Девятьсот семнадцатый

— Ногу совсем, что ли, повредило? — спросил Гончаренко.

— Да, совсем… совсем без ног я.

— По чистой, стало быть.

— Да, по чистой… Освободили… Говорят, плохой теперь солдат. Солдат плохой. А зачем жизнь отняли?..

На что я нужен:? Кому я нужен? О, я бедный калека!

Мэр айреник тшвар.

— Ты разве здешний?

— Да… Мать и отец жили… жили здесь. Деды жили тоже… братья здесь живут. Плохо живут, ай-яй, как

плохо… А от меня помощь плохая, какая помощь… Никто внимания не обращает на калеку.

Мэр айре…

Они расстались. Гончаренко, расстроенный и хмурый пошел своей дорогой, а Шахбазов остался сидеть

на скамье, опустив на грудь голову, покрытую потрепанной солдатской шапкой, и напевал:

Мэр… айреник…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Солнце уже склонялось к западу, бросая косые красные лучи на город. С гор подул свежий, порывистый

ветер, отрывая от земли напитанной зноем горячий воздух.

По переулку, у центра города, не спеша шел высокий, стройный солдат. На пути он внимательно

присматривался к фасадам построек. Его лицо, загорелое, темноглазое, казалось сосредоточенным.

Возле одноэтажного каменного дома он остановился, сам себе утвердительно кивнул головой и

вполголоса сказал:

— Наконец, нашел… Здесь.

У раскрытых дверей дома, на стене, была прибита деревянная дощечка с надписью: “Российская социал-

демократическая рабочая партия большевиков”. Солдат, откинув на затылок картуз и отбросив светлые пряди,

надвинувшиеся на глаза, смело вошел в дом.

В комнате, переполненной двигающимися фигурами солдат, стояли два стола. За столами сидели

солдаты, что-то писали, споря друг с другом. Суетящиеся люди, в серых шинелях, закопченных, рваных

пиджаках и рубашках, то появлялись из внутренних дверей квартиры, сновали между толпой таких же

торопливых фигур, то вдруг молниеносно исчезали неизвестно куда.

Где-то выстукивала пишущая машинка, покрывая собой шум речи, где-то названивал колокольчик,

дребезжал телефон. Красный, как кровь, косой луч солнца потоком лился в окна, играя тучами золотистых

пылинок в сверкающих золотым шитьем алых знаменах, расставленных в углах комнаты.

На стенах краснели наскоро прибитые вкривь и вкось длинные полотнища с позолотой лозунгов: “Долой

братоубийственную бойню”, “Да здравствует союз солдат, рабочих и крестьян”, “Мир хижинам, война

дворцам”, “Долой правительство министров-капиталистов”, “Да здравствует мировая пролетарская революция”,

“Восемь часов для работы, восемь для отдыха, восемь для сна”.

Солдат постоял несколько минут в состоянии растерянности, пораженный шумом звонков, трескотней и

гомоном разговоров, сверканием знамен, сутолокой, непрерывной сменой людей.

— Ишь, сколько народу… В прошлый раз меньше было, — прошептал он и, точно встряхнувшись,

подошел к ближайшему коротконогому солдату и задержал его за полу шинели. Солдат, не оглядываясь,

вырвался из его рук и бесследно исчез в толпе.

В углу комнаты, в густой толпе народа послышалась громкая речь:

— Не напирайте, братцы… успеете.

Голос, произнесший эти слова, принадлежал могучего сложения артиллеристу, раздававшему направо и

налево какие- то бумажки.

Пришелец протискался к нему и, радостно улыбаясь, крикнул:

— Здорово, товарищ Удойкин!

Артиллерист только мельком взглянул на него и, не отвечая на приветствие, продолжал свое дело,

выкрикивая громким голосом:

— Стропилин, на. Выступаешь в союзе кожевников… Тупицын, бери, — у печатников… Дятлов и Груздь,

— в депо. Только ухо востро — там меньшевиков чортова прорва. Слезкин, — в казармах… Удойкин, —

пулемет… тьфу, чорт! Это себе. Все, товарищи. Остальные, кто не получил мандатов, завтра получите. Ух…

Артиллерист спрятал какую-то бумажку глубоко в карманы шаровар, обтер полой шинели пот с лица и

только после этого подошел к солдату, окликавшему его. Они пожали друг другу руку.

— Здравствуй, Гончаренко. Давно не виделась. А хлопцев, которые… из гнета гнусного порабощения…

оков капиталистической эксплоатации свергли цепи… и вообще выволокли из каталажки. Ре-зо-лю-циями.

Деньжата твои пошли на другое дело. Тоже, на пользу революционной… гидры. Тьфу, замололся. На пользу

вообще.

— А где Тегран? — спросил Гончаренко.

— Кампанию ведет… против аннекций и катрибуций… на праве самоопределения… Толковая девушка!

А ты что без дела-то? Путевку получил?

— Какую путевку?

— Эх ты, шляпа американская. А еще большевик.

— Да я не… не большевик.

— Как не большевик? Да ты что же, за капитал и вообще, а?

— Да нет. Не кричи так, Удойкин. Просто не успел еще записаться. Я хочу…

— Ну, это мы быстро… пойдем. — Удойкин потащил за собой Гончаренко к одному из столов. За столом,

оживленно разговаривая, сидело трое солдат.

— Вот рекомендую. С точки пролетарской диктатуры… Билетик хлопцу.

Курносый и вихрастый солдат, державший в раскоряченных пальцах ручку, достал из ящика стола

чистый бланк и начал что-то записывать в него.

— Хвамелия… какой части будешь?

Гончаренко ответил. Солдат записал ответ его в бланк. Его сосед, с лицом строгим и бородатым,

размашисто подписал. Вручив карточку Гончаренко, он сказал:

— Ступай к председателю. Он подпишет, да заодно и потолкует с тобой, что ты за человек. Хоть ты и

солдат, да много разной сволочи и в нашем брате есть.

— Это правильно, — поддержал его вихрастый солдат.

— Ну, что ты — дискледетируешь… парень денег дал, — отмахнулся обеими руками Удойкин.

— Я же не против… только пускай поговорит с товарищем Драгиным. Личность он неизвестная.

Удойкин снова махнул рукой, подхватил совершенно озадаченного приятеля, повлек его за собой по

темному коридору и втолкнул в маленькую комнату. В этой комнате находились двое — мужчина и женщина.