Дизайнер Жорка. Книга 1. Мальчики
Шрифт:
Когда подъезжали к Самарканду, отец произнёс своим глуховатым задумчивым голосом:
– Где-то в этих краях в древности процветал богатейший город Тункет…
– Где написано? – усомнился дядя Паша. – Впервые слышу. Здесь всегда только Самарканд был…
– Да нет… По роскоши, великолепию дворцов и дивных садов-цветников Самарканду до Тункета далеко было. Он был главным городом провинции Илак. А написано это у Авиценны… И всё их богатство происходило от серебряных копей. Им принадлежал самый знаменитый серебряный рудник в мире, Кух-и-Сим; на фарси, персидском языке, это означает Серебряная
Он умолк, будто вспомнил что-то своё, потерянное, будто знаменитый рудник принадлежал не кому-то там, когда-то в древности, а ему самому, причём, совсем недавно. – Да, тут была настоящая промышленная империя, мощный горнорудный промысел. И главное: другой народ, не сарты. Может, персы, может, китайцы… Сарты ленивы, они разводят скот, живут сельским хозяйством…
Дядя Паша с уважительным удивлением обернулся к соседу:
– Откуда ты всё это знаешь, Абраша?!
– Почитывал то да сё, – меланхолично отозвался отец.
– И… куда ж они все делись, такие великие-могучие, как ты говоришь?
Отец улыбнулся, пожал плечами:
– Да куда все империи деваются. Сгинули… Рудник заглох, осталась от него только гигантская пещера – с пропастями, обрывами, подземной рекой, озером… Ну и с надлежащим мифом, конечно: что никто не знает, где она заканчивается и куда деваются люди, которые рискуют отправиться за сокровищами, якобы спрятанными там в тайниках.
– Ну, уж это сказки для детишек на ночь! – Дядя Паша подмигнул Ицику, а отец спокойно возразил:
– Может, сказки… Но ханы отсылали в ту пещеру преступников, обречённых на казнь. Обещали помилование, если кто дойдёт до конца и вернётся с рассказом о том, что увидел в страшных глубинах.
– Ух ты! И что?!
– Ни один не вернулся…
– Эх! – Дядя Паша покрутил головой и расхохотался, даже на мгновение руль выпустил из рук. – Моя Маня уж точно отыскала бы там пару серёжек. – Схватил руль и запел со своим нарочитым комичным акцентом:
– Мой жена ушёл,Где его найдёшь?Он в пещере мнеДелает галдёж……А вдова напрасно боялась продешевить: ничего стоящего в этом самом чемоданчике, похожем на акушерский саквояж, не обнаружилось, кроме пары неплохих карманных часов: одни швейцарские, призовые, марки Qualite Boutte. На верхней крышке – штампованные штуцеры на мишени и надпись по кругу «ЗА ОТЛИЧНУЮ СТР?ЛЬБУ». Не серебро, медно-никелевый сплав. Хорошие часы, но таких отцу и в Бухаре приносили немало.
А вот другие – серебряные, старые, год примерно 1890, оригинальный Мозер на двадцати рубиновых камнях… Красавцы-часы: корпус чернёный, воронёные стрелки, римский циферблат и стекло родное: прозрачный кварц. И завода хватает часов на 30–35… «Только почистить деликатно, и пойдут как ласточки», – сказал отец.
Всё остальное в том самом
чемоданчике, несмотря на позолоту и медь, на бронзового стрельца, украсившего заурядный кабинетный экземпляр, – не стоило такого изнурительного пути, тем более что призовыми швейцарскими, «ЗА ОТЛИЧНУЮ СТР?ЛЬБУ», отец потом расплатился с дядей Пашей за поездку.Впрочем, сама режиссёрская вдова оказалась дамой приветливой и щедрой. Угостила их вкуснейшим киселём из свёклы: густым, дрожащим, как желе, кисловато-сладким, очень вкусным! И страшно радовалась деньгам, которые показались ей большими. Робко спросила:
– Абрам Исакович, а вам разве этак выгодно?
Отец улыбнулся и ладонью накрыл её морщинистую изящную ручку с молодыми белыми следами от проданных колец:
– Изольда Яновна, – сказал мягко, – вы обо мне не волнуйтесь, я старый мошенник. Я этот чемоданчик буду по частям продавать и всё равно на нём выгадаю.
И оба рассмеялись. А Ицик с наслаждением выхлебал вторую пиалу свекольного киселя.
Летними вечерами в знойном воздухе невидимой сетью колышется лягушачий зуммер, назойливо ввинчиваясь в уши. На балханах гудят-варят-жарят керосинки и примусы, ссорятся, перекрикивая друг друга, хозяйки, и задышливый крик ишачьего племени дрожит над сараями.
С апреля по октябрь дети из всех домов спали вповалку на дворовом айване. Квадратный деревянный помост устилали курпачами – тонкими стёгаными одеялами, духовитыми от сонных испарений, пропитанными солнцем и запахами трав. Айван служил общей спальней, игровой площадкой, форумом, трибуной сказителя, – ибо с наступлением ночи, едва звёзды, пышные, как хризантемы, расцветали на чернозёме неба, кто-то из ребят непременно начинал рассказывать «стра-ашную историю»:
– Одна старуха жарила и продавала ну о-о-о-очень вкусные котлетки. Жила в старом кривом сарае на опушке тё-о-омного густого леса. Туда любили ходить по ягоды и по грибы городские дети…
В травянистых бережках хауза пузырями вздувалось и опадало кваканье лягушек. Мушкет, коричневый терьер с белыми ушами, всеобщий дворовый дружок, столовавшийся под каждой балханой, запрыгивал на помост и, по-хозяйски переступая через замерших от страха малышей, валился рядом с особенно жалобно скулящим и принимался вылизывать нос, лоб, зажмуренные от страха глаза… Златка была его любимицей.
– …И всё время там пропадали дети. То девочка, то мальчик. Как пропадёт ребёнок, глядь – наутро старуха выносит на рынок целый таз горячих, пышных котлеток, ой, и вку-у-усных…
– Так, всё, хэрэ говна-пирога на палочке! – взрывался Генка, хотя, согласно фольклору городской толкучки и рейдам местной милиции, подобные страшные сказки были не вовсе ерундой. – Тут у меня некоторые граждане ночью обоссутся от страха. Потом три дня одеяла сушить… Мушкет! Песня!
Садился, доставал из кармана расчёску с протянутой меж зубьями папиросной бумагой и принимался выдувать свой знаменитый «музыкальный пердёж» – натужные тоскливые звуки, которым Мушкет подвывал точно в тон, вытягивая морду к небу, полному сияющих и крупных, как орехи, звёзд…
На рассвете по стриженым макушкам, рядком торчащим из-под курпачей, проносился ветерок. Затем в кронах деревьев вспыхивала скандальная перебранка афганских скворцов по имени майна. Крупные, с голубя величиной, с ярко-жёлтыми лапами и клювом, они кричали пронзительными голосами, выметая дремоту со спящего двора. Все просыпались, потягивались, тянули из-под одеял кулаки, затевали утренние тычки и драки, бежали вперегонки к дворовой уборной, чтобы возглавить длинную утреннюю очередь…
Это было братство южного военного детства, пусть и далёкого от самих боёв. Но война дотягивалась до детских тел и душ своим огненным языком, нещадно палила летом, выстуживала нутро зимой и изнуряла постоянным голодом, выгрызая бедные кишки, слипшиеся от вечного недоедания.