Дмитрий Балашов. На плахе
Шрифт:
«Солженицын вошел в нашу литературу как писатель серьезного, по-настоящему партийного мышления и строгого реалистического стиля» [56] ,– напишет Дмитрий Михайлович в 1963 году.
Но вместе с тем в этих набросках «нащупываются» и мысли, которые явно идут вразрез с «шестидесятнической» идеологией. И проявляются они прежде всего не в какой-то отвлеченной сфере, а в отношении к главному делу жизни – собиранию фольклора.
В концентрированной форме эти мысли Дмитрий Михайлович сформулирует в работе «Как собирать фольклор», написанной в 1971 году, но подходы намечались им еще в начале шестидесятых.
56
ГАНПИНО.
Самое существенное, что и тут Дмитрий Михайлович шел наперекос общей линии. Он решительно выступает против попыток подмены фольклора клубной самодеятельностью, говорит о том, что надо с большим разбором собирать неустоявшиеся явления словесной культуры, ибо только то значительно и хорошо по-настоящему, что прошло проверку временем, доказало свою абсолютную художественную ценность…
Как говорит Владимир Иванович Поветкин, Балашов «оказался в условиях физически и культурно искореняемой северной русской деревни. Он увидел обломки обрядовой свадебной, похоронной, календарной традиции. Он записывает… последних русских сказителей. Спешит запомнить и уразуметь все, что составляло понятие сельской цивилизации, той цивилизации, которая пришла из глубин тысячелетий и которая верой и правдой служила основой русской государственности, национальному самодостоинству и несла с собой самую близкую к природе красоту».
Об этом же писал и Лев Николаевич Гумилев, отметивший, что фольклорная работа дала Балашову соединение всегда жившей в его сердце любви к родной земле с глубокими знаниями специфики образа жизни русского крестьянина…
«По отношению к фольклорной культуре, крестьянскому образу жизни, – писал Л.Н. Гумилев. – Д. М. Балашов никогда не занимал только позицию этнографа-исследователя, рассматривающего этнографический комплекс как раритет «старой культуры», подлежащий фиксации и описанию в научных целях. Для него русская крестьянская культура, образ жизни русской северной деревни, сами стереотипы поведения русского крестьянина никогда не переставали быть незамутненным источником всей национальной русской культуры, стержнем, вокруг которого и развивалась, особенно в ранний период, сама история России. И в этом, на мой взгляд, как ни в чем другом, зримо проявилась мера таланта, отпущенного Богом Дмитрию Михайловичу. Ведь ничто, кроме таланта, не может дать человеку способности отказаться от предубеждений, господствующих в науке или свойственных «своей» замкнутой социальной группе. Дмитрий Михайлович отбросил сословные интеллигентские предрассудки и весьма решительно. Приняв для себя экологический и социальный смысл крестьянского образа жизни, он сам как исследователь вошел в тот круг представлений, который позволил ему рассматривать фольклор в качестве элемента более общей системы жизнедеятельности русского крестьянина».
А хрущевская «одиннадцатилетка» поднималась к зениту.
Мы уже говорили, что Дмитрий Михайлович Балашов со своим рассказом «Мученик» еще в самом начале правления Н.С. Хрущева едва не вляпался в команду гонителей православия, но Господь спас его от падения, рассказ так и остался неопубликованным.
Между тем гонения на Церковь нарастали.
На XXII съезде КПСС Н.С. Хрущев посулил «догнать и перегнать» США и построить в стране коммунизм «в основном» через 20 лет, а заодно пообещал показать советскому народу последнего попа.
Обещание Никиты Сергеевича обернулось линией на тотальное уничтожение храмов. Все, что было не взорвано большевиками, все, что уцелело в войну, необходимо было снести сейчас. И снова загремели в русских городах и селах взрывы.
«В 1957 году, – свидетельствовал Д.М. Балашов, – когда я впервые ехал в Кижи, со мною на пароходе разговорился попутчик, видимо – хозяйственник или инженер, ехавший охотиться.
– Вы меня извините, но кому нужно все это, чем вы занимаетесь, вся эта старина? – спросил он. – Простой народ ею уже не интересуется!
Спорить не хотелось, мы уже подходили к Кижам, и в сгущающихся сумерках вырастало перед нами
сказочное нагромождение куполов, будто град Китеж, выходящий из воды.– И это не нужно? – спросил я.
– Да, – твердо ответил он, – изучить и сжечь» [57] .
Чтобы такое духовное опустошение стало всеобщим, еще 4 октября 1958 года вышло секретное постановление ЦК КПСС, предписывавшее развернуть наступление на «религиозные пережитки».
Во главе наступления был поставлен советский «философ» Леонид Федорович Ильичев. Ильичевский план агитационной подготовки отличался от антиправославных планов Ильича № 1, пожалуй, только особым цинизмом и подлостью.
57
Балашов Д.М. К организации Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры. Текст выступления на радио. ГАНПИНО. Ф.8107, о. 1, д. 931, л. 1.
Многие тайные сотрудники КГБ, работавшие внутри Русской Православной Церкви, получили указание открыто порвать с Церковью и публично выступить с «саморазоблачениями».
Эти провокации и стали основой агитационной кампании.
За успехи в своей работе Л.Ф. Ильичев в 1961 году был избран секретарем ЦК КПСС.
Хрущевская реабилитация русофобии и возрождение чекистско-интернационалистической романтики шли рука об руку с усилением гонений на Русскую Православную Церковь!
21 апреля 1960 года председатель Совета по делам Русской Православной Церкви при Совете Министров СССР В.А. Куроедов выступил на Всесоюзном совещании уполномоченных Совета с программным докладом.
«Церковнослужители сосредоточили все руководство приходами в своих руках и используют это в интересах укрепления и распространения религии», – заявил он. Сеть церковных учреждений была названа «слишком густой» и «не вызываемой никакой практической необходимостью».
Уже к ноябрю 1960 года было снято с регистрации около 1400 православных приходов. Церковные здания с молчаливого одобрения Москвы положено было взрывать или – если дело касалось деревянных храмов! – сжигать.
Как свидетельствует Станислав Александрович Панкратов, Дмитрий Балашов практически в одиночку начал битву за спасение памятников деревянного зодчества в Карелии и на всем пространстве Русского Севера.
Действовать приходилось через головы карельского начальства.
«Я составил, – вспоминал сам Д.М. Балашов, – письменное воззвание в защиту исторических памятников Карелии, под которым собрал подписи академиков, историков и писателей и которое затем передал в Центральный Комитет партии».
Ездил Балашов в Москву для сбора подписей под коллективными письмами на свои собственные деньги, которых у него, обремененного детьми, никогда не избыточествовало.
Кроме того, не так просто оказалось и собирать подписи.
Тем более в Москве, где Дмитрий Михайлович, мягко говоря, ориентировался не очень хорошо.
«В Покровский храм Марфо-Мариинской обители на Ордынке, где находились наши реставрационные мастерские, – вспоминает Савва Васильевич Ямщиков, – в морозный январский день влетел, не могу подобрать другого слова, невысокий молодой человек, напоминающий костюмированного статиста из оперы «Царская невеста» или «Борис Годунов».
Овчинная шуба, сапоги гармошкой, рубаха навыпуск, подпоясанная витым холстинным ремешком, шапочка, напоминающая сванский войлочный головной убор, подчеркивали нездешнее происхождение посетителя, чье лицо обрамляла живописная густокудрявая борода. Не здороваясь (потом я привыкну к такой манере обращения Дмитрия Михайловича), прямо от не закрытой за собой двери прокричал он мне в лицо: «Вот вы тут прохлаждаетесь, сигаретки покуриваете. А в Карелии огонь беспощадный уничтожает старые деревянные церкви. Собирайтесь немедленно и будете помогать мне бороться с супостатами». Напрасно было объяснять заонежскому гостю, что я всего лишь начинающий реставратор и студент-вечерник. Раз уж увидел он во мне министра культуры Фурцеву, надо было этой ипостаси соответствовать»…