нищий пропоет на сгорбленном мосту! Где все, погибшие под голос непогоды? О, много горестных у вас рассказов, воды (Им внемлют матери, колена преклонив!), Их вы поете нам, взнося свой вал мятежный, — И потому у вас все песни безнадежны, Когда вы катите к нам вечером прилив! Июль 1836 г.

470

[Встает] с океана ночь (лат.). — Конец 250-го стиха книги второй «Энеиды» Вергилия («Движется между тем небосвод, с океана встает ночь»).

ИЮНЬСКИЕ НОЧИ Перевод Инны Шафаренко

Как летом темноты недолог промежуток! Пьянящий запах трав вздымается с полей, В струистых сумерках наш сон пуглив и чуток, — Сквозь дрему слышу я дыханье тополей; На звездном пологе — темней густая крона, Прозрачна синь небес до самого утра, И робкая заря, бродя у небосклона, Тихонько ждет, когда придет ее пора. 28 сентября 1837 г.

ВОЗМЕЗДИЕ

НАРОДУ Перевод Г. Шенгели

Безмерный океан с тобою схож, народ! И кротким может быть и грозным облик вод; В нем есть величие покоя и движенья; Его смиряет луч и зыблет дуновенье; Он — то гармония, то хриплый рев и гром; Чудовища живут в раздолье голубом; В нем созревает смерч; в нем тайные пучины, Откуда и смельчак не выплыл ни единый; На нем как щепочка любой колосс земли; Как ты — насильников, крушит он корабли; Как разум над тобой, над ним маяк сверкает; Он — бог весть почему — то губит, то ласкает; Его прибой — на слух как будто стук мечей — Зловещим грохотом звучит во тьме ночей, И мнится, океан, — как ты, людское море, — Сегодня зарычав, все разворотит вскоре, Меча на берег вал, как бы металл меча; Он Афродите гимн поет, ей вслед плеща; Его огромный диск, его лазурь густая Полночных звезд полны, как зеркало блистая; В нем сила грубая, но нежность в ней сквозит; Он, расколов утес, травинку пощадит; Как ты, к вершинам он порою пеной прянет; Но он — заметь, народ! — вовеки не обманет Того, кто с берега, задумчив и пытлив, Глядит в него и ждет, чтоб начался прилив. Джерси, 23 февраля

* * *

«С тех пор, как справедливость пала…» Перевод Е. Полонской

С тех пор, как справедливость пала, И преступленье власть забрало, И попраны права людей, И смелые молчат упорно, А на столбах — указ позорный, Бесчестье родины моей; Республика отцовской славы, О Пантеон золотоглавый, Встающий в синей вышине! С тех пор, как вор стыда не знает, Империю провозглашает В афишах на твоей стене; С тех пор, как стали все бездушны И только ползают послушно, Забыв и совесть, и закон, И все прекрасное на свете, И то, что скажут наши дети, И тех, кто пал и погребен, — С тех пор люблю тебя, изгнанье! Венчай мне голову, страданье! О бедность гордая, привет! Пусть ветер бьет в мой дом убогий И траур сядет на пороге, Как спутник горести и бед. Себя несчастьем проверяю И, улыбаясь, вас встречаю В тени безвестности, любя, Честь, вера, скромность обихода, Тебя, изгнанница свобода, И, верность ссыльная, тебя! Люблю тебя, уединенный Джерсейский остров, защищенный Британским старым вольным львом, И черных вод твоих приливы, И пашущий морские нивы Корабль, и след за кораблем. Люблю смотреть, о глубь морская, Как чайка, жемчуг отряхая, В тебе купает край крыла, Исчезнет под волной огромной И вынырнет из пасти темной, Как чистый дух из бездны зла. Люблю твой пик остроконечный, Где внемлю песне моря вечной (Ее, как совесть, не унять), И кажется, в пучине мглистой Не волны бьют о брег скалистый, А над убитым плачет мать. Джерси, декабрь 1852 г.

ИСКУПЛЕНИЕ ( Фрагменты ) Перевод М. Кудинова

I

Шел снег. Он нес с собой разгром и пораженье. Впервые голову склонил орел сражений. За императором брели его войска, А позади была горящая Москва. Шел снег. Обрушила зима свои лавины. За белизной равнин вновь белые равнины. Знамена брошены. От инея бела, Как стадо, армия великая брела. Ни флангов не было, ни центра — все смешалось. Одно прибежище для раненых осталось — Под брюхом мертвых лошадей. И по утрам Горнисты на посту, прижав свой горн к губам, Не поднимали бивуак; они в молчанье Стояли: превратил мороз их в изваянья. Шел снег. И, падая, нес ядра и картечь; И, пережившие так много битв и сечь, Вдруг чувствовали страх седые гренадеры. Шел снег, все время шел! На снежные просторы Обрушивался вихрь, и не было вокруг Ни хлеба, ни жилья — лишь безысходность мук. Не люди смертные с живой душой и телом — Немые призраки брели в тумане белом, Процессия теней под черным небом шла. Пустыня страшная, где царствовала мгла, Безмолвной мстительницей им в глаза глядела. И падал, падал снег. Свое он делал дело: Для этой армии он белый саван ткал. Был каждый одинок и каждый смерти ждал. — Удастся ль выйти нам из царства лютой стужи? Враги — Мороз и Царь. Из двух Мороз был хуже. Бросали пушки на дороге, чтобы сжечь Лафеты. Замерзал решившийся прилечь. Трагический кортеж пустыня пожирала; И если б снежное сорвали покрывало, Под ним увидели б уснувшие полки. Аттилы пробил час! Взят Ганнибал в тиски! Калеки, беглецы, носилки, пушки, кони Смешались на мосту, спасаясь от погони. Пять тысяч спать легли, проснулись пятьдесят. Ней, удостоенный почета и наград, Был жалок: на него напали три казака. Все ночи напролет: «Стой! Кто идет? Атака!» У отступающих оружье отобрав, Бросались призраки на них, свой дикий нрав В порыве яростном и дерзком проявляя И криком коршунов округу наполняя. Тонула армия в ночи, забывшей сон. Был император там, все это видел он. Как дерево под топором, он возвышался: На великана, что под бурей не склонялся, Обрушилась беда, зловещий дровосек, И, топором ее израненный навек, Взирал на ветви он, упавшие на землю, И содрогался весь, глухим ударам внемля. Никто не мог сказать, что завтра будет жив. А между тем в ту ночь, палатку окружив И полководца тень на полотне увидя, Все те, кто смерти ждал, был на судьбу в обиде Не за себя, а за него: так велика Была к нему любовь. И страшная тоска Вдруг овладела им. Исход борьбы кровавой Постигнув, бога он призвал. Любимец славы Дрожал, был бледен он, и взор его погас, Он чувствовал, что искупленья пробил час, Что за какой-то грех обрушились удары. «О бог войны, скажи: настало время кары?» — Воскликнул он в ночи и услыхал ответ. Тот, кто невидим был, сказал во мраке: «Нет!»

II

О Ватерлоо! Ватерлоо! Словно волны, Попавшие в сосуд, уже до верху полный, — Так батальоны смерть смешали на твоей Арене средь холмов, долин, лесов, полей. Европа с Францией сошлись. О столкновенье Кровавое! И нет надежды на спасенье; Героям изменив, бежит победа прочь, И горько плачу я, не в силах им помочь; Затем, что в том бою они велики были, Бойцы, которые всю землю покорили И Альпы перешли и Рейн, а королей Заставили дрожать пред славою своей. Ночь близилась. Шел бой, тяжелый, непреклонный. Уже почти была в руках Наполеона Победа близкая: вел наступленье он И видел, что прижат был к лесу Веллингтон. В подзорную трубу глядел любимец славы. Великий страшный бой и слева шел и справа. Вдруг радостью объят, забыв сраженья пыл, «Груши!» — воскликнул он. Увы, то Блюхер был. Надежда в тот же миг переменила знамя, Сраженье разрослось, как воющее пламя, Каре под ядрами английских батарей Погружено в хаос. Крик гибнущих людей С равнины несся ввысь. Кровавая равнина Пылала словно горн, как адская пучина, И падали в нее разбитые полки. Тамбур-мажоры, как под ветром колоски, Склонялись до земли и больше не вставали, Виднелись на телах следы свинца и стали. Резня ужасная! Миг роковой! И вот Приказ последний император отдает, На гвардию свою он обращает взоры: Надежды нет другой и нет другой опоры. «Пустите гвардию в сраженье!» — он вскричал. И гренадеров всколыхнулся грозный вал, Уланы двинулись, драгуны, кирасиры, Повелевающие громом канониры, В блестящих касках, с палашами до земли, Все те, кто Фридлянд знал, кто помнил Риволи, Поняв, что смерть их ждет на празднестве великом, Все божество свое приветствовали криком. Затем они пошли в сраженье. Впереди Играла музыка. Гнев не кипел в груди. Спокойно шли, смеясь над вражеской картечью, И были встречены пылающею печью. Увы! Наполеон за гвардией своей Следивший пристально, увидел шквал огней, Который на нее из пушек извергался, И полк разгромленный в пучину погружался, И таяли его железные полки, Как свечи таяли. Держа в руках клинки, Они величественно к гибели шагали. Спокойно спите! Смерть вы храбро повстречали. Смотрела армия в смятенье, как беда Полки гвардейские косила. И тогда, Вдруг вопль отчаянный издав среди смятенья, Испуганная великанша, Пораженье, В лохмотья превратив полотнища знамен И храбрости лишив храбрейший батальон, Из праха начала расти неодолимо, Подобно призраку из пламени и дыма. И страхом искажен был Пораженья лик. «Спасайтесь!» — слышался его ужасный крик. «Спасайтесь!» — о позор! — все закричали разом. Смертельно бледные, почти теряя разум, Средь опрокинутых фургонов, по телам Людей поверженных бежали по полям, В овраги скатывались, прятались в сарае, Бросая кивера, оружие бросая. Под прусской саблею испытанный боец Кричал, и плакал, и дрожал. И наконец Все то, что армией великой называлось, Как подожженный стог, развеялось, распалось. Увы! Бежали те, кто сам любую рать, Кто всю вселенную мог в бегство обращать. Промчалось сорок лет, другие минут сроки, Но уголок земли, зловещий, одинокий, Равнина, где стряслась великая беда, Гигантов бегство не забудет никогда. Глядел Наполеон, как льются словно реки Бегущие полки, и снова в человеке Зашевелился червь сомненья и тоски, И к небу человек воззвал: «Мои полки Разбиты, власть моя лежит на смертном ложе. Так, значит, вот оно возмездие, о боже?» И в пушечном дыму, который застил свет, Услышал голос он. Сказал тот голос: «Нет!» Джерси, 30 ноября 1852 г.