До свидания, Светополь!: Повести

Краем уха слышал, как Люба уславливается с Петром Кубасовым о завтрашней поездке. Пораньше просила заехать — к восьми или девяти (боится, сбегу?), но Кубасов озабоченно говорил, что с утра ему надо быть в столовой, придёт врач с санэпидстанции, — словом, раньше десяти не освободится. Сомова так и подмывало громко, через весь стол посоветовать Любе послать его к черту, — уедем на такси, бог с ними, семью рублями (а самому помечталось нечаянно: вдруг кто-то из своих, из старых, окажется за рулём!), но сдержал себя, не влез. Тем более — опять налили, опять сказали тост, который нельзя было не поддержать. Потом мужчины пошли курить, и он увязался за ними: хоть рядом постоять, хоть краешком аоса тронуть родной табачный дух, который он не слышал уже столько месяцев. А там не вытерпел, закурил, и тотчас за спиной вырос Костя.

— Я чуть–чуть, — заюлил. — Только во рту подержу.

Сын, стиснув зубы, в упор глядел на него глазами, из которых, казалось, вот–вот брызнут слезы, как давеча, из-за этих проклятых рублей. Сомов торопливо вынул изо рта сигарету, смял, выкинул, но успел в последнее мгновенье схватить немного дыма. Все его внутренности, вспомнив, затрепетали вдруг и ринулись навстречу. Покуда хватило дыхания, лелеял он в себе этот свой последний дым.

Потом все вернулись, и опять налили, и опять сказали тост, за который нельзя было не выпить — так проникновенно и к месту прозвучал он. Сомов потянулся было чокнуться, но вспомнил, где он и в память кого все это. «Митя! Эх, Митя!» — то ли вслух произнёс, то ли подумал. Все было хорошо, славно, и только одно мешало: не было среди них Мити. Но все-таки он жил на свете, и я жил, подумал о себе Сомов, мы оба жили, мы прекрасно, мы честно жили, — и Сомов, опрокинув в себя рюмку, сунув её куда-то, по–старому хлопнул себя по колену ладонью.

А не ходи по льду, Да лёд провалится, Да не люби вора, Да вор завалится.

Все смолкли и расступились, глядели на него с изумлением.

— Паша! — голос Любы.

— Папа! — нервно, отрывисто — сын.

«А ну их!» — подумал Сомов. Одной рукой опираясь о палку, другую подняв, выделывал старательное па.

— Пашка с ума спятил, — сказала Валя. — На поминках пляшет.

Она смотрела на него, склонив седенькую голову, — черный платок сполз — ив ясных её глазах, увидел он, была грустная ласковая любовь к нему, и понимание, и прощение.

Он повёл плечами, рукой подыграл.

А щи горячие Да с кипяточечком, А слезы капают Да ручеечечком.

Ведь жили же они, жили на этом свете! Молодым, статным и красивым чувствовал себя Сомов. Дядя Паша… Мой дядя.

7

Дома Сомов открыл книжный шкаф, где хранились внизу его старые пластинки — двадцатилетней, двадцатипятилетней давности, те ещё, что проигрывал на патефоне, — открыл и не обнаружил пластинок. Не подымаясь с корточек, в раздумчивости обвёл комнату взглядом. Куда они могли сунуть их? Люба, устало раскорячившись у кровати, готовила ему постель.

— Где мои пластинки? — спросил Сомов.

Ни звука в ответ. На ней был какой-то допотопный балахон с неодинаковыми рукавами — один короче, другой длиннее. Или он пьян, и это кажется ему?

— Спать пора, — высоким, ломающимся голосом сказал из другой комнаты Костя.

Он просматривал у раскрытой двери свой радиотехнический журнал — Сомов сам вынул его днём из почтового ящика.

Вынул как бы украдкой — будто и тут запрещали ему, а как, оказывается, приятно это простенькое дело: брать почту.

Держась обеими руками за скрипящую дверцу шкафа, поднялся.

— Я спрашиваю, куда вы дели пластинки?

Костя не отрывал глаз от журнала.

— Зачем они тебе?

Это уже чересчур, подумал Сомов. Зачем они ему? Сын не хуже его знает, что для него эти пластинки. Фронтовые песни, Бернес, Шульженко… Когда-то покупал их на толкучке втридорога, предпочитая ещё зиму прощеголять в старом, перешитом из шинели пальтишке, но пластинки иметь. Пусть старые, пусть хрипят — может, именно этим они и дороги ему. Они не могли их выкинуть, не имели права. В конце концов, для них он ещё живой.

Сомов волновался, а это было хуже всего. Спокойно и с достоинством надо говорить с ними. Он не пьян. Он немного выпил, но голова у него чиста.

Подошёл и размеренным, спокойным движением вытянул из рук Кости журнал. Сын бешено вскинул глаза.

— Зачем они тебе? — ещё отрывистей, ещё нетерпимей.

Сомов держал себя в руках.

— Я хочу послушать музыку.

Стиснул зубы, молчит, а сзади — голос Любы:

— Одиннадцать скоро — слушать!

«Окружают, — подумал Сомов. — В собственном доме — окружают».

— Я ничего от вас не хочу. Отдайте мои пластинки. — Смирив себя, не грозил — увещевал. — Я же не трогаю ваши вещи. Вот твой журнал. Я его не выбросил, а принёс, положил. А куда ты дел моих рыбок? — Они обязаны считаться с ним как с живым. Он заставит их считаться! — Ты оглох? Отвечай, когда спрашивает отец. Где рыбки? Почему вы уморили их?

Негромко, почти спокойно звучал его голос, но уже проступала в нем нехорошая вибрация.

— Это я виновата, — заторопилась Люба. — Они уехали, а я не знала, чем их кормить. Каши наварила.

Сомов слушал, не оборачиваясь.

— Дура! — процедил. — Двадцать пять лет живу и никак привыкнуть не могу, что жена у меня дура.

У Кости сжались кулаки. Пусть! Пока он жив, он хозяин в этом доме. Жаль, сигареты нет — закурил бы сейчас, прямо на глазах у них, и попробовали б они воспрепятствовать! Не родился ещё такой человек на свет, который командовал бы Павлом Сомовым.

— Откуда я знала, что они едят у тебя! Каша хорошая была, я сама ела.

— А ты и дерьмо будешь есть.

Из кухни прошествовала Галочка — в стёганом красном халатике, которого он не видел ещё, в бигудях. Взяв что-то с туалетного стола, с тем же гордым видом вернулась обратно. Сомов вспомнил дневную стычку из-за рублей. Не помирились, стало быть… Вот так и живут, с отчаянием подумал он. Рубли, жратва, мягкая постелька… И в то же мгновение, прерывая тягучие объяснения матери, взвизгнул Костя:

— Не смей оправдываться перед ним! Он недостоин, чтоб ты оправдывалась перед ним. Сдохли твои рыбки. Ясно? Сдохли!

Сомов трясущимися руками искал палку.

— Я поколочу тебя, — тихо выговорил он. — Ты… Я поколочу сейчас.

Добравшись до книжного шкафа, слепо шарил вокруг, но палка не находилась. А возле сына уже топталась Люба, загоняла, точно наседка, растопыренными руками.

— Костя… Не надо, Костя. Ты же знаешь отца. Иди, иди.

В сторону отодвинул он её, смело вперёд шагнул. Сомов нащупал наконец палку. Сын глядел на него с вызовом и гадливостью.

— Ну? — презрительно сказал он. — Думаешь, тебя боится кто?