Девятьсот семнадцатый

нутром вдруг почувствовал какую-то большую правду, скрытую за словами оратора-большевика. Но он также

хорошо понимал настроение раненых и больных солдат, заполнявших двор. Столько лет мучений, страданий,

скотской жизни во имя войны, теперь ранение, калечение, и вдруг выходит штатский оратор и заявляет, что все

это было не нужно, глупо и что их одурачили.

Гончаренко посмотрел на Удойкина. Тот сидел на выступе стены, как изваяние, с покрасневшим, медным

лицом. Поймав взгляд Гончаренко, он довольно громко, покрывая шум, произнес:

— Нашему брату не дают, черти, говорить. Оборонцы проклятые.

И в этих словах, сказанных сгоряча, снова уловил Гончаренко частицу все той же, пока недоступной ему

в целом огромной правды. Точно правда эта в виде большой прекрасной птицы билась где-то за стенами этого

огромного дома мук и страданий, силясь ворваться сюда и показать себя людям. Он даже, казалось, слышал

шум ее крыльев и грозный орлиный клекот, но видеть, представить ее не мог.

Следующее слово взял себе неизвестно откуда появившийся крестьянин в дырявых сапогах, в поддевке, в

картузе. Взойдя на трибуну, он истово перекрестился, поклонился во все стороны и сказал:

— Мы как крестьяне, хоча и молокане и живем в Азии… но имеем свои интересы… И вот поделюсь я с

вами, товарищи защитнички наши… Сам был солдатом и знаю вашу горькую жизнь. Токо ж, товарищи, тяжело

деревни тепереча. Страсть, как тяжело. Мужиков нету. Австрияки и ерманцы супротив нашего брата-

крестьянина никуда не годятся. Бабы замаялись… Опять же земли нету. Вот господин офицер говорил за

войну… по закону усе… И земля по закону — за выкуп… Нет… Не по-нашему. А по закону все выходит так.

Нам не на пользу выходит. А я вот что скажу, братцы-товарищи. Нам, которые крестьяне, нужны другие

приказы. Вот что скажу я, товарищи. А что война — то лучше бы, братцы, мир был. Чего нам в ней-то. Один

разор да налоги. Вот и весь мой сказ… А вам видней… потому мы серы.

Крестьянин при неодобрительном молчании сошел с трибуны и стал неподалеку от Гончаренко.

После крестьянина говорил председатель митинга. Он доказывал, что война нужна. Что для успешного и

быстрого окончания ее нужны усилия всего народа. Что землю крестьяне получат только за выкуп, так как

обижать никого не следует. Что рабочие бунтуют потому, что несознательны. Что большевики — предатели

революции. В заключение он воскликнул:

— Да здравствует свободная конституционная Россия и Временное правительство, которое в конце

концов приведет страну к Учредительному собранию, закончит войну и даст России полную свободу!

Крестьянин слушал и то вздыхал, то краснел, то бледнел, почесывал загривок, и молчал. А Удойкин, как

только услышал слово конституция, точно ошпаренный кипятком вскочил с места и закричал:

— К чорту конституцию капиталиста Львова…

Но соседи угрозами заставили его замолчать.

Говорил еще кто-то, закончивший лозунгом:

— Да здравствует революция, уравнявшая в правах солдат и офицеров! Да здравствует война до

победного конца! Ура!

Буря рукоплесканий, тысячеголосые выкрики: “Да здравствует война до победы, да здравствует

Временное правительство”, перекатистое ура в течение долгого времени вздымались, как волны прибоя, по

стенам многоэтажных корпусов и бились в далекое синее небо.

После речей приступили к выбору военного комитета. Прошел целиком список выдвинутых партией

конституционных демократов. Список большевиков даже не стали обсуждать.

Митинг закрыли.

— Мы хотим, чтобы по закону, — раздавалось из толпы уходящих солдат. — Беспорядков нам не нужно

*

— Пойдем в очко играть, — после ужина предложил солдат Дума, сожитель Гончаренко по палате.

— А что это такое очко?

— Да в карты… В двадцать одно. Очень интересно.

— Не люблю я играть, да и денег нет.

— Ха-ха-ха, — засмеялся Дума, причем тупое лицо его, низколобое, с выражением смекалистой хитрецы

украсилось улыбкой до ушей. — Теперь, брат Гончаренко, — слабода. Деньги надо уметь достать… Ха-ха.

Солдат Дума и раньше привлекал к себе внимание Гончаренко. В госпитале он жил уже давно. Был он

контужен в спину глыбой земли месяцев шесть назад, но как только приближался срок его выписки из

госпиталя, он неизменно заболевал то галлюцинациями, то нервными припадками, и комиссией снова

оставлялся на излечение. Болезнь его была сильно похожа на притворство, тем более, что он частенько бывал

крепко пьян. Был он парень крепкий, здоровый, с румянцем во всю щеку. Второе, что всегда поражало в нем, —

это баснословное для солдата богатство, которое у него невесть откуда появлялось. Не понимал Гончаренко,

откуда доставал Дума то сотни керенок, то золотые часы, то кольца с драгоценными каменьями. Знал

Гончаренко, что Дума любил азартную карточную игру и неизменно проигрывал в карты все эти таинственные,

сокровища.

— Ну, пойдем, что ли. Я тебе денег дам. Выиграешь — вернешь. Не выиграешь — бог с ними. Не в

деньгах счастье. А ты парень хороший. Не жалко.

Гончаренко ваял у него одну сороковку, и они сошли вниз во двор.

— Где играешь-то? Ведь запрещено в госпитале играть.

— Эх, друг, — философски заметил Дума, — кому и запрещено, а умному человеку везде и все можно. А

играть будем мы у одной сиделки, — здесь живет. Моя кума она… Ха-ха-ха!

Когда они подходили к дверям в подвальное помещение госпиталя, Гончаренко не вытерпел, спросил:

— А скажи, Дума, откуда у тебя такие богатства?

— Э, сразу много будешь знать — состаришься, — ответил Дума и, помолчав, глубокомысленно добавил:

— Партейный я. Вот откуда. У меня мандат от агитационной комиссии — как уполномоченный. Да об этом как-

нибудь поговорим.

Гончаренко недоумевал.