Диковинки Красного угла

Сосед и милиционер переглянулись меж собой, вдохнули полной грудью дивное благоухание, покачали головами и вышли.

Спиридон Николаевич положил икону на свое место, не отрываясь от нее, поискал рукой стул, чтобы сесть напротив и рассмеялся в голос: нет ведь больше стульев, не на чем сидеть! Сел на пол. И тут почувствовал в себе новые потоки новой своей душевной жизни: нет больше памяти о тех, кто сделал зло ему, а встали вдруг перед глазами лица всех, кого он обидел когда-то в своей жизни. И когда стали проплывать перед его взглядом какие-то опухшие оборванцы, какие-то трясущиеся старухи, даже головой мотнул, отгоняя их видение — не знаю и не знал никогда.

— Верно, — ответил незнакомый голос внутри. — Это нищие, которые просили подаяние и мимо которых ты проходил, не замечая.

— Но их так много! Неужто мимо стольких я прошел?

— Их было больше.

— И никому не подал?

— Никому.

И тут Спиридон Николаевич услышал, как дверь сзади него тихо открылась и тихо закрылась. Он обернулся и увидел последнего оценщика. Ухмыльнулся и сказал ему:

— Зря ты тут ходишь, узнать могут.

— Не могут. Я в гриме был, когда мебель выносили. Это правда, что ты от заявления в милицию отказался?

— Правда. Как сказал бы мой папа, забрали вы наши грехи, сами с ними и разделывайтесь. Телефон заберешь?

— Подарки не забираю, — последний оценщик подошел к Спиридону Николаевичу, сел на пол с ним рядом и сказал:

— А я ведь убивать тебя пришел. Подумал, что «вычислишь» ты меня, а потом признаешь на следствии.

— Вычислил. Не признаю. Следствия не будет. Я уже забыл про тебя... А вот... А вот бабку Таню свою вдруг вспомнил!.. Как я у нее, мальчишкой, деньги на мороженое стащил!.. Много чего вспомнил!.. Как соседка коляску с малышом по лестнице еле тащила, а я не помог!..

И только тут последний оценщик повел носом и спросил ошарашено:

— Что это?

— Это от нее, — Спиридон Николаевич кивнул головой на икону. — Приобретение от нее вместо мебели.

— А как же это? Откуда?! — оценщик встал на ноги и заглянул за иконку.

— Оттуда! — Спиридон Николаевич поднял глаза к потолку.

Оценщик поднял их туда же.

— Это не с потолка, это с неба, — ответил на его взгляд Спиридон Николаевич.

Оценщик перевел глаза на Спиридона Николаевича и сказал:

— И получается, что и убивать мне тебя не надо, и ты нас в тюрьму не засадишь?

— Получается. И еще: не продавай гарнитур. Отдай его хоть в музей какой. Обожжешься ты деньгами теми. К своим грехам мои не присоединяй.

Впервые в жизни сегодня Спиридон Николаевич произносил слово «грех». Он замолчал и продолжал смотреть на икону. Сзади него тихо открылась и закрылась дверь.

— ... А сейчас от нее только чуть-чуть пахнет, — сказал Петюня, почти вплотную приблизив свой нос к иконе.

— Да, — вздохнул Игнатий Пудович, — благодать нам дается по молитве нашей сокрушенной или по милости в нужный момент. А сейчас два святителя тихо говорят нам: «Мы всегда с вами. Только и вы о нас не забывайте, когда любуетесь своей мебелью».

Все гости по очереди поднесли иконку к носу и все согласились, что — да, есть какой-то аромат, только очень слабый. Но Карла сказала:

— А я ничего не чувствую. Вообще-то нос у меня очень чуткий... — она с шумом вдохнула, касаясь носом иконы. — Может, нос заложило?

— Нет, — грустно вздохнул Игнатий Пудович, — носы у нас в порядке. Я ведь тоже ничего не чувствую. Не носы — души наши заложило. А ну-ка, деточки, признайтесь, кто-нибудь чувствует аромат, как Петюня?

Оказалось, никто не чувствует. Тут Петюня сказал растерянно:

— Но ведь я правда чувствую!

— Я не сомневаюсь, — Игнатий Пудович погладил его по голове. — В Евангелии так сказано, деточки: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят», вот... — он улыбнулся и развел руками. — Но целиком Бога, во всем Его величии, мы видеть не можем, потому как такой чистоты сердца у нас нет. «Бога не видел никто никогда», — это тоже из Евангелия. А малюсенькую долечку Его благодати воспринять можем. Как вот Петюня сейчас. Или не можем ничего, как все остальные тут стоящие, не исключая меня, грешного. Ему сверху виднее, кто достоин на сей момент.

— А сейчас тот человек, Спиридон Николаевич, жив? — спросила Карла.

— Нет, совсем недавно преставился, перед этим мне иконочку эту подарил и рассказал все это.

— А где сейчас эта мебель?

Пожал плечами Игнатий Пудович:

— Не ведаю. Да это и не важно. А важно вот что, деточки, — он вдруг задумался, шагнул к Красному углу, положил картонную иконку на место и взял какую-то зеленую монету, размером со старый рубль. — Важно, когда ты для Бога и для ближнего способен последнее отдать. Вот и монетка эта как раз об этом напоминает. Она чуть-чуть моложе той деревяшечки, части кола, на который моего предка, мученика Адриана, посадили. О нем мы говорили уже, теперь вот о монетке этой расскажем. История называется: 

Народный выкуп

1445 год. Тяжкое это было время для Руси нашей. Хотя других времен у нее и не было. Все еще продолжали пожинать плоды междоусобной вражды времен Батыева нашествия, с которого уже 200 лет прошло. «Дом, разделившийся сам в себе, не устоит», — так в Евангелии говорится. Князья власть не поделили — беда, значит — безвластие, а безвластие на Руси хуже чумы. Подданные вразнос пошли, повиноваться перестали, бузить, бунтовать, друг дружку обижать начали — то же самое, что и князья. Любому завоевателю такая держава — легкая добыча. А к этому времени, хоть и ослабла Золотая Орда от своих внутренних усобиц, все одно — много бед приносила земле нашей. Каждый год по нескольку раз татарские царевичи набеги творили, кого могли убить — убивали, что могли сжечь и сломать — жгли и ломали, что могли утащить — тащили.

Царствовал-княжил тогда у нас Василий Васильевич, замечательный государь — и храбрый, и умный, и воин, и Руси строитель. А тогда в Русской земле только и делали, что воевали да отстраивались. Воевали, потому как со всех сторон вражьи силы напирали, а отстраивались, потому что после набега очередного вражьего оставалось пепелище. Только отстроятся — опять лезут. Треть государственной деньги, как нынче говорят, бюджета, на оборону, на войско шло.

И вот подстерег хан Улу-Магомет у реки Нерль, близ Суздаля, Василия Васильевича, с которым всего-то полторы тысячи войска было.

Впереди всех, «аки лев», дрался Василий Васильевич, и даже поначалу в бегство обратил врагов, но слишком неравны были силы. Татары оправились, собрались и всей своей огромной массой обрушились на малую рать нашего государя. С беззаветной храбростью сражалась русская дружина, самому князю прострелили руку, отрубили в сабельном бою несколько пальцев, тринадцать ран зияло на теле. Наконец, он изнемог и был захвачен в плен. С него сняли нательный крест и с послом отправили его в Москву. Зарыдали, глядя на этот крест, мать и жена Василия Васильевича. Привезший крест посол Ачисан был надменен и бесстрашен, не боялся он, что растерзают его москвичи с таким-то подарком — слишком велик залог находился в стане Улу-Магомета. Да и пока Москва войско для отпора соберет (а без великого князя его долго собирать придется), Улу-Магомет со своим полчищем здесь. И москвичи это понимали: страх на каждом лице видел посол и в открытую усмехался. Посол укатил, москвичи сели в осаду. Множество народу собралось и из других городов — те, кого застала здесь страшная весть.