Дневники Льва Толстого

[…] Цель и обязанность человека есть служение ближнему […] надо выработать правила, как нам, в нашем положении, служить? А чтобы нам, в нашем положении, служить, надо прежде всего перестать требовать службы от ближних. Странно кажется, но первое, что нам надо делать — это прежде всего служить себе. Топить печи, приносить воду, варить обед, мыть посуду и т. п. {выносить горшки уже не говорит, это пройденный этап}. Мы этим начнем служить другим (4/16.4. 1884 // 49: 78).

В те же годы, в январе 1883 года Надсон горит ярким пламенем этого служения другим, всему миру, и если ему скажут, служи себе, с какой досадой он отмахнется:

…только одно лишь желанье, Один лишь порыв запылал в нас огнем — Отдаться на крест, на позор, на страданье, Но только бы дрогнула полночь кругом!.. Не то же ли чувство нас всех согревало — Любовь без завета к отчизне родной — Не то же ли солнце надежды сияло Нам в жизни, окутанной душною мглой?.. Но странно: — собратья по общим стремленьям И спутники в трудном житейском пути, — С каким недоверьем, с каким озлобленьем Друг в друге врага мы старались найти!

Здесь уже заложено будущее взаимное последовательное уничтожение революционных ячеек. Так падает с велосипеда молодой и спортивный, настроенный честно получить приз, проехать по прямой только 5 метров. Юродивый Толстой и мудрит, и раздражает всех, что он выделывает на своем велосипеде?

Между его мечтой освободиться от семьи, которую он считает низостью, как катаньем на велосипеде, и уходом из семьи в конце концов та связь, что уход из семьи был как раз тем движением наоборот, которое возвращало к семье из изоляции, которой его окружили.

Сейчас вставка как будто другой темы, но по сути то же: как темная несдвигаемость, непроворачиваемость семьи, так косное тело. Вопрос в том, связан ли упадок настроения с болезнью. И из дневников видно что связан. Нет того гордого стоического, что телом в прахе истлеваю, умом громам повелеваю.

Опять слабость смертная. Дома шил сапоги. Но вышел пить чай и присел к столу, и до 2 часов. Стыдно, гадко. [А почему не сказал, великий писатель с мировым именем, что мне надо работать, простите, расстанусь с вами, почему не мог оторвать от тягостного разговора?] Страшное уныние. Весь полон слабости. Надо как во сне беречь себя, чтобы во сне не испортить нужного на яву. Затягивает и затягивает меня илом, и бесполезны мои содрогания. Только бы не без протеста меня затянуло. — Злобы не было. Тщеславия тоже мало, или не было. Но слабости, смертной слабости полны эти дни. Хочется смерти настоящей. Отчаяния нет. Но хотелось бы жить, а не караулить свою жизнь (11/23.4. 1884 // 49: 81).

Начинаем понимать, чему удивлялись в прошлом семестре: почему год за годом кается в упадке, срывается, сбивается на раздражение и потом бранит себя, почему не примет какие-то решительные меры. Для чего? Чтобы выбраться из ила? У Ионеско есть литературное сновидение ил, в котором он тонет. Так дерево врастает в ил. У Ионеско и Толстого эти повторяющиеся сообщения о погрязании как радостные хрюканья свиньи в грязи. Как сообщения о том, что попили и поели, и живем. Смертью было бы отмывание от этого ила и чистая стерильность, чего столькие хотели и добивались. А эта жизнь полная, жирная, в грязи.

[12/24 апреля 1884] Поздно. Та же слабость и тот же победоносный ил затягивает и затягивает. Почитал Mencius’а {ученик Конфуция} и записал за два дня. Бродят опять мысли о Записках не сумасшедшего. Пошел ходить {! Я говорю, так рыщет зверь в лесу, так дерево пускает свои корни куда может, так Толстой одевает простое и идет шататься по городу}. Прошел с тоской по балаганам. Дошел до Тверской, вернулся, болел живот. Насилу дошел. Лег и лежал до ночи. Пришел Васнецов. Он говорит, что понял меня больше, чем прежде. Дай Бог, чтобы хоть кто-нибудь, сколько-нибудь (49: 81).

Может быть, самое скверное непонимание, это когда говорят, что великий писатель земли русский ходил на балаганы на Девичьем поле на пасхальной неделе «для наблюдений над праздничной толпою городских жителей». Ср. описание толкучего рынка и празднично одетого в воскресенье народа в гл. XLI первой части «Воскресения». Вот уж мысли о том, что похожу и потом опишу, у него не было. Он бродит как квас или тесто и когда уже тесту места в кастрюле нет, а никто не понимает из него ничего печь, оно вытекает через край литературой, романом. Опишет-то он опишет, в «Воскресенье», но только не то что видел, как Пушкин в праздничном прологе «Медного всадника». Спасая провальное, гибельное — потому что и простой народ в городе, и разве только в городе, провал.

Пошел на балаганы. Хороводы, горелки. Жалкой фабричный народ — заморыши. Научи меня, Б[оже], как служить им. Я не вижу другого, как нести свет без всяких соображений (15/27.4.1884 // 49: 82).

Весна, он болеет, 56-летний, и уже называет и потом ясно назовет эти недели сном. Как во сне, он старается устроиться поудобнее на постели, чтобы не повернуться как-то неудобно, вредно. Сон как ил, вязкий и затягивает. Но как раз он и питает — не писателя, упаси Господи, а зверя, которого потянул запах сырого свежего, счастья. Он бродит, он бредит о счастье, он тонет во сне и в иле, и это как оборотная необходимая сторона силы и счастья. Ты спишь, проснуться не можешь? Ну поспи еще. Страшно? А ты не бойся. Держи ум во аде и не отчаивайся. — Вот его самый пошлый, прозаический день, утро после больной ночи, его окружают как всегда дети, маленькие ближе большие дальше, в гостях у него Василий Иванович Орлов, в следующем году он тридцатисемилетний умрет, основатель земской статистики, на классические книги которого, в основном по Московской губернии, ссылаются Ленин и Маркс, птицы высокого полета, очень рано и далеко вырвавшиеся из ила, парившие в космических высотах идей. Толстой ползет в семейной обыденности — и среди выноса ночных горшков заговаривает о счастье. Что бы это могло вообще-то значить. Простым перебиранием лексики он вроде бы не занимался никогда.

[14/26 апреля 1884] Не спал ночь. Орлов «подмахнул» без меня комнату, другие вычистили. С детьми играли. Орлов говорит: неужели не может быть счастливой жизни? Я ставлю? Я не знаю. Надо в несчастной быть счастливым. Надо это несчастье сделать целью своей. — И я могу это, когда я силен духом. Надо быть сильным, или спать (49: 82).

Он и спит сейчас, просто буквально от боли в животе или просто от знания что не способен ничего хорошего сказать и сделать, ложится спать среди бела дня, только во сне старается, как уже говорилось, не делать вредных движений, чтобы не спохватиться когда проснется, и во сне продолжает отмечать цифрами в дневнике промахи, провалы.

Надо быть сильным, или спать. Пришел Алчевский. Потом я пошел к Вольфу. Прикащик обижается, что я не снимаю шапки. А у меня зубы болят. Я не извинился (1). Пошел к Алчевской. Умная, дельная баба. Зачем бархат и на птицу похожа? Я напрасно умилился. (2) Дома тяжело. Заснул после обеда (там же).

И так тянутся недели, и он внутри этого несчастья строит свое счастье, и сон, погрязание в болоте, для него замена силе. Между тем приходит день, когда на деревьях распускаются почки. В городе он на это редко смотрит, но одно дело не смотреть, а как не чувствовать на всём своем теле.

[22 апреля/4 мая 1884] Поздно. Выспался. И как будто проснулся. Я спал больше месяца. Опять всё ясно и твердо. Вспоминаю, не сделал ли дурного во сне? Немного. […] Иду ходить без цели. Тянет к Ржановке {Ржанов дом в Проточном переулке, где Толстой переписывал население} (49: 85).

Сон как-то вдруг кончился, и с ним слабость, и вернулась сила — в толстовском смысле, т. е. то единственное что может двигаться и двигать без механизмов. Сесть на лошадь, на велосипед — механика, не увеличивающая счастье и несчастье. Сделать несчастье целью, чтобы в несчастной жизни быть счастливым, может только сила.