Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики

Вот и сегодня Эфраим начал с никому не нужных обсуждений «наших дел на фронтах». Что значит «наших», я вас умоляю, подумал Абрахам. Молох империй крушит и растирает сотни миллионов ничтожных человеческих жизней, и одна из таких призрачных жизней интересуется у другой – «как наши дела». Он даже фыркнул…

Разумеется, он прочитывал газеты и всегда останавливался под репродуктором на площади, если передавали новости с фронтов. Но делать вид, что ты не песчинка в море?

Эфраим задержал взгляд на мастере, потянувшемся к ящичкам шкафа, запнулся на полуслове, будто вспомнил что-то, что долго вертелось в памяти. И вдруг – хлопнул себя ладонью по лбу:

– Вспомнил! Бог мой, вот сейчас вдруг вспомнил, кого вы мне всё это время напоминали! Меня это просто, знаете, как муха допекало: смотрю на вас и думаю: где видел эти глаза, улыбку… даже манеру говорить! Сейчас вспомнил, и… это так удивительно!

– Что же удивительного? – спросил Абрахам, чтобы не обидеть человека молчанием.

– …Да то, что вы напомнили не какого-то там мужчину, знаете, а… женщину одну, точнее девушку. Она у нас в санатории в Моршине работала медсестрой. Красавица… – Он покачал головой. – Ну, как это может быть, чтобы девушка так напоминала другого мужчину на другом конце света! У меня это просто тут в виске сидело! Кого, думаю, кого же он мне напоминает… Да: Галина. Медсестрой была в нашем санатории, в Моршине. А я – завхозом. Такая была прелестная девица!

– Почему… была? – шёпотом выдавил Абрахам, поднимаясь из-за стола, ибо сердце его в одно мгновение раздулось и разлилось во весь его рост, выжигая болью плечи, живот, ноги и даже ступни, пытаясь вырваться за пределы тела.

– Да потому, что… о-хо-хонюшки! – клиент вздохнул и понурился, даже присел на табурет, словно ноги его не держали. – Потому что нет её, голубушки, уже давно. Мне золовка написала, она тоже работала там, в Моршине, сестрой-хозяйкой. Убили нашу Галину в первые же дни, у тюрьмы «Бригидки». Слыхали, может, о львовском погроме? Ужас скольких евреев поубивали, несколько тысяч… Выволакивали из квартир, тащили по улицам в нижнем белье, издевались, забивали палками. От души потешились – и оуновцы, и украинская милиция, и просто всякая шалавная мразь. Даже пацаны бегали с железными прутьями, выискивали по подворотням и подвалам недобитых евреев и добивали. И вот эта девушка, значит… Не знаю, почему не ушла с русскими, у неё там был покровитель из высоких чинов. Может, сама не захотела, может, они её связной оставили, или как это у них называется, может, семью она ринулась искать… – кто уж сейчас узнает! Выдавала себя за польку, а кто-то донёс – из соседей, знавших семью, – что еврейка она, и имя другое, и документы, значит, фальшивые. Схватили, уволокли, наверняка запытали… Это уж я так думаю, подробности могу лишь вообразить. Растерзали девочку, одним словом… Дуся, золовка моя, написала: два дня голый труп валялся под стенами монастыря. Страшная картина, не приведи боже! Потом монашки отважились, ночью прибрали её. Похоронили там, у себя.

– Вот, возьмите ваш заказ, – оборвал часовщик, стоя к нему спиной, поочерёдно открывая ящички шкафа слепыми пальцами. Наконец нашёл заказ и обернулся, неестественно прямой: стеклянный серый взгляд устремлён куда-то над головой клиента. Мешочек протянул и… рухнул на каменные плиты, как подрубленный.

Этот вежливый человек, Эфраим, после похорон отца на старом Бухарском кладбище явился к ним на шиву. Зельда была тронута: вот какую память о себе оставил её муж – просто покупатель, обычный клиент, захотел навестить скорбящую семью. Тот долго сидел, сокрушался, сочувствовал: шутка ли, потерять кормильца, да такого золотого мастера! Всё повторял – как внезапно и «ни с чего» человек может умереть: вот так они болтали о том о сём, и вдруг Абрам Исакович вытянулся, как на дыбе, и глаза у него стали, будто в преисподнюю заглянул. О-хо-хонюшки… Кто скажет, что мы там видим в наш последний миг…

5

После смерти отца Цезарь бросил школу. Это ненароком получилось, как-то само собой. Сначала, вернувшись с кладбища, где на здешнем глиняном мазаре уже распластался, расползаясь вширь и вдаль, участок с еврейскими могилами, они с заплаканной Златкой и ошалевшей от горя матерью уселись на пол, на расстеленные кошмы.

Цезарь ещё ни разу не сидел шиву: когда в Варшаве или Лодзи умирали пожилые родственники, его на свете не было. А сейчас всё, что делала мама, казалось странным и почему-то неотменимым. Нельзя было отказаться сидеть на полу, нельзя было вскочить и броситься вон из времянки, в солнечный проём двери, и выплакаться взахлёб где-нибудь в кустах мальвы. Надо было сидеть на полу в надорванной одежде и учтиво разговаривать с людьми, пришедшими их навестить.

Отец, тот, конечно, разъяснил бы не только очевидный, но и скрытый смысл этого древнего обычая, этого погружения на дно скорби, сопровождения своего покойника – вниз. Отец привёл бы разные примеры, цитировал бы наизусть отрывки из пророков, из мидрашей [1] или агадот [2] . Вспомнил бы заодно и обычаи разных других народов и вер оплакивания своих умерших…

Минуты на две Цезарь забывал, что отца нет, и рвался добежать до Токи Заргарон, окликнуть отца в «будкес», завалить вопросами о его похоронах… И тогда вспоминал, что это по отцу они сидят траурную неделю. Это отец ушёл, не оглянувшись, не окликнув, покинул их всех, бросил на чужбине. «На чужбине» – так говорила мать. Для Цезаря Бухара уже давно не была чужбиной. Это был мир, в котором он отлично прижился и знал о нём всё, что стоит знать человеку, чтобы жить и радоваться.

1

Мидраш – толкование (иврит).

2

Агада – сказание (иврит).

Верный Генка отсидел с ними всю эту неделю, как член семьи, бегая к колонке за водой, вытряхивая и снова застилая кошмы и курпачи, таская от тёти Мани кастрюльки с едой.

Когда закончилась траурная неделя, Генка побежал в школу. А Цезарь, выждав ещё неделю, отправился к Амосу Волынскому, удельному князю базарной «будкес».

Амос тоже, конечно, приходил на шиву, принёс лепёшки, фрукты, показал себя достойным человеком. Однако обронил, что пустовать будка не может, и надо теперь искать кого-то вместо Аврамека, зихроно левраха [3] , хотя, что уж там говорить, другого такого мастера и в Варшаве поискать, не то что в этой азиатской дыре.

3

Зихроно левраха – благословенной памяти (иврит).

Из Дома визиря навестить скорбящих приходили все трое хозяев, но тоже – в своём стиле. Сначала вечерком «заглянули на огонёк» Ольга Францевна с мужем. Тот буквально за полчаса до того вернулся из Ташкента с совещания, но сразу же захотел навестить осиротевшую семью. Сергей Арнольдович был в дорожной одежде, усталый и расстроенный, и видно было, что огорчение и сочувствие его не напускные: с Абрахамом они пересекались не часто, но обоюдное их уважение было очевидным с той первой встречи.

Он грузно опустился на табурет, сидел сгорбившись, опершись обеими руками о колени. Тяжело проговорил: «Да, война убивает не только на поле боя».

Ольга Францевна обняла вдову искренне и сердечно. За ними маячил Рахим с медным подносом в руках, полным пирожков с картошкой.

…И так же искренне и сердечно она обняла Зельду вновь, явившись наутро с Дубликатом. Если б не горе, полностью отбившее у Зельды способность чему-то удивляться, она могла бы отпустить по поводу этих двух визитов пару замечаний.

Рахим на сей раз шёл впереди, забрал вчерашний поднос – пустой – и поставил на столик другой, с пирожками. На его загорелом лице не отражалось ни малейшего неудобства, удивления или сомнения.

Дубликат опустился на табурет, деликатно помолчал, пережидая, пока Ольга Францевна выпустит из объятий вдову, мягко проговорил: «Эта война… Она убивает не только на фронте…»

Когда все ушли, Ижьо взял пирожок, надкусил его, вяло прожевал…

– Какая начинка? – спросила его мать, и он ответил:

– Та же самая.

* * *

Он шёл по весенней улице и всюду, перешибая привычную вонь от хаузов и помоек, его догонял тонкий терпкий запах цветущих айвы и акации… Представить себе, что его отец, скала их семьи, основа их вселенной, лежит где-то в глинистой яме, так далеко от своего настоящего дома на улице Рынковой, от своей обожаемой коллекции часов, не видит ни слепящей синевы неба, не чует запаха айвы… – представить и принять это было невозможно. Немыслимо! Цезарю всё ещё казалось, что это не навсегда, что их жизнь ещё можно починить, заменив кое-какие детали, вновь запустив её правильный ход. Только сейчас он понял суть одного разговора с отцом: тот объяснял ему, что существует «сознание мозга» и «сознание чувств», и когда случается непоправимое, сознание мозга смиренно находит правильную ячейку, куда помещает событие на вечное хранение; в то время как сознание чувств бунтует и выплёскивает запахи, краски и звуки, сметающие голос разума, затопляющие всё наше существо болью и желанием вновь ощутить и пережить солнечные вспышки счастья. Вот сейчас он слышал голос отца, живой, до дрожи: