Дневники Льва Толстого
Шрифт:
Через 10 строк Толстой забывает, что уже записал, и повторяется:
Встал всё слабый, написал ядовитую заметку на статью Струве и письма. Ходил пешком. Очень слаб. Кончил Андреева. Знаменатель несоразмерно велик с числителем (там же).
Через 2 дня яд у Толстого куда-то бесследно девается, испаряется; он проснулся во время прогулки от своей кратковременной полемической страсти:
15 Окт. [1909]. Много спал. Ходил и ясно понял, как я плох, желая отвечать Струве, как далек от божеской, для души, жизни. Бросил (<там же>).
Человек с многими жизнями или нет, но в нем остается мало сил, памяти, мало способности мало спать, много работать топором и косой, «опять сонливость, слабость мозга» (5.5.1910).
28 Сент. 1908. Я. П. Нога лучше, но общее состояние тела — желудка — дурно. В душе хорошо. Идет работа. Только теперь настоящая работа, только теперь, в 80 лет, начинается жизнь. И это не шутка, если понимать, что жизнь меряется не временем (<ПСС, т. 56>).
И не полнотой здоровья. И даже не здравым умом и трезвой памятью:
С неделю тому назад я заболел. Со мной сделался обморок. И мне было очень хорошо. Но окружающие делают из этого fuss (10.3.1908 // <там же>).
К этому мнению, что жизни стало больше, надо присмотреться. Есть же у старого Толстого повторяющиеся замечания, что в нем возникает что-то художественное, иногда он составляет целые списки замыслов, но почти всегда художественное уступает место письмам, вероучительным вещам. Так например занимаясь ядовитым ответом Струве он одновременно читает Леонида Андреева; дочитав его, он безжалостно решает, что знаменатель несоразмерно велик в сравнении с числителем. Т. е. Андреев у него проходит не по тому нерешенному, тревожному классу как Горький (как Фет, как Лесков, Достоевский), а по тому классу недоразумений, как Струве.
[…] Приехал Андреев. Мало интересен, но приятное, доброе обращение. Мало серьезен (21.4.1910 // <ПСС, т. 58>).
Толстой посоветовал ему писать пьесы о кинематографе. Но при том что он так определился с Андреевым, был при чтении Андреева другой момент:
Чтение Андреева живее заставило меня думать о художественной работе (14.10.1909 // <ПСС, т. 57>).
Эти крылья он еще чувствует, но они слабые, совсем редко его поднимают. У старого Хайдеггера тоже ожидание, когда «так называемое творческое» кончится с возрастом. Причем именно с возрастом, способным к рождению. Поэтому когда возраст, отданный продолжению рода, Толстой называет неполной жизнью, то мы имеем право говорить: он открывает для себя в старости не просто возможность прежней полноты жизни, несмотря на слабость, а всё-таки еще другую жизнь. Из-за слабости подпитки со стороны этого его тела, этого мозга эта новая жизнь теперь питается — как сказать? — из воздуха. Так родителям маленьких детей кажется, что они <дети> очень мало едят, но при энергии душевной жизни сильно тратятся, и <родители> иногда догадываются, что дети действительно берут из воздуха, по крайней мере мысли о каком-то их громадном КПД приходят на ум.
Продолжая параллель между младенчеством и старостью, смерть, как для младенцев, становится легка и так сказать отвлеченной проблемой, как бы меня не касается. Толстой так вбирал смерть в себя, что в конце концов он, можно сказать, спокойно проходит через нее. Ему надо жить так, как он живет, а получится из этого продолжение существования или смерть, маловажный вопрос для него. Последняя запись:
[3 ноября 1910, Астапово] Ночь была тяжелая. Лежал в жару два дня. 2-го приехал Чертков. Говорят, что Софья Андреевна. В ночь приехал Сережа, очень тронул меня. Нынче, 3-го, Никитин, Таня, потом Гольденвейзер и Иван Иванович. Вот и план мой. Fais ce que doit, adv… [Делай, что должно и пусть будет, что будет…]
И всё это на благо и другим и, главное, мне (<ПСС, т. 58>).
Но вы понимаете, радости от того, что твоя воля проходит и через смерть, пока еще недостаточно, чтобы понять в чем дело, почему, явно с ослабленной жизнью, он называет жизнь
старости полной и счастливой как никогда. Мы должны найти то, что не слабеет от слабости мозга. И я вам предлагаю такое свое последнее понимание. Я цитировал в конце прошлой пары базовый трактат о времени (истории) Аристотеля, вся последняя треть «Физики» IV, гл. 10–14. Время или совсем не существует, или едва существует. Оно не движение: если бы оно было движением, как бы мы могли измерить движение и чем бы мы тогда измеряли время; всё равно пришлось бы ввести время, которое не движется. Но:Но время и не без изменения (?????????): когда мы сами не изменяемся разумом или не замечаем, что изменяемся (????? […] ???????????? ??? ???????? ? ??????? ?????????????), то время нам не кажется бывшим, как не [покажется] легендарным спящим с героями в Сардинии: они связывают прежнее теперь с последним теперь и делают его одним, изъяв из-за нечувствия (??? ??? ???????????) промежуточное (218b 21–27).
Я это понимаю так, что время привязано к изменению нас. Время есть, поскольку меняется наш ум. Глаза это прежде всего глаза ума. История, я так понимаю, есть в меру того, что мы не сплошь спим, не только спим или хотя бы пусть спим, но что-то замечаем. Пробуждение (буддизм) я тогда понимаю не одноразовым, а двигателем истории, постоянным, каждый раз новым. В этом смысле у Толстого «жизнь меряется не временем» (см. выше запись 28.9.1908).
Даже инстинктивно говоря, не думая, не видно чтобы от старости и ослабления это изменение нас должно бы замедлиться. Описание того, как взрослый человек погружается в долгий, десятилетиями, сон как раз в самое цветущее время биологической жизни, когда годы пролетают незаметно (мне приходят в голову годы, проведенные у Пруста Сванном в увлечении по сути музыкальной мелодией), более часто, хотя казалось бы о стариках известно, что они больше спят: но с умом у них по общему впечатлению происходят большие перемены, как возвращение в детство, или даже старческие причуды. Говорят о мудрости стариков.
Тихонько уйти от суеты, толкучки, да и от боли, усталости, Толстому хочется. Он сердится на это желание, оно ему скверное, малодушие. Совсем другое дело принятие смерти без зазывания ее.
9 февраля 1908. Я. П. За это время {значит не каждый день записывал} занят был переработкой «Нового круга чтения». Исправление стараго кончил, хотя придется еще поработать. Был Буткевич с юношей учителем, и хорошие письма. Душевное состояние всё лучше и лучше. Духовная жизнь, внутренняя, духовная работа все больше и больше заменяет телесную жизнь, и все лучше и лучше на душе. То, что кажется парадоксом: что старость, приближение к смерти и сама смерть — хорошо — благо, несомненная истина. Испытываю это. Письмо от Гр. Петрова {священник, лишенный сана в 1907 году}, просится приехать. Постараюсь видеть только брата, сына божия. Здоровье недурно (<ПСС, т. 56>).
Вот этому, может быть одному — перемене ума, и с ней событиям, и с ней истории — старость Толстого и старость вообще, похоже, вовсе не мешает. Помогает? Толстой, мы видели, говорит о ней как освобождении. Но в других случаях наоборот жалеет о том, что не начал работу раньше. Об ослеплении молодого и зрелого возраста. В другой среде, где работа, которую он вел, была бы менее необычной, он мог начать раньше. Может быть совсем рано. Старость ему помогала поэтому скорее всего только тем, что давала еще время, которое было вообще говоря упущено. Можно представить себе цивилизации и системы воспитания, где бы время не было упущено. В России оно оказалось упущено.
Теперь. Для точности надо сказать, что художественное, о котором, надо признать, Толстой мечтает, не дается ему не только из-за угасания «так называемого творческого», а и из-за приближения беды, которое он чувствует и обязан поэтому говорить.
[…] Не могу молчать, считал бы дурным делом молчать, как считал бы дурным не постараться остановить детей, летящих под гору в пропасть или под поезд […] ведь та погибель, о которой я говорю, не может не быть, неизбежно будет (там же).