Дни яблок
Шрифт:
Александр Константинович взял выезд, хотел с шиком, чтобы… Всё же святочный бал. — Она вздохнула. — Красивый человек был, любил красивые поступки. Проставь зима, ясно, но солнце к вечеру уже, — тени длинные. Морозец, лошадка бойкая — и санки наши над обрывом, а там дорога непростая — только снег из-под полозьев, будто искры.
И вдруг — фигура, прямо на пути! Откуда взялась только. Александр Константинович вожжи на себя! Лошадка мало не на дыбы и… вдруг встала себе спокойно, ну разве что дышит неровно… На дороге наша ведьма местная оказалась, Ивга. С малыми детьми. У неё была девочка постарше и младший мальчик — Илько.
— Помогай Боже, панотче, — говорит Ивга. —
А больница совсем не в том направлении. Выходит, что придется поворачивать. Получается, назад ехать. Стоит Ивга, молчит, лошадка стоит, я сижу в возочке. Вокруг зима. Наконец Александр Константинович говорит:
— Добре, жiнко, Бог з тобою. Сiдай[114].
Она поблагодарила, села. Развернулся Александр Константинович, поехали мы в лечебню. Ивга мальчика сама держит, девочку мне отдала, а та горячая — страх. И кашляет комками… Домчались до больнички скоро. Ну, тамошние засуетились, подхватили детей, Ивга вслед пошла. А меня молодая земская врач завела в приёмный покой, весь белый, и говорит.
— Нана Алексевна, снимайте с себя всё. Дифтерит. Очень заразно.
И вот я сидела там… В пустоте этой белой, и за окном снег. Она мне раздеться помогла, обтерла губкой с дезинфекцией, принесла одежды какие-то — ношеные, но чистые. А платье… на которое девочка всё кашляла… — и пожилая дама вздохнула. — Разрезали мы ножницами, керосином облили и в печке сожгли. Улетел мой а-ля грек в дым.
— А дальше?
— Дальше дождались врача, затем… новостей, и не все из них оказались радостию. Девочка, Юхимия, криз перенесла… не сдалась, жива осталась. А мальчика не спасли. Вот беда. Как нам ехать, глядим: встречает нас Ивга во дворе, кланяется, говорит.
— Дяка велика, вам панотче, й вам панiматко, що допомогли, не згидували… Таке скажу — ще стану у пригодi Xoдiть здоровi[115].
И поехали мы не на бал, а вовсе и домой. Зато нечаянная радость тут же — Михаил, старший мой, студент, приехал — был случай. Навестить, на святки…
— Про Юхимию слыхал, — ответил я. — Вроде бы так Килины Тимофеевны маму звали, в голодовку умерла…
— Совершенно верно, — ответила призрачная родственница. — Так и было. Царствие Небесное… И скажу тебе, Александр, пригодилась всё же ведьма.
— Ну… — начал я.
— Нет-нет, — заторопилась она, — ты выслушай сперва. В гражданскую вошёл к нам отряд расстрельный. Женщина там всем заправляла. Сразу же Александр Константинович схвачен был, и пытали его: дескать, говори, поп, где золото церковное. А он людям раздал всё на сбережение, грабежи ведь неистовые были… Ну, так вот, золота не добившись, озверели. Решение пришло: расстрелять.
А я дома была, что предпринять не знала. Взяла несессер его походный, иконку туда положила, открытку рождественскую, чуть денег, цепочку от часов и отросток с розанного древа. Уж очень он его любил… Думала: доберусь до темницы — передам. Мучителям в ноги упаду, вымолю хоть что-то… Да где уж…
А тут Ивга. С чёрного хода.
— Ходiмте, панiматко, швидше, — говорит. — Маю казати[116].
Я на неё внимательно глянула, и ноги подкосились.
— Нема коли сидiти, — говорит. — Ходiть, ходiть — я проведу до рiчки. Там дуб. Сядемо й пiдемо рiчкою, слiдiв не знайдуть. Biдвезу вас на Приплав, бо тутешньому буттю вже край. Зовсiм. Дiвчат одягнiть, взуйте — та по цьому. Тут все скрiзь вода вiзьме… Така буде вiддяка. Тiльки нiчого не берiть з речей[117].
— И я не послушалась, — вздохнула прабабушка Анна. — Взяла несессер с собой. Машинально. Девочек, безусловно, разбудила, одела-вывела, к реке спустились, в дуб сели, в лодку-долблёнку. Пока ехали, Ивга мне все сказала: что привели Александра Константиновича расстреливать в овном исподнем, босого, избитого… А холод накануне упал лютый… Комиссарша командует, а ружья не стреляют, раз. другой, третий… Был приказ: поленьями забить… Долго не решались… Да победил зверь… В тот раз. Закидали до смерти. А он перед тем им колядную песенку пел, вот эту. «Он сказал им: „О, не бойтесь! Всему миру радость ныне…“»
— … Вы пойдите, посмотрите, — пробормотала.
— Значит, знаешь, — обрадовалась она. — Славно!
Чай остыл, и огарки трещали из последних сил.
— Теперь так скажу. — заторопилась дама. — Вы не бойтесь, как ангел сказал… Александр Константинович мученичество принял… — она вздохнула. — Теперь на горнем небе он. Нескоро и увидимся. И на каждом из вас, потомков, — семь благодатей, — сказала она. — Вот это важно и запомни. Пригодится… На этом кланяюсь… Саша…
— Саша? — сказал телевизор, и свет его медленно истаял. — Саша! Опять ты в кресле спишь?
Я похлопал глазами. Надо мной стояла мама. В ночнушке и халате.
— Ну что за психозы снова… — сказала мама. — Устроил кротовню и уселся неумытый. Отправляйся к себе немедленно!
Так я и сделал. Со свечкой.
«Оленьи рога, подвешенные над дверью, отпугивают змей». — Альманах лежал развёрнутый и, если бы мог, воспроизводил бы написаное в звуке и цвете, но пришлось только пыль пускать, увы. Это я ему и сказал… Перед сном.
… Мост выглядел ненадёжно. Ангел — печально. Всё утопало в молчании и космах — тумана ли, мглы, а может быть, и пыли. Кто знает, какая она здесь… Я заметил под ногами своими кое-что, нагнулся, чтоб поднять, — и не смог. Ключ был внутри камня… И следующего… И следующего за ним тоже. Я переходил от одного к другому, дальше и дальше… насовсем, навсегда, на ту сторону…
С детства нахожу ключи — просто так, на улице. Безбрелочные, беззамочные и даже ригельные. У них хозяев нет, да и дверей от них не осталось. Это ключи бездомные. От пропажи. Несколько, очень старых, купил на барахолке. Пару на Торге. Но это редко. Лучше ключей-найдёнышей только подаренья.
— Чья потеря? — спросил Ангел. — Забыл спросить…
— Мой наход, — вздохнул я. — Ты мне снился, — сказал я ему.
— Такая служба, — ответил он.
— По-другому снился, — продолжил я. — Ты был как не ты — не злой и не красивый, не на мосту — на лестнице, и без копья, но с ключами на поясе. Полным-полно ключей… Даже и звякали, мелодично. Ещё имя твоё звучало во сне, простое к тому же: Ян или Абель, но точнее не вспомню. Некоторые ключи ты крутил на пальце, по очереди. Нехорошая привычка. Школярство.
— Не моя, — ответил Ангел из-под низких туч. — Но брата моего.
Из-за левого плеча…
— Ну, конечно, — осознал и раскаялся я. — Что не ясно… Там ещё бузина была и… вот… Сидела одна под бузиной, во сне. А у меня так болело под лопаткой — страх! И она говорит: «Дай гляну», — и руку тянет. Но я ж знаю — таким спину не показывать. Если лопатки дороги, как память. Уже и кланялся и извивался. А она: «Да чего ты, всё будет хорошо!» А я даже и не знаю — кому?
— Известно, — гулко заметил Ангел.