Диковинки Красного угла

Приобретение

Спиридон Николаевич возвращался домой после трудового дня. Итог его он обычно обозначал так: «Отбарабанил».

Нет, на работе он не бил в барабан. Он сидел за столом и писал никому не нужные бумаги, за которые ему платили зарплату. Зарплату скудную, но вполне сносную, чтобы кое-как перебиться месяц. Большего Спиридон Николаевич и не желал, ибо был неприхотлив, ел мало, одевался скромно. Правда, имел затаенную мысль разбогатеть, то есть купить большую квартиру, машину, а также дачу под Москвой и дачу на Черном море. И мысль эта имела под собой вполне осязаемое основание. Находившийся в его однокомнатной квартирке походный резной мебельный гарнитур Людовика XIV из особого красного дерева с золотыми ручками и замочками, стоил гораздо больше того, о чем Спиридон Николаевич имел затаенную мысль. Гарнитур состоял из шкафа, секретера-серванта, стола с четырьмя стульями и жесткого без обивки дивана. Гарнитур сей Спиридон Николаевич наследовал от своего отца Николая Спиридоновича, который в голодные бедственные тридцатые годы был директором Торгсина. «Торгсин» — это магазин такой хитрый — «торговля с иностранцами», то есть — на валюту. Но устроен он был не только для торговли с иностранцами и не только на валюту. Принимались вместо денег у своих граждан и семейные ценности — золото, драгоценности, которые еще оставались у граждан с дореволюционных времен. Деньги тогда мало что значили, и те, кто мог, припрятывал драгоценности на черный день. Остался и гарнитур этот у каких-то (теперь и не вспомнить — каких) больших дворян, ухитрившихся пережить расстрельные годы революции и гражданской войны. Дворяне получили мешок муки, а Николай Спиридонович — гарнитур, за который посольство Франции отдало бы столько золота, сколько он весил — если бы, конечно, знало о нем. С жуткими ухищрениями, по частям, тайно, перетаскивал он гарнитур в свою квартиру, ибо теперь получалось, что не дворянское имущество тащил к себе Николай Спиридонович, а государственную собственность. А с такими «таскунами» в то время наше государство расправлялось скоро и беспощадно.

А умирал Николай Спиридонович совсем другим человеком, чем был тогда, когда тащил на себе ночью по лестнице Людовиков гарнитур. И сыну своему, Спиридону Николаевичу, говорил угасающим шепотом:

— Больше всего жалею, что приволок его, разбил бы сейчас, да сил уже нету... Сказать тебе: на помойку снеси, или отдай кому просто так, или по дешевке — все равно не послушаешь... Получается, свой грех тебе передаю... Но, кроме греха, вот тебе другой подарок: икона. Не смотри, что бумажная, она уже помогала мне... Двое святых на ней, оба святителя, епископы, значит... Эх, ничему тебя не научил, кроме жадности своей... Николай Угодник и Спиридон Тримифунтский, наши с тобой небесные покровители. Ну, Никола — тот во всем помощник-заступник, а Спиридон — тот особо по денежным и имущественным делам... На почетное место их поставь. Будет случай — помогут. А как — сами они решат.

Спиридон Николаевич решил, что подоконник — самое почетное место в квартирке. Там и стояла, к раме прислонившись, блеклая выцветшая икона. В сырую погоду на окне было сыро, в солнечную — раскаленно-жарко. Она должна была давно уже окончательно поблекнуть и выцвести, но она оставалась такой, какой вручил ему ее умирающий отец. Этому немало удивлялся Спиридон Николаевич, когда вечером, отвлекшись наконец от созерцания гарнитура-сокровища, обращал внимание на сиротливо прислонившуюся икону.

А вот завета отцовского Спиридон Николаевич не выполнил. Затаенная мысль рвалась из глубин сознания, чтобы заполнить собой всю душу: как бы подороже продать гарнитур! Однако тут же подсказывала: главное — не делать лишних движений. Нужно было найти сбалансированный вариант продажи, чтобы выгодно, но при этом быстро и тихо. В то время, когда случилась сия история, государство по-прежнему очень враждебно относилось к тайным богатствам своих подданных. А явных (с точки зрения государства) и быть не могло, потому как на ту зарплату полагалось быть только средне-бедным или средне-обеспеченным, а если что сверх зарплаты — ответ надо было давать, откуда ты взял это самое «сверх». А ответ, что твой родитель в голодные времена «экспроприировал» у государства чудо-гарнитур Людовиков, а ты его теперь продал — очень бы не понравился государству. Спиридон Николаевич выжидал. Иногда потихоньку находил и приглашал оценщиков. Последний оценщик, когда вошел в квартирку, едва в обморок не упал, как только взгляд его упал на гарнитур. Опомнившись, назвал цену, с которой сразу согласился Спиридон Николаевич.

Итак, Спиридон Николаевич, «отбарабанив», возвращался после трудового дня в свою квартирку. У лифта стоял его сосед по площадке. Увидав Спиридона Николаевича, сосед удивленно вскинул глаза:

— О! Наше почтение. А я уж думал, что и не увижу тебя больше. Грузчики говорили, что ты переехал и больше не вернешься.

— Какие грузчики? — недоуменно спросил Спиридон Николаевич, и у него неприятно закололо под сердцем.

— Обыкновенные грузчики. В халатах, с бирочками. Которые мебель твою выносили. А хороша у тебя мебель!

— Как выносили? — Спиридона Николаевича шатнуло, и он схватился за сердце. — Что выносили?

— Мебель твою, — сосед слегка даже отпрянул от Спиридона Николаевича, так вдруг изменился его облик. — В грузовик грузили. И я помогал. И копию ордера твоего на новую квартиру показывали. И заявление твое, что разрешаешь вывоз, и ключи твои...

— Какой ордер?! Какие ключи?!

Что-то оборвалось внутри у Спиридона Николаевича. Он все понял и обо всем догадался. И перед его глазами встало задумчивое, изучающее лицо последнего оценщика. Да, высший класс воровской работы...

Он уже без всяких чувств глядел на пустую свою квартиру. Вынесли все. И даже то барахло, что в шкафу было. Да и правильно, оставлять ничего нельзя, подозрительно. На какой-нибудь помойке сейчас валяются его пиджаки, два плаща и зимнее пальто...

Только икона на подоконнике глядела на него блеклыми ликами. «Вот тебе и случай — помогли. Решили...», — так подумалось Спиридону Николаевичу и поначалу захотелось даже ударить по иконе. Не ударил, сдержался, взял в руки, вгляделся. И почувствовал, что истерика его от потери гарнитура-сокровища прошла. Остались спокойная злоба на воров и желание любой ценой вернуть сокровище. И оказалось, что желание это совсем не безнадежное.

Милиционер, бестолково вышагивавший по гулкой от пустоты комнате, остановился вдруг у телефонного аппарата, который стоял по полу. Раньше он стоял на людовиковском столе. — Интересно, — задумчиво сказал милиционер, — а почему аппарат не взяли? Старый плащ, латаные ботинки — забрали, а новейший заграничный аппарат оставили. И ведь они же разыгрывали переезд. Как же телефонный аппарат не взять на новую квартиру?

И сосед сказал:

— И то верно. О!.. Вспомнил... А ведь они хотели взять... Трое их было, двое носили, а третий командовал. Вот он, третий, и сказал им, тихо сказал, а я услышал. Тогда забыл сразу, а сейчас вспомнил. Он сказал: «Оставьте. Как-никак, мой подарок».

И снова увидел перед собой Спиридон Николаевич лицо последнего оценщика. Ну, конечно, организовал все он. Через день пришел тогда телефон новый ему поставить. И денег сразу не взял, потом, мол, сочтемся. Полдня телефон устанавливал, провод зачем-то менял. Ключи от квартиры на столе валялись, ясное дело, слепок успел сделать, все осмотреть, обнюхать, вычислить...

И только он собрался все это милиционеру рассказать, как вдруг почувствовал какой-то запах, совершенно необыкновенный, ранее никогда не слыханный, даже не думалось, что такой вообще возможен в природе. Приятный запах называют ароматом, но то, что осязал сейчас Спиридон Николаевич, хотелось назвать другим словом, которое означало что-то выше аромата. Но слово никак не подбиралось. Даже «благоухание» казалось мелким и слабым определением того, что чувствовалось.

И милиционер и сосед тоже почувствовали необыкновенный запах.

— Что это, Николаич? — спросил сосед, поводя носом. — Будто ведро духов у тебя разлилось.

И после этих дурацких слов все как по команде повернули головы к выцветшей иконе — необыкновенное благоухание источалось явно от нее. Оно целиком, вместо украденного Людовикова сокровища, заполняло сейчас пустую комнату, которая не казалась теперь пустой. Что-то необъяснимое, но реальное (и не только дивный запах) заполняло сейчас ее, и это ласкало душу Спиридона Николаевича гораздо сильнее, чем недавнее созерцание Людовиковой мебели. И сама душа его, заполненная до этого лишь пустотой и тоской, сейчас наполнялась каким-то необыкновенным жжением и не хотелось, чтобы оно проходило, хотелось, чтоб разгоралось сильней. Будто миллионы раскаленных капелек-иголочек впились в больные места души и исцеляли их.

Спиридон Николаевич подошел к подоконнику и взял икону в руки. До этого один раз только он прикасался к ней, когда на подоконник ставил.

— Слу-ушай, неужто от нее вдруг так запахло?! — сосед со страхом смотрел на икону и изумленно качал головой.

— Гражданин потерпевший, — раздался сзади голос милиционера. — Давайте заявление писать, протокол оформлять. Будем пытаться мебель искать. Мебель не иголка, так прямо ее не спрячешь, так быстро не продашь.

— Не будем заявления писать, не будем оформлять, не будем искать, — отвечал Спиридон Николаевич и сам не узнал своего голоса.

Милиционер и сосед оторопели.

— Как не будем?!

— «Бог дал, Бог взял», — как говорил мой папа перед тем, как заболеть и умереть. На этом самом месте говорил, хоть и по другому поводу. Часы я тогда на пляже оставил. Ну а когда прибежал за ними, их, понятное дело, не было. Подобрал кто-то... — Спиридон Николаевич будто сам с собой говорил, не замечая соседа и милиционера. — Вот до сих пор на этого «кого-то» злобу вот тут носил, — он положил руку на сердце. — А ведь сколько лет прошло... И вот исчезло будто... Ладно, ребята, идите, не будет протоколов, заявлений.