Диктофон, фата и два кольца, или История Валерии Стрелкиной, родившейся под знаком Льва

Повзрослев, я смогла убедиться в правоте его слов. И теперь ювелир произнес почти то же самое. Более того, его высказывание подтвердило мои смутные догадки. Эта пудреница принадлежала кому-то из дома Белопольских. Конечно, еще рано утверждать, что ее потеряла графиня. А вдруг это Громов подарил антикварную пудреницу жене? И ее потеряла не графиня, а сама Анна? Но все-таки очень возможно…

— Послушайте, — обратилась я к Иванычу, — а можно примерно установить, сколько времени эта штука пролежала в земле?

— Только предположительно… Судя по окислению серебряного орнамента…

— Ну сколько? Год, два…

— Дольше, намного дольше.

— Пять?

— Я же сказал: намного дольше.

— Спасибо. Сколько я вам должна за консультацию?

— Пятихатку дайте, и порядок.

Значит, Громов с женой отпадают. Тогда… От того, что я приближаюсь к разгадке тайны, у меня даже дух захватило. Тем временем ювелир выжидающе на меня посмотрел. Я протянула ему пятьсот рублей и направилась к выходу. Ювелир сказал мне вслед:

— Надумаете продавать, милости прошу.

Я кивнула, дескать, если вдруг что — к вам и только к вам. А потом вышла на улицу. Следующей моей остановкой в Выборге должна была стать редакция газеты, которая опубликовала статью краеведа.

Едва я переступила порог редакции, как тотчас почувствовала, что у меня защемило сердце. Вот он, такой безумно родной и дорогой для меня мир! А еще я поняла, как соскучилась по бешеному ритму и суматохе, свойственным всем газетам и журналам на свете.

Время здесь несется с совершенно другой скоростью… Как же мне этого не хватает! Вот такой безумной жизни…

Хотя редакция выборгской газеты, которая так и называлась «Город», по сравнению с северной столицей показалась мне оазисом относительного спокойствия. Здесь, как водится, проносились по коридорам журналисты, что-то объясняя на ходу редакторам, верстальщикам и самим себе, сыпали анекдотами увешанные аппаратурой фотокорреспонденты, над чем-то заразительно ржал народ в курилке… Но это были не наши безумные лабиринты, куда один раз попав, ты вклиниваешься в совершенно иное измерение и начинаешь жить на сверхзвуковых скоростях.

Я прошла в комнату отдела истории города. Редактором там оказалась моя ровесница, довольно стильная и безусловно суперсовременная девушка.

— Привет! — дружелюбно сказала она, как только я переступила порог.

— Привет, — улыбнулась я. — Я журналист из Питера, и мне нужна ваша помощь.

— О как! — пожала плечами девушка. — И чем же мы можем помочь столичному гостю?

— Я прочитала статью вашего краеведа Гостюхина и хотела бы с ним поговорить.

— Не выйдет, — сказала девушка.

— Почему? Ни грамма информации варягу?

— Да брось ты! Была б тут информация! Просто сам Гостюхин — с приветом. Он иногда приносит нам материалы, и, если они нам подходят, мы их публикуем. Вот и вся любовь. В смысле, на связь он выходит исключительно сам и по собственной воле.

— Но телефон-то у тебя его есть?

— Телефон есть, но говорить он с тобой не станет. Терпеть не может журналистов.

— Странная позиция для печатающегося человека. И все же, чем черт не шутит. Вдруг повезет.

— Ну если только повезет.

И девушка, размашистым почерком написала на листочке несколько цифр.

— Держи, — она протянула мне желанный номер.

Покинув редакцию, я села в машину и задумалась. Куда же теперь податься? Конечно, можно сразу с места в карьер позвонить господину Гостюхину и попросить его встретиться со мной. Но… Я посмотрела на часы. Начало пятого… Пока я доберусь до усадьбы, будет уже пять. А нужно еще поработать. Поэтому, наверное, разговор надо отложить. Тем более что, как подсказывал мой опыт, к таким беседам нужно хорошо подготовиться. Я тронулась в путь, по дороге обдумывая основные моменты беседы с местным краеведом. Почему-то мысль, что он изначально откажется от встречи со мной, даже не приходила в голову.

В усадьбе я еще внимательней, чем прежде, принялась перечитывать записи экономки. Из них следовало, что Васин приехал в апреле 1886 года и находился в усадьбе вплоть до убийства графини. Ему отвели комнату на первом этаже, а писал он наверху, в большой мансарде, которую приспособили под мастерскую. А еще я поняла, что граф заказал оба портрета к какому-то юбилею. Может, у них была круглая дата со дня свадьбы, а может быть, он хотел сделать жене подарок ко дню рождения? Странный, однако, граф… Думает о том, как развлечь жену, сделать ей приятное, причем думает об этом в апреле. А в июле убивает ее. Что же могло произойти между ними? Что могло за три месяца столь кардинально изменить его отношение к жене? Или, может быть, действительно граф был не в себе?

Я отодвинула записи в сторону и резко поднялась. В библиотеке послышался характерный шорох. Он исходил от письменного стола и совершенно явно перемещался в сторону двери. И тут вместо страха, который меня охватывал в подобных случаях, я почувствовала острую необходимость еще раз посмотреть на графиню. Увидеть ее глазами Васина, понять, что это была за женщина.

Я выскочила из библиотеки, словно меня подгоняла неведомая сила. А потом, перепрыгивая через ступеньки, отправилась в галерею. И остановилась возле портрета черноволосой красавицы.

Женщина в костюме Коломбины. Как странно… Определенно, мне нужно узнать побольше о самом художнике. Насколько ему вообще была свойственная подобная манера письма, или же это было пожелание графа? Коломбина… Героиня итальянской уличной комедии. Ее любви добивались Арлекин и Пьеро. Я подошла совсем близко к портрету, а потом, как учил меня отец, резко сделала несколько шагов назад и посмотрела, не изменилось ли ее лицо?

Нет, женщина по-прежнему смотрела прямо на меня жгучими черными глазами. Да, она была красива. Но не так, как жена Громова — классической, строгой и в то же время чувственной красотой. Графиня была немного похожа на испанку. Лицо ее было страстным и утонченным, и одновременно что-то салонное, пикантное и даже чуть-чуть картинное проглядывало в этих чертах. Нет, вряд ли эта женщина была способна на сильные чувства. Скорее всего, она принадлежала к тем, кто позволять себя любить, кто предпочитает подставлять щеку, нежели целовать самой.

«ЛАНДЫШИ, ЛАНДЫШИ…»

Я стояла и внимательно рассматривала лицо графини, пытаясь с помощью портрета раскрыть новые грани ее натуры. И тут позади меня раздались шаги. Я обернулась и увидела Громова. Сердце мое бешено забилось…

Рядом с Громовым стояли двое мужчин, которые держали завернутую в холст картину.

— Лера! Какой приятный сюрприз! — обрадовался он.

— День добрый! А вы, оказывается, тоже неравнодушны к живописи? — немного удивившись подобной встрече, спросила я.