Дочь человечья, или Это я, Ольга

* * *

Все мое детство, и отрочество, и половина юности прошли под знаком того, что я очень нелепая, неприспособленная и вообще никчемушная. Может, это и стало причиной того, что я стала писать стихи и музыку, особенно остро воспринимать окружающее. До сих пор не знаю, откуда берутся и стихи, и музыка - наверное, с небес. Думаю, что все люди, занимающиеся музыкой, верят в Бога, вернее даже, скажем, Музыкой с большой буквы, люди, которые действительно имеют дело с душой. Когда ты занимаешься творчеством, ты просто ежесекундно убеждаешься в том, что есть Бог. Иначе откуда ты получаешь все то, что тебе дается? Сам человек не может это написать. Я столько раз пыталась что-нибудь написать, не дождавшись какого-то особого чувства, особого состояния - не выходило. А потом вдруг записываешь сразу всю песню - и стихи, и мелодию. Откуда же это пришло, если не от Бога?

До 1990 года я практически не писала стихов. Мне просто не приходило в голову, что я это сумею. Точнее, какие-то стихи у меня были, но я чувствовала, что они неудачные, что это еще не стихи. А желание писать музыку у меня уже было. Делом своей жизни я избрала музыку (или она меня). Поэтому я проводила много времени в библиотеке, ища поэзию, подходящую моей музыке. От отечественной поэзии и даже от стихов Серебряного века мне пришлось отказаться. Строчки русских поэтов упорно не хотели ложиться на музыку. Очень трудно поймать гармонию между текстом и музыкой, чтобы сложилась песня. И тогда я взяла переводные стихи - поэзию Испании, Аргентины... Почему именно переводы? Странным образом они больше подходили к моим песням, чем русская и советская поэзия. Может быть, потому, что, пройдя через языковую переплавку, некоторые из них приобрели какое-то универсальное звучание; да и темы я все больше выбирала вселенские - любовь, жизнь, смерть, - то, что интересует человека вне зависимости от того, к какому народу, времени, месту он сам принадлежит. Эти переводы настолько вписались в мои мелодии, что многие до сих пор не могут поверить, что, к примеру, песня "Дуб зеленый" - не русская народная или не моя. После полок с этими книгами я выработала в себе такой взгляд: открываю страницу и вижу - "светится" она или нет. Те стихотворения, которые "светились", отмечала закладками, потом прочитывала их с особым вниманием и самые понравившиеся выписывала. Получилась такая общая тетрадка, которую я перелистывала вперед и назад по сто раз. Короче, я не училась специально поэзии, я просто искала тексты. У меня возникала мелодия, и я лезла в свою тетрадку. Незаметно для себя я поняла, как происходят стихи. В библиотеке я прошла школу поэзии - в отрыве от педагогов и литературных институтов, и вскоре сама начала писать тексты песен.

Я уже говорила, что не любила в школе литературу как предмет, я почему-то нутром чувствовала ее фальшивость, ненавидела писать сочинения, которые мне казались постыдным и насильственным жанром, залезанием в душу на оценку. Это не помешало мне по литературе и русскому языку иметь прекрасные оценки, но я на долгие годы сохранила отвращение к тем произведениям, которые мы проходили в школе. То, что литература и поэзия это в какой-то степени тоже мое призвание, я узнавала потом долго и не могла в это по-настоящему поверить. Может, это и к лучшему, потому что чувство некоторой безответственности, образовавшееся таким образом, помогло мне не соблюдать старые известные поэтические правила, а изобретать свои. Я, кстати, из школьной литературы все-таки кое-что запомнила на всю жизнь - например, строчку Маяковского "поэзия - вся!
– езда в незнаемое".

Еще одной школой свободы стиха для меня стала рок-музыка. Когда я, после детства, проведенного в Верхней Салде в состоянии непрерывного духовного голода, который не утолялся телевизором и разрешенными пластинками, попала в Свердловск и услышала "дай мне напиться железнодорожной воды" Гребенщикова, я испытала настоящий шок. Я услышала: "и я был зол на себя, и я был зол на вечер, и, к тому же, с трудом отыскал свой сапог, и хотя меня так просили остаться, я решил уйти, хотя остаться мог", "и когда по ошибке зашел в этот дом Александр Сергеич с разорванным ртом, то распяли его, перепутав с Христом, и узнав об ошибке днем позже". Я знала, я чувствовала это - что можно писать так вот свободно и открыто, что где-то не на другой планете есть настоящая жизнь, и вот я ее наконец встретила! Моя судьба была решена! Вернее, думаю, она была решена намного раньше - там, где решают судьбы, но это был момент, когда она мне открылась...

Впрочем, я не считаю себя особо-то поэтом. Но кое-что хорошее я написала. За счет своей очень развитой интуиции, своих проводниковых качеств. Проводниковость - это способность испытывать вдохновение. Вдохновение от слова "вдох". Прилетел ангел и вдохнул тебе в ухо. И ты начал строчить. А нет вдохновения - ты пустая тряпка. Я не считаю себя очень умным человеком и очень эрудированным. Наоборот, я такой ребенок, который горячо интересуется множеством вещей. Я хороший ученик в школе жизни. Меня не нужно понукать. Я сама грызу мир в поисках информации. Умна я или не умна, я не знаю. Поэтесса я или не поэтесса, я тоже не знаю. Я не скажу, что "Я, гений Игорь Северянин...". Или: "Я - поэт. Зовусь я Цветик". У меня нет такого представления о себе. И даже музыкально-поэтическая миссия - то, что считается моим основным проявлением в этом мире - это внешняя форма. Моя миссия, как мне кажется, - а у меня их две, - это, первое, - изучение себя и мира. Второе - поддержка таких, как я. Кстати, подобная же миссия у Бориса Гребенщикова. БГ, скорее, учитель. Он гуру, который впихивает в песенную форму сложнейшие вещи. А учитель - он же всегда и ученик (ну, кроме каких-то божественных посланников небес, но мы сейчас не о них).

Часто говорят, что у меня интересная фразировка и спрашивают, изначально ли пишу такие свободные стихи и потом придумываю вокальные партии или сразу подбираю строчки, исходя из того, как они будут петься. Это вопрос старый, как мир: что было в начале - стихи или музыка? Не знаю... Мне моя фразировка кажется абсолютно нормальной и естественной, я так мыслю. По-моему, это все одновременно появляется. Есть некие характерные особенности у стиха, который хочет лечь на музыку. Вот, например, стихи венесуэльца Андреса Элоя Бланка, на которые я в 1989 году сочинила песню: "Если ты незрячим станешь, если я немою стану, нам останутся руки и тишина. И когда ты станешь старым, и когда я стану старой, нам останутся губы и тишина". Читаешь их и сразу понимаешь - это будет классная песня, потому что есть куплет, есть припев, ритмическая сбивка. У меня на это уже организм заточен.

По-моему, состояние, в котором пишешь удачный текст сразу набело - это результат длительной работы до того. Когда долго играешь словами, меняешь, исправляешь, шлифуешь, бесконечно разглядываешь текст. Потом он, скорее всего, будет выброшен, это рабочая болванка для упражнений. И вдруг выскочит что-то готовое - на пике каких-то важных переживаний. Совершенно другой текст. Но без первого не было бы и второго. За это я люблю словесные игры. Неважно же, пишешь умности или играешь в "балду". Пишешь одностишия или придумываешь "пирожки". Область мозга, отвечающая за текст, упражняется.

То, что я высказываю в своих стихах, происходит не от ума, хотя, наверно, интеллект нужен человеку, который пишет стихи. Развитие, словарный запас - это все влияет, но в остальном это от эмоций и какой-то силы, которая, как шахматную партию, разыгрывает мою жизнь и мои стихи. Зачастую я в стихах высказываю что-то раньше, чем осознаю для себя умственно. В стихах я не могу соврать.

Если говорить о моих поэтических привязанностях... Это сложная история. Бывает так, что мне понравится вообще то, что никто не знает. Например, Анна Свирщинская, польская поэтесса. У нее есть стихи: "Счастлива, как незнамо какое незнамо что. Счастлива, как собачий хвост". Читала ее в переводах. Или мне может понравиться одно стихотворение, Цветаевой, например. Но есть такая порода цветаевских девушек... Я в их число, кажется, не вхожу. Мне будет нравиться одно стихотворение. Или, там, десять стихотворений. Или несколько слов. А так вот узнаешь пополнее, и выяснится, что все остальное - нет. Привязанностей много, но они такие тоненькие, нет каната, на котором бы я, как водный лыжник, ехала за определенным именем. Есть огромное количество ниточек, паутина, которая во все стороны тянется, и по каждой из этих ниточек я самый настоящий фанат. То есть в тот момент, когда мне что-то понравилось, то просто умри все живое. Я в таком восторге, и я так этим яростно делюсь с окружающими, что тот, кто мне попался на дороге в эту минуту, может меня пожизненно записать в фанаты этого. А на самом деле я еще люблю и другое, и третье. И вообще, жизнь - это мозаика, в которой всему есть уголочек. Моментов было много. Там скажем, была Пугачева в 73-75 году. Это было потрясение. Я была маленькая совсем. Она оставила след, как я уже говорила, огромный. Потом были Майк и БГ. Они тоже оставили большой след. Зато потом был период, лет десять или пятнадцать, когда я БГ просто не воспринимала. А в 1999 году он выпустил альбом "Пси", я послушала, и он мне понравился. А Майк это вообще странный случай. Я его полностью не слушала, услышала один раз и сразу поняла - полностью. И больше мне уже не надо было слушать. И поэтому я даже многих песен его не знаю, но он для меня сразу весь. И вот опять же, сказать, что я фанат Майка или не сказать? Фанаты, наверное, запинают. Они-то знают наизусть каждое его слово.

Был момент, когда мне попал в руки электронный адрес Павича, и как раз я была в полном восторге от его книг, я их только что все прочитала. Он знает русский язык, и я дернулась написать ему что-нибудь, но вдруг поняла, что писать нечего. Ну что я напишу? Ну, здрасьте, я девочка Оля, я прочитала ваши книги, вы теперь знайте, что в России вас ценят и любят? Но что это изменит для него и для меня? Ничего. Я прочитала, и у меня осталось это в сердце. Или Ольга Славникова, уральская писательница. Написала классную книгу: "Стрекоза, увеличенная до размеров собаки". Я тоже хотела ей написать, а потом подумала: что я напишу? Я просто выразила свою любовь по-другому - даю эту книгу другим почитать, всем рассказываю про нее.

Я пишу музыку и стихи, и очень странно себя чувствую. Мне часто кажется, что это не со мной. Потому что все, что реально со мной происходит, происходит только внутри меня и не имеет к внешнему плану никакого отношения. И лишь иногда я как бы высовываюсь из себя и думаю: "Боже мой, как я тут оказалась? Что я тут делаю?" Когда я пишу песню, это очень личное. И когда я пою глубоко личную песню и вдруг вижу, что стою в ярком свете перед толпой кричащего народа, мне становится ужасно странно и даже в какой-то степени страшно. У меня не укладывается в голове, как столь глубоко внутреннее становится столь откровенно внешним. Наверное, таковы правила игры.

А вот зачем нужна эта игра - это сложный вопрос. У меня так сложилось исторически, что я пишу песни, что это мое самое главное в жизни занятие. Таков, наверное, мой путь. В процессе этого пути я волей-неволей сильно трансформируюсь. Это же как поход вверх. У человека, который поднимается выше своего обычного роста, начинает кружиться голова от высоты, и он немножко должен подрасти для того, чтобы привыкнуть находиться в таком состоянии. Почувствовать, что его новая вершина - это ровное место, чтобы набраться смелости пойти дальше. К тому же, в тот момент, когда поднимаешься, сильно подставляешься. Надо привыкать, что поток стрел, который в тебя летит, становится плотнее. Иногда бывает желание что-то бросить. Но это проходит... чтобы потом опять возникнуть.