Дивизион

Нет, вряд ли они будут искать его ночью в этом селе. Возможно, завтра они доберутся и сюда.

Когда хозяйка вышла из той комнаты, где они сидели до сих пор, хозяин опять пригласил его туда. Постель была приготовлена на полу, на том же коврике, где они с хозяином ели. Подушка и одеяло были заправлены в цветные наволочку и пододеяльник. Хозяин сказал, что разбудит его рано утром, чтобы Азизов отправился в свой полк и, пожелав ему хорошего отдыха, ушел. Азизов, быстро раздевшись, как привык это делать за время службы, лег в постель. Все было очень по-домашнему уютно, чисто, запах свежего белья действовал успокаивающе. Давно его тело не испытывало такого наслаждения. Уснул он очень быстро.

— Хей, салдат, давай, давай, падйом, – так рано утром разбудил его хозяин. – Войин так долга не спат. Если ты привыкат, патом тйажало.

Азизов встал, оделся и хотел уже уйти, как хозяин остановил его:

— Ты шдо, куда ты идйош? Ни завтрак, ни чай? Нет, у нас гост так не отпустит.

Не успел он закончить, как в комнату вошла его жена. Улыбнувшись и слегка кивнув в сторону гостя, она опять поставила на пол принесенный ею поднос с чаем, лепешкой, сахаром, сыром домашнего изготовления, маслом и вареным яйцом. Азизов опять с жадностью набросился на еду, быстро и с удовольствием все съел.

– Ни торопит, ни торопит, – пытался успокоить солдата хозяин. – Время у тиба йишшо йест. Куда таропит? Солдат спит – служба идет. Ха-ха-ха…

Хорошенько позавтракав, Азизов встал, поблагодарил хозяина и покинул дом. Перед этим хозяин успел передать ему сверток с лепешкой, двумя яйцами и сыром.

На улице никого не было, кроме детей, играющих в войну. Немножко постояв на улице и понаблюдав за ними, Азизов вновь отправился в путь. В том направлении, где, как объяснил ему приветливый хозяин дома, должен был находиться город, в котором он когда-то начинал свою солдатскую службу. Вскоре и последний дом этой гостеприимной полукочевой деревни остался позади; впереди лежала только степь. Но эта грунтовая дорога должна была привести его в город, из которого он когда-то был изгнан и в который очень хотел бы вернуться. Азизов часто оглядывался, чтобы проверить, нет ли за ним погони. Нет, никого видно не было, они искали его, наверное, где-то в другом направлении. Он еще различал вдали виноградники и какие-то точки рядом с ними — это были помещения дивизиона. Через какое-то время все исчезло из виду: ни впереди, ни позади ничего больше видно не было, исчезла и деревня бывших кочевников. Так Азизов оказался совершенно один в кажущейся бесконечной степи, в которой кроме одной единственной дороги не было ничего. Как хозяин дома успел ему рассказать, она давно уже не служила дорогой. Когда-то по ней двигались кочевники из одной местности в другую. Потом дорогу стали использовать все, стали ездить даже машины. Но позже чуть в стороне построили другую асфальтиро-ванную дорогу, ведущую в город. По ней-то и приехал Азизов из полка в дивизион. А по словам мужчины, приютившего его на одну ночь, эту грунтовую дорогу ныне использовали только для того, чтобы перегонять стадо с одного пастбища на другое. А так, наверное, в город больше никто на арбе не ездит, как в прежние времена, поэтому дорога эта пустует.

Азизов шел и шел, погода стояла хорошая, душе хотелось петь. Это путешествие через степь нравилось ему все больше и больше, и вскоре он даже забыл о том, куда и зачем направляется, впервые за все последние месяцы забыл о своих переживаниях, о своем положении в дивизионе, о желании верховодить над молодыми солдатами. По дороге шел свободный человек, с чистой совестью и душой. Эта дорога стала для него своеобразным символом очищения. И чем дальше он шел, тем лучше себя ощущал, тем большее облегчение испытывал. Постепенно ему даже стало казаться, что он в этом мире совершенно один.

Вот она – свобода. Скоро Азизов ощутил, что ему в жизни больше ничего не нужно. Хочется начать новую жизнь, может прямо сейчас, в этой степи? Жить прямо в степи, кормиться охотой на птиц и животных, устроить себе маленькую хижину и жить в ней. А зачем вообще нужны ему люди? От них ведь только беда – теперь Азизов был в этом уверен. И зачем он должен был жить с ними и выполнять то, что они считали обязательным. Азизов начинал все больше и больше ощущать свое тело; будто владение им возвращалось ему вновь. У него было такое ощущение, будто он заново рождается, обретает то, что прежде было отнято другими.

Какое это превосходное чувство, когда ты делаешь что хочешь, живешь в согласии с собой, и главное имеешь внутреннее спокойствие. Можно получить сколько угодно удовольствий от жизни, исполнять собственные желания и капризы и при этом оставаться несчастнейшим из людей. А если ты поступаешь согласно собственным представлениям о жизни, не ломаешь себя, сохраняешь чувство собственного достоинства, ты видишь жизнь совсем другими глазами. Что движет человеком, который постоянно, подавляя в себе собственные чувства, действует так, как требует общество, кем-то придуманные правила и законы? Пересиливая себя, убеждая себя, что иначе нельзя, приходится заглушать голос сердца и поступать вопреки собственным представлениям о жизни, лукавить и подчиняться обстоятельствам. Только вознаграждения приходится ждать долго, а потом приходит разочарование. Зачем нужно было тогда так стараться, идти против себя? Не страх ли является в этом случае движущей силой? От страха стараешься заслужить одобрение окружающих, думая, что так будет безопаснее. А когда условия жизни ужесточились, никому больше не нужны были твои заискивания и те, сдерживаемые дотоле, разрушительные силы души раздавливают тебя. Безусловно, человек, как и его чувства, могут развиваться лучше, если пытаются помешать ему осуществить желаемое. В этом смысле общество человеку необходимо, чтобы развиваться. Только так же естественно, если через определенное время человек хочет вырваться из цепей, на которые посадила его группа людей, придерживающихся определенных ценностей. С другой стороны то, что мы называем свободой, возможно, нужно не всем, ведь для очень и очень многих людей важнее быть вместе со стадом, не выделяться и не высовываться – так надежнее и безопаснее. Дает ли это основание для того, чтобы полагать, что одни люди лучше чем другие? Люди, предпочитающие жить в стаде, создают своим трудом все – и материальные, и духовные основы для определенной общественной группы. Реже встречаются индивидуумы, которые пытаются сами понять и другим объяснить законы и принципы построения мира и общества. Кто из них лучше, а кто хуже – невозможно определить, просто они разные.

Гумилев, рассказывая о сути человеческих групп, пришел к такому выводу, что человек не может выйти за пределы собственного этноса, куда бы он ни уехал, как бы далеко от него ни находился. Он считает, что существуютт какие-то этнические ритмы и этническое поле, которые оказывают воздействие на человека. При этом Гумилев рассказывает об отдельно взятом этносе, как о чем-то таком, что не имеет никакого отношения к другим этносам, кроме вражды. Взаимодействие этносов и культур, что составляет основу истории, упрощается при этом Гумилевым до предела. Человек у него — только явление природы, как и сам этнос — народ. Социальное базируется только на этом природном, при этом забывается, что от той же самой природы человек ушел уже давно. Человек ведь не только животное. Очень многое он приобрел вне природы, развивая созданные им социальные и духовные структуры, развиваясь также внутренне. Гумилев отказывает человеку в самом главном и значительном для него – в выборе, значит свободе. Человек для него только член толпы, что он называет красивым словом «этнос». При этом Гумилев игнорирует то, что человек тысячелетиями боролся за свободу. Каждому нужно принадлежать только определенному этносу, бороться за торжество его воззрений и господства над соседними народами. Какая удивительно благотворная почва для крайнего национализма, который очень легко может принять воинствующую форму. Назвать, как Гумилев, и сегодня человека винтиком этноса, очень похоже на то, что, говорят о первобытных обществах: там человек был в зависимости от вождей и духов своих предков. Сколько после этого боролся человек для того, чтобы освободиться! И не это ли главная движущая сила всей истории, рвение человека к свободе? Также говорят о победе человека над своим родом еще в древние времена. А Гумилев отрицает это. Он готов отрицать эту борьбу человека за то, что быть свободным, стать индивидуумом. Есть только этнос, народ, нация и борьба этого образования за выживание. И будто этому образованию все на этом пути дозволено. Все остальное, даже развитие культуры говорит о том, что данное образование близится к своей гибели. При этом им крайне идеализируется и романтизируется кочевая культура. Больше, на наш взгляд, правы те, кто считает, что есть общий человеческий дух. Среди европейской интеллигенции встречаются и такие, которые также понимают, что культура человеческая начинается намного раньше, чем думают в Европе. И начало это не связано с греко-римской культурой, как бы опять в Европе не пытались это преподнести. Культура Египта и Месопотамии, их мифы, религии, искусства и науки стоят в основе той культуры, которую принято считать европейской, и в первую очередь древней греко-римской культуры. Европейская позиция здесь проста: назвать все лучшее своим, все, что кажется не таким уж хорошим, отбросить, предать забвению, сделать непопулярной ту культуру, которую своей назвать нельзя. В случае с древней греко-римской культурой ссылаются на единство континента. Когда речь идет о новых американцах, то важнее здесь становятся якобы европейские корни и христианская религия этой заокеанской нации. Еще одно объединение для них — это христианство, христианский мир. Как люди издревле, еще до возникновения авраамических религий верили в то, что зло можно победить только добром, так и против лжи можно бороться только максимальным стремлением к тому, чтобы установить правду. А национализм можно победить интернационализмом. Как является ошибкой то, что победить зло можно злом, так же является ошибкой то, что против лжи чужих можно бороться собственной ложью, против национализма сильных мира сего собственным национализмом. Для поверивших в возможность такой борьбы и такой победы над злом и ложью, наступает трагедия: сколько бы они ни старались бороться против лжи ложью, против национализма других собственным национализмом, это вводит их в еще более тяжелое состояние. Тот, который сильнее и имеет огромную власть и средства воздействия на людей, от такого заблуждения угнетаемых может только еще больше выиграть: теперь он может легко разоблачить их во лжи, используя мощь машины воздействия и убеждения людей, созданной им. Подобной машины пропаганды, разумеется, у слабого и угнетаемого, выбравшего путь лжи и национализма как ответ лжи и национализму угнетателей, нет. Тут он оказывается в двойном капкане: с одной стороны, против него продолжают распространять чудовищную ложь и легко разоблачают придуманную им ложь как ответ. С другой стороны, он погружается все больше в болото национализма, что в его случае также означает изолированность от остального мира. Тут приходят еще восторг от собственного прошлого, начинается романтизация и идеализация его. Все упрощается до предела. Человеку или слабосильной, отставшей от своих врагов упадочной, регрессивной нации кажется, что вроде крайний национализм и есть возможность для спасения и процветания, что является, безусловно, иллюзией. Сильные, управляющие другими, используя национализм, могут к тому же защищаться от влияния на них бремени прошлого, потому что есть у них еще много другого. А отсталый, слабый, управляемый народ может потеряться в болоте иллюзий собственного нацио-нализма на очень долгое время. Очень часто ему бывает просто не за что ухватиться, чтобы вылезти из него. Он не только больше не развивается, но и теряет достигнутое им же прежде. И можно ли понять и простить то, что если одна империя ради своих корыстных целей устраивает эксперимент над чужой религией, историей и культурой, отчего рано или поздно страдает она сама? Хорошо было бы некоторым силам понять, что этот мир не принадлежит им, и любое превосходство над другими только временно.

Азизов шел в сторону города, о возвращении в который он больше всего мечтал все последние месяцы. Только сейчас, казалось бы, он даже забыл о нем. Состояние чудесной легкости проникало все глубже в его существо, мир начал казаться ему неописуемо интересным, таинственным, красивым и очень привлекательным. А самого его начали заполнять чувства, которые будто были ему прежде незнакомы. К этому времени он уже шел не по дороге, чтобы не быть замеченным, если его уже ищут. Представьте себе одинокого солдата в степи, вокруг пустота — ни людей, ни домов, разве, что изредка попадаются животные или птицы. Он только хотел уйти подальше от людской агрессии, ненависти и злобы. И оказывается, можно так радоваться воле, безлюдью, возможности свободно идти вперед, ни у кого не спрашивая на это разрешения. Главное, подальше от людей, подальше.

Азизов постепенно приближался к городу. Уже видны верхушки высоких зданий. Он шел уже несколько часов, два раза останавливался, чтобы поесть прямо в степи. Он будто даже забыл, что за ним могут гнаться. Кажется, это его больше не беспокоило. Азизов шел и шел, чувствуя себя все увереннее и все больше убеждаясь в том, что оставить дивизион было правильное решение. Все равно бегство его временное, это не дезертирство, ведь он намеревался сдаться патрулю в городе.

Город был уже совсем близко. Пройдя мимо нескольких маленьких деревенек, Азизов наконец достиг его. У него не было плана, куда идти дальше. Какая разница, лишь бы был город, лишь бы прикоснуться к другой жизни, напоминающей прежнюю, хоть ненадолго ощутить ее. Близился вечер. Недалеко был какой-то парк. Солдат решил держать путь туда – там, наверное, можно было купить что-нибудь съестное. Парк оказался огромным и шумным. Люди гуляли, громко разговаривали и веселились. Была слышна громкая ритмичная музыка. Скоро Азизов смог установить, откуда она доносилась. Это была закрытая танцевальная площадка, на которой люди интенсивно двигались в такт музыки. В основном это была молодежь его возраста и чуть старше. Азизов не осмеливался подойти ближе. Боялся, что над ним начнут смеяться. Остановившись в нескольких шагах от танцплощадки, он стал наблюдать за танцующими. Среди них было много молодых девочек, приблизительно его ровесниц или еще моложе.

Глядя на парней, он спрашивал себя: интересно, знают ли они, что такое служить в дивизионе? Представляют ли, что их ждет, когда завтра придет повестка из военкомата? Тут можно перед подругой героя играть, а там, когда начнется служба, стыдно будет и за себя, и за девочку. Азизов еще раз обрадовался, что у него девушки не было. Ни один из сослуживцев его призыва, вспомнил Азизов, никогда не рассказывал о переписке с какой-нибудь девушкой. Стыдно было, наверно, в этом признаваться. Ведь никто не будет признаваться в позоре и унижениях. Вот только чего Азизов не понимал, это то, что любовь может делать мужчину безрассудно смелым и толкать его на подвиг.

Ему очень захотелось потанцевать: музыка захватила его. Ему хотелось подойти и пригласить одну из девочек на танец. Свободных девочек, было достаточно, как ему показалось. Только как он подойдет к ним, что скажет? Появление солдата в парке в повседневной одежде имело только одно объяснение: он покинул часть, и по всей вероятности без разрешения. На час ли, на два, на полдня, но оставил. В повседневной солдатской одежде уходили только в самовольную отлучку. Если это было короткое увольнение — на день, на несколько часов, то солдату выдавали парадный костюм. В полку увольнительное давали часто: как поощрение за хорошую службу. Что касалось дивизиона, то в нем, кажется, забыли о том, что такое увольнительная. За все время службы Азизов не видел, что кто-нибудь из солдат получал выходной. Солдаты там могли только мечтать о том, чтобы попасть в такой парк, познакомиться с девочками, потанцевать. А тут Азизов стоял так близко к исполнению солдатской мечты. Еще несколько шагов, он очутился бы на танцевальной площадке и мог подойти к одной из девчонок, стоящих в углу и ждущих приглашения кавалеров. Нет, Азизов все-таки не мог себе представить, как он мог бы это осуществить. Казалось бы, все так легко, но одновременно так трудно. Робость не позволяла ему приблизиться к девушкам.