Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики
Шрифт:
Если у тебя на руках многоструйная конструкция, сначала разберись, познакомься. Это как с человеком: прежде чем делать выводы, узнай всё о его характере и даже о его родне. Часы со струнным боем, они сильно отличаются друг от друга. Разнообразие огромно… Главное отличие: получасовые и четвертные. Получасовые мало отличаются от спиральных механизмов, только звук богаче: 4–5 молоточков бьют по 4–5 струнам. Мило, приятно на слух… но воображения не поражает. А вот четвертные механизмы! О, они бьют каждую четверть часа другую мелодию: в 15 минут – 4 удара, полчаса – 8 ударов, три четверти часа – уже 12 ударов, и это, скажу я тебе, чуть не симфония. Ну, а в ровный час… в царский час раздаются 16 торжественных ударов, после
– Густав Беккер! – выпаливал Ижьо.
– Именно, сынок! Теперь струны, – продолжал отец. – Ты знаешь: они бывают прямыми и спиральными. Вот смотри сюда, видишь? Спиральный узел, он имеет один молоточек и простое устройство спуска. Достоинство: компактность, струна обычно крепится к самому механизму… Но это в дешёвых случаях. В более аристократических часах работают две группы струн с разных сторон. Сейчас ты мне назовёшь, которые из наших часов в гостиной говорят «бигбеновым» боем.
…Он вспомнил себя восьмилетнего, тощего настолько, что задница легко умещалась на одном табурете с отцом.
– Это что за крылышки, папа? Трепещут, как бабочка.
– Крылышки?! – насмешливый ласковый голос отца. – Это воздушный, или центробежный тормоз. Без него молоточки будут бить с невообразимой скоростью. Эти самые «крылышки» обеспечивают плавность спуска, то есть скорость и ритмичность мелодии. Часы с боем – всегда сюрприз, всегда загадка, иногда – коварство, а порой – ужасное расстройство, ведь самое сложное в них потом – отрегулировать бой. Как бы ты ни старался, в результате ремонта всё меняется, и надо восстанавливать не только точность боя, но и саму атмосферу, ведь через бой раскрывается… личность часов: настроение их, грусть. Непременно грусть: ведь своим боем часы отсчитывают время жизни их хозяев…
Как странно работает память: иногда она прячет событие за ненадобностью в какой-нибудь глубокий карман. И вдруг извлекает его, будто высвечивает лучом фонарика: ярко, подробно, во всех словах и жестах. Все эти недели, работая над часами, Цезарь вёл нескончаемый диалог с отцом. Советовался, иногда и возражал возбуждённым шёпотом. И вновь Зельда, разбуженая его голосом, поднимала голову с подушки: «Сыночку, что ты там всё бормочешь, бормочешь… Ты так устал! Ложись уже, kotenku…»
Но как он мог прервать такой подробный, такой необходимый ему разговор с отцом!
– А помнишь, папа, однажды ты ремонтировал часы одной пианистке? Они тоже были со сложным боем. Починил, а она недовольно так: «Мои часы раньше иначе били!» И ты не рассердился, и спорить не стал, только спросил: «А как было раньше?» Она достала помаду из сумочки, начертила ею на салфетке нотный стан и ноты на нём: вот так было! И, помнишь, ты пошел в чайную «У жирного Йосека», чтобы пианист набренчал по этой салфетке правильный бой? Дважды ходил! Пришлось тебе повозиться. Но она осталась довольна!
…День, когда часы отбили своё первое возрождённое время, он помнил всю жизнь: звон колокольцев (нежно восходящее и затем нисходящее арпеджио), затем секундная пауза, и ровный отрешённый голос стеклянно отсчитал двенадцать раз…
…Этот момент вспыхнул в его памяти много лет спустя, когда в ночной тишине музея, в зале, надёжно запертом сторожами и поставленном на сигнализацию, переливаясь блеском золота, эмали и драгоценных камней под лучом его фонарика, поочерёдно выплывали из тьмы застеклённых витрин сокровища одной из самых ценных часовых коллекций мира. И голос отца, по-прежнему живой и тёплый, ненавязчиво звучал в голове: «Часовой механизм, ингелэ, это такое же совершенное изобретение, как фортепианная клавиатура. Ты вводишь данные и получаешь божественную информацию. Всё самое прекрасное на свете неумолимо подчинено точному ходу времени, например, женское тело. Сама Вселенная функционирует по принципу часового механизма… и ах, как было бы прекрасно, если бы развитие человечества пошло по механическому пути…»
«Элегантное ограбление!» – повторяли один за другим журналисты, глупые попугаи. Элегантное… Попробовали бы вы, болваны, посреди ясного дня, опасно балансируя на высоченной стремянке, да ещё в жёстком холщовом комбинезоне рабочего электрической компании, вызванного неизвестно кем, неизвестно для чего… чуть ли не руками раздвигать прутья оконной решётки накануне судьбоносного визита.
Ничего «элегантного» не было ни в оставленном на краю стола картонном стаканчике с гущей чёрного «кофе-боц» на донышке, ни в фантике от шоколадной конфеты. Не было в нём самом ни щегольства, ни желания позлить полицию. Просто времени оставалось в обрез на решение всех технических задач: на транспортировку и укрытие драгоценного груза.
«Этот мерзавец решил, что он умнее всех!» – наперебой приводили газеты слова Ури Лернера, следователя по особо важным делам. Ури был неплохим парнем, когда-то они вместе служили на авиабазе Рамат-Давид.
«Умнее всех?» Ах, Ури, Ури… Ну конечно же умнее. Ведь ты до сих пор так меня и не поймал…
А часы покойной повитухи купила Ольга Францевна! «Не смогла устоять, – сказала. – Уж если случай выпал мне первой их увидеть…»
Случай! Самоуверенность женщин равна только их абсолютной наивности: Цезарь подготавливал этот «случай» недели две. Сначала уговорил мать, чтобы та на очередной примерке пару слов обронила о старой русской повитухе, которая перед смертью завещала чудо-часы своей помощнице. Потом сам поведал эту цветистую сказку Рахиму, описав и старенького хозяина, и практически безнадёжное состояние разбитого механизма, и благородство старика, доверившего желторотому нахалу ремонт таких ценных часов. Затащил того во флигель: показать разобранный, промытый и вновь собранный, уже работающий механизм…
Рахим стоял, изумлённо качая головой, разглядывая части корпуса, склоняя толстое, как пельмень, ухо к нежно-прерывистой мелодии, звучащей из недр хитрого домика.
Наконец явилась, любопытства ради, сама хозяйка.
К тому времени ремонт часов был завершён. Они висели на стене, заполняя мазанку своим изысканным боем и ходом «на цыпочках» – почти неслышным, как вздох… Спектакль был сыгран безукоризненно: пробиты половины и четверти, и полные часы с длинным свитком мелодий. За фасадным стеклом благородно проблескивали янтарным лаком маятник и циферблат с латинским часовым кругом. Ну, и сам корпус, разобранный и заново склеенный, сиял всеми луковками и вкусно-выпуклыми виноградинами.
Ольга Францевна зачарованно слушала бой, с нескрываемым изумлением поглядывая на спутанные чёрные кудри «мастера», на полуопущенные чёрные ресницы, на сдержанную уважительную улыбку, которую она мысленно назвала «доверчивой», а главное – на изящные, но сильные руки, уверенно летающие над часами – руки дирижёра над оркестром…
Ровно месяц спустя после судьбоносной встречи с часами Цезарь мчался по улице той самой махалли: скорее удивить старика, обрадовать его и отдать деньги – ровно половину от заработка, он считал это справедливым. Цена, названная им Ольге Францевне, её, надо признать, огорошила. Мать тоже едва удержалась от того, чтобы не ахнуть, даже укоризненно уставилась на сына: как можно драть втридорога с благодетелей! Но Цезарь (нет, довольно его мать гнула спину над швейной машинкой этой женщины!) – Цезарь демонстрировал такую лучезарную уверенность, такую улыбчивую непоколебимость бога, поднявшего со смертного одра лежалый труп, а хозяйка так уже прикипела душой к чудесным часам, что сделка, пусть с некоторой задержкой, состоялась.