Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики

…Он так волновался, что дважды пробежал мимо старой калитки, дважды возвращался. Наконец опознал её и заколотил потемневшим бронзовым кольцом о старые доски. Ждал, унимая дыхание, пока откроют. Помнил, что дело может быть долгим. Но открыли сразу же. В калитке стояла девушка лет четырнадцати, вопросительно на него смотрела.

– Ассалям алейкум, кизим, – со сдержанным торжеством проговорил юноша. – Можно ли увидеть вашего дедушку?

Она молча смотрела на него, будто не понимала, чего он хочет. Цезарь даже усомнился: может, он что-то не то и не так сказал по-узбекски, как-то обидел её? – у узбеков сложная система обращений, поди разберись в каждом случае, как правильней обратиться к человеку.

– Бободжон умер… – наконец выговорила она, – на прошлой неделе, – и заплакала, закрывая глаза ладонью.

Он слегка отступил, с горестной оторопью глядя на плачущую девочку. Помедлил, вынул из кармана брюк заготовленную и перевязанную бечёвкой пачку денег. Протянул ей:

– Возьмите, пожалуйста. Я… одалживал у вашего деда. Вот, принёс долг.

Она взяла деньги мокрой от слёз рукой. Так и стояла, в замешательстве разглядывая пачку. Видимо, дед и деньги в её сознании не соединялись.

Цезарь отвернулся и пошёл прочь…

* * *

Через полгода он поднял долю прибыли Амоса с десяти до пятнадцати процентов. Зельда негодовала: что он делает такого, этот Амос, чем заслужил? Ты вкалываешь не разгибаясь, таскаешься по дворам, как старьёвщик, как каторжник, прикованный к своей тачке! Посмотри на себя, synusiu: скелет из работного дома! Довольно этой пиявке того, что он получал от папы за свою паршивую «будкес»!

– Ты не понимаешь, – терпеливо отвечал сын. – Я создаю образ.

– Что ты создаёшь?!

– Он должен видеть во мне удачника.

– Нет такого слова! – кричала Зельда.

– Успешника, – поправлял себя сын. – Везуна.

Война шла к концу, это чувствовалось во всём: стало легче с едой, швейная артель, организованная польскими беженцами, получала всё новые заказы; после работы и до глубокой ночи Зельда шила на продажу модные фуражки-семиклинки, фуфайки и дамские жакеты. К тому же подросшая Златка, рослая и бойкая девочка с длинной чёрной косой, выдав себя за пятнадцатилетнюю, устроилась ночной нянечкой в садик для глухонемых детей, а попутно ещё мыла котлы на кухне. В общем, не голодали…

Но у Цезаря была цель: вернуться в Варшаву, как только это станет возможным. К прикоплённым небольшим деньгам он собирался одолжить у Амоса довольно крупную сумму «подъёмных». Одному богу известно, какими путями и с какими тратами придётся выпрастываться из Азии. Поезда ходили через пень-колоду, обвешанные гроздьями эвакуированных, надо было раздобывать какие-то справки и вызовы. Надо было пробиваться домой. Домой, в Варшаву! К своей мастерской и, главное, к своей коллекции…

Несмотря на все эти годы, на будто спрессованную под могучим прессом чужую азиатско-советскую жизнь, он мог легко перечислить и описать в мельчайших подробностях все часы из семейной коллекции: и готический замок каминных часов «Мсье Тюренн» с серебряными солдатиками; и витые колонны, портик и арку голубого циферблата австрийских часов с полуголыми ангелами по прозвищу «Два прощелыги». (Их так обожала кухарка Зося! Трогать не смела, только умильно крестилась и говорила: «Ну, до чего чертовские рожи у этих ребят!» Где сейчас наша Зося, жива ли?)

Закрыв глаза, Цезарь совершенно ясно представлял себе любимые папины часы, под которыми тот по утрам прочитывал от корки до корки «Варшавские губернские ведомости», бормоча: «Мне это воняет», – английские музейные часы с гордым именем «Монарх»: изысканная гравировка циферблата, золотые накладки в виде морских коньков, дельфинов и ветров, дующих сквозь щёчки-мячики. Он прекрасно помнил всю эту золочённую ярмарку стихий!

Да что там говорить: он помнил все часы в каждой комнате их дома – в спальне родителей, в столовой, в комнатах девочек, Златки и Голды. Помнил наощупь все свои каретные часики, из которых только одни сопровождали его все эти годы, утешая трепетом своего верного сердечка: «тики-тики-тики-ти». А особенно скучал (смешно, конечно!) по «не важным», но прекрасным каминным часам, где на корпусе грозового зелёного мрамора – босая, в складчатой тунике, перекинув ногу на ногу и чуть отвернув от мальчика прелестную головку с полукружьем золотых кос надо лбом, – с блаженным спокойствием на античном лице сидела его первая тайная любовь: золочёная дева Клио…

И вот все эти часы, каждый экземпляр наособицу, каждый – как драгоценный камень в короне – ждали его в надёжно запертом на семь замков дедовском доме. И, несмотря на то что до беженцев окольными путями, блуждающими письмами, шальными открытками доходили слухи о сокрушительных бомбёжках Варшавы, сбить компас Цезаря с образа дома, в тёмном запертом нутре которого дремлют остановленные часы, было невозможно. Это было наваждением, яростной мечтой, маниакально осязаемым будущим.

Мать отмалчивалась на все разглагольствования сына о немедленном возвращении. Здесь была могила её горячо любимого мужа, к которому она ходила каждую неделю. «Здесь папа», – глухо возражала она, едва сын заводил свои нелепые разговоры. Считала, что надо просить советского гражданства, «брать то, что есть, тихо жить и помалкивать».

– Папа не здесь! – вспыхивал Цезарь. – Вспомни, что значила для него наша коллекция! Он бы мечтал вернуться домой. Уверен, сейчас он смотрит на нас, надеясь увидеть меня за своим рабочим столом в нашей мастерской.

Едва ли не каждый вечер он заводил разговор о доме, и Зельда бывала поражена, сколько мельчайших деталей, привычек в обиходе семьи сохранила его детская память.

– К тому же после войны домой вернётся Голда, – приводил сын самый последний аргумент. – Куда ж ей ещё податься?

И сердце матери сжималось в сладкой надежде.

– Ничего, ничего, Амос одолжит денег, он видит, что я надёжен, – бормотал Цезарь. – Возможно, даст мне какое-то предварительное поручение. И я его выполню! Я не подведу. Приедем, обустроимся… Возможно, что-то из коллекции придётся продать, чтобы сделать закупки деталей и вложить в дело. Главное, добраться до мастерской, сесть на папино место, начать работать! Это же Варшава… И со мной все папины инструменты. Всё будет, мама, всё у нас ещё будет. Нышт торопирен…

7

После окончания войны правительства Польши и СССР подписали соглашение о репатриации польских подданных на родину. Подданство своё полагалось доказывать, но инстанции особо не свирепствовали: скажем, сам ты учился в Киеве, но у тебя сохранились письма родителей из Ровно или из Варшавы, или, к примеру, завалялся в чемодане прихваченный в спешке школьный табель какой-нибудь гимназии в Лодзи. Вот, убедитесь, я – поляк и всей душой стремлюсь вернуться на родину.

Разрешения выдавал специально организованный комитет, для него составлялись списки, в которых немилосердно подделывались даты, названия городов и местечек, документы и родственные связи: уроженцы молдавского города Бельцы сплошь и рядом записывались уроженцами города Бэлз…

Обо всём этом Зельда по вечерам рассказывала детям, машинально напевая песенку «Майн штетелэ Бэлз» – она участвовала в составлении списков для комитета.

Но вот какое дело: многие из беженцев за годы войны обзавелись семьями, породнившись с советскими гражданами, и если в случае развода бывший супруг возражал против вывоза ребёнка, тот оставался гражданином СССР. Как всегда, политические указы оставляли за собой в судьбах людей длинный след пролитых слёз, отчаяния и подлинного горя. В то же время невесты и женихи, получившие право на выезд из Союза, мгновенно поднялись в цене. Ходили слухи о бесстыжих покупках дорогого «средства передвижения»: поговаривали, что некая семья с соседней улицы в приданое за доченькой дала двенадцать царских золотых десяток и полный стакан драгоценностей!