Дневники Льва Толстого

Здесь я уже не частный, или, точнее, не тот, на кого можно посмотреть и значит кого можно описать (именовать), а тот, кто смотрит. Это Толстой говорит уже зайдя далеко по пути высвобождения глядящего?

Как сказать. И здесь мы касаемся кажется разгадки того, о чем много говорили прошлый семестр, о постоянных срывах Толстого.

И это связано с аскезой и успехом.

Аскеза может возрастать, подвигаться только в лабораторных условиях — одинаково какая, научная, спортивная или монашеская.

В общих не лабораторных условиях здесь навыка нет, не накапливается.

Бродский: где начинается навык, кончается поэт (Аверинцев: сам Бродский срывался на привычное, не выполнял это правило. Я: потому он и находил нужным повторять это себе).

Один американский ученик Хайдеггеру: почему с вашей философией я каждый день снова и снова чувствую себя жалким новичком. Хайдеггер, мгновенно, не думая: и я каждое утро чувствую себя так же.

Накопляйте, привыкайте. Настоящее дело каждый раз начинается заново и привычки не набирается.

И терзает человека то, что каждое откровение обещает путь, опору, а это обман, и привыкать разрешено только к одному: что каждый раз снова окажешься ни с чем и на нуле.

Вот как будто бы открылось новое дыхание:

Не знаю, как это покажется другим, но на меня это ясное разделе[ние] себя на Толстого и на Я удивительно радостно и плодотворно для добра действует.

Нынче ничего не писал. Только перечитывал Конфуция (8.4.1909).

Проходит три дня. Ясности нет, свет померкнул.

11 апреля [1909]. Два дня не писал. Здоровье нехорошо. На душе уже не так хорошо, как было. Толстой забирает силу надо мной. Да врет он. Я, Я, только и есть Я, а он, Толстой, мечта, и гадкая и глупая. Холод, снег.

То, что пытается удержать Толстой, после прозрения, словно пытаясь удержать вспышку от молнии, он называет теперь одним словом разделение, на Я и Толстого, думает он, точнее было бы наверное сказать на разглядываемого и глядящего. 12, 13 апреля: «Разделение менее ясно и радостно, но есть. Как всегда, движение оставляет след, и след чувствительный». 14 апреля: «Разделение чувствовал». 23 апреля: «Разделение себя слабее чувствую».

Главное дело жизни будет таким образом в апреле 1909-го называться «разделение себя». Вернемся опять назад на четверть века: имена другие. Дело то же?

Мы будем иметь право так сказать, если назовем его, т. е. введем в лабораторные условия. Мы так делать не будем.

Четверть века назад, в 1884-м, Толстой разбирает тюрьму частного я.

Из Вед:

Будь они лошади, коровы, люди, слоны, всё, что живет, ходит, плавает и летает, всё, что даже не двигается, как деревья и травы, всё это глаза разума. Всё образовано разумом. Мир есть глаз разума, и разум его основа. Разум есть единое сущее. Человек, отдаваясь разуму и служению ему, спускается из этого мира явлений в мир блаженный и свободный и становится бессмертным (49: 63).

Это освобождение странным образом проходит через ближайшее, вынести ночной горшок (Толстой приучает себя это делать за себя и за других не стыдясь, скоро даже гордясь, но сразу упрекает себя за эту гордость), застелить утром постель. Наоборот, например, Соловьев, это «болтовня, болтовня без конца» (5.10.1881).

Как свежая машина у водителя, как драгоценная игрушка у ребенка, у Толстого вхождение в себя; как блестящий велосипед, на котором ребенок спешит ехать; как дорвавшийся до моря учится плавать — так Толстой вступает во владение целым миром через нового открытого себя. Это чудо: он и открылся в целый мир всему и ничего нигде нет закрытого ему — и тот же он остался или даже сделался более близким, вот он, совсем рядом, в теле, в мысли, ближе любого соседа, это чудо страшно сказать принадлежности тебе того, что у тебя как ключ к целому миру. Пока ты сидишь в тюрьме, кажется, что вне тебя масса непостижимого в бесконечном времени и пространстве. Вырвись из тюрьмы.

Глядя на мир {пока в тюрьме}, я должен признать силу и материю. Стараясь же определить и то, и другое, я прихожу к метафизическому представлению начала того и другого — непостижимой начальной силы и непостижимого вещества. — Я пришел к этой бессмыслице только потому, что я не признал известного себя, кот[орый] есть начальная непостижимая сила и непостижимое вещество. Вещество и сила соприкасаются с непостижимым, но не где-то там, в бесконечном пространстве и времени, а во времени, а во мне самом. Я сознающая себя сила и сознающее себя вещество, и потому только я вижу круговорот силы и вещества (14/26.3.1884 // 49: 67).

Вдруг дано такое богатство, равное целому миру, рядом, всегда у тебя. С такой игрушкой как с волшебным кольцом.

Вот что такое толстовское «нравственное совершенствование». «Как молодой повеса ждет свиданья», как старый богач перебирает золото, так Толстой <со> своим новым владением.

Но вот условия выхода из тюрьмы, условие держания ключей мира: вынеси горшок за собой и детками, Андреем 6 лет и Михаилом 4 года, за гостем; постели постель; смотри на всё открытым и ровным взглядом, ничему не удивляйся и не возмущайся ничем, удивляясь всему и горя огнем непостижимости. Это высшее достижение, условие божественности, и видеть, что ты это можешь, что тебе удается — страшно! Страшно поверить в счастье. Как страшно оказаться войти в немыслимо громадный храм, равный целой вселенной.

Страшно сказать, но с трудом могу найти себе упреки в злости. В душе поднимается, но помню. Так вчера в разговоре о богатстве с Соней (там же).

С женой. Даже с ней! Получается! Так мальчишка празднует, когда наконец поехал на велосипеде без поддержки, теперь все дороги его.

Поэтому нет ничего драгоценнее себя, своей чистоты. Жалкая мировая известность ничто рядом с владением целым миром. Вот о чем вся забота.

Это Толстой-мыслитель? Низко берете. Это не мысли, или если мысли, то мы вообще не знаем что такое мысль. Это Толстой-аскет? Опять не то. Аскет готовится. А здесь полнота, праздник. Он говорит слово о своем круге чтения и круге мысли этого времени: «Это не молитва, а причащение» (15/27.3.1884). Стало быть вхождение божественной плоти. Человек становится богом. Его открытие всего собой — знание? Нет, создание! От того, с какой легкостью на душе он выносит утром ночной горшок, двигается вселенная.

Кроме этого причастия ничего не нужно, ничего не важно. Собственно дело осталось только одно, с кем бы, с массой народа, и о чем бы, о миллионе дел, он ни говорил. Хранение чистоты. И кругом он видит другим зрением. Он учится шить обувь:

После обеда сходил к сапожнику. Как светло и нравственно изящно в его грязном, темное угле (16/28.3.1884 // 49:68).

Попробуйте разобрать на следующий раз формулу Толстого: «вещество — это я без силы».

5

13 марта 2001

Предупрежу, что мы вошли в опасную богословскую область, вопроса о единой или индивидуальной душе, и такого же путаного философского вопроса других умов. Без надежды на прояснение нашего положения не было бы смысла говорить и собираться, конечно. С другой стороны, как у нас поставлен вопрос и какой отчетливости я хочу, не привязано к словам. Ни к таким как проблема души, ни к проблеме «других умов». «Дневники Льва Толстого» тоже имеются в виду не те страницы, корпус текстов, а опыт и дело. Пока мы еще не знаем, не осмотрели — может быть это и невозможно — весь круг его поступков, которые он считал главными (не хозяйство, не литература, не воспитание детей) и с которыми мы должны соглашаться, что они действительно главные, и учиться от них, т. е. мы идем за Львом Толстым.