Дочь генерального секретаря

– А у тебя когда? Он фыркнул.

– У меня бессрочная.

В глазах мулата возник интерес.

– Чем это ты заслужил? Какой имеешь паспорт?

– Советский.

Толстые губы приоткрылись. Он отогнал дым.

– Разве ты не скандинав?

– Она не сказала?

– Ничего она мне не сказала...

– Русский я.

– Советский паспорт?

– А какой же.

– Тогда не понимаю... Че? Ничего не понимаю! У меня, например, шведский.
– Прикусив сигару белыми зубами, он вынул, пролистал страницы, заштампованные визами.
– Видишь, написано? Открыт весь мир. Три-четыре страны меня не очень любят, но в Европе мы с ней могли бы жить в любой. Ты можешь дать женщине страну по выбору?

Александр молчал.

– Потому что здесь она не сможет. Нет, че... Твоя квартира?

– Снимаю.

– Но сам москвич? Прописка постоянная?

– На срок учебы.

– Аллеc клар.
– Под тяжестью сигары пепельница упала на бок.
– Через два месяца я уезжаю в Германию. До этого она знает, где меня найти. Скажи ей, когда будет уходить, что Анхель ждет. Потому что она уйдет. Ты это понимаешь?

Он кивнул.

– Ты тут, Алехандро, не при чем. Просто страна такая у тебя. Я вот из Латинской Америки. Там у нас жизнь. Ты понимаешь? Даже при кровавых хунтах. Здесь все правильно, все хорошо. Социализм. Но жизни нет. Ты понимаешь?

Оса возникла в проеме окна. Подержалась и отлетела.

– Че, как мужчина с мужчиной? Рублей девать мне некуда...

– Нет.

Мулат подержал руку в пиджаке и вынул.

– Смотри. Ее надо кормить.

– Как-нибудь.

– Тогда держись. Салют.

– Салют...

Выходя, мулат пригнулся.

Александр выбросил окурки и, взявшись за раму, смотрел вниз.

– Дым, будто здесь стрелялись...

– Где ты была?

– Поднялась выше этажом.

– Зачем?

– На всякий случай. Никто никого не убил?

Ее бывший вышел на солнце - весь в белом. Аборигены расступились, и "мерседес" сверкнул на повороте.

– Я так и думала. Цивилизованные люди.

– Смотря кто...

И Александр сунул голову под кран.

Она открыла чемоданы и взялась за ручку шкафа.

– Можно?

– Скелетов вроде не держу.

Внутри было пусто. Если не считать нейлоновой комбинации, которая задержалась на полгода.

– А это?

Кружева были заношены и местами оборваны. Предыдущая любовь купила ее на толкучке в Литве.

– Утехи фетишиста.

– Я выброшу?

– Выброси.

Лязгнуло мусорное ведро. Вернувшись, Инеc вынула из чемодана пакет, распечатала и стала натягивать хирургические перчатки.

– Что ты собираешься делать?

– Уйди куда-нибудь.

– Куда я уйду?

– Тогда вынеси бутылки.

Он вынес и вернулся на закате - с библиотечным самоучителем французского языка.

Стянув перчатки, Инеc бросила их в ведро.

– Разве не лучше?

Линолеум сиял. На обоях в пустом квадрате остался гвоздик.

– А деревяшка?

– Убрала в сервант.

Он повесил обратно лакированную дощечку с выжженной паяльником березкой.

– Уродство же?

– А пусть висит.

Количество западных вещей его поразило. Дочь миллионера, что ли? Скрестив босые ноги на полированном столике, он наблюдал, как все это заполняет убогий встроенный шкаф.

Однажды в Минске на Круглой площади, где обелиск Победы, разгрузился автобус, полный иностранцев. Издалека Александр наблюдал, как сверстники клянчили у них жевательную резинку. Когда автобус уехал, а попрошайки убежали в парк, он подобрал на месте преступления облатку Made in U.S.A. Он наклеил ее в свой альбом спичечных этикеток - как называлось это извращение? Филуменистикой? Любуясь американской бумажкой, он не мог не думать в то же время о романе "Молодая гвардия". Где есть образ инженера, который стал работать на немецко-фашистских оккупантов. Учительница просила обратить внимание на то, как тонко Фадеев исследует психологию предательства, которое началось задолго до войны - низкопоклонством перед западными мелочами.

Чемоданы опустели. На боках следы содранных отельных наклеек. На ручках болтались бирки Air France - каким-то образом удержавшиеся в ее московских переездах. Инеc их стала обрывать - не поддаваясь, бирки растягивали свои синие резинки.

– Оставь их.

– Почему?

Он и сам не знал, но срыванию авиабирок все в нем воспротивилось. Без них эти легкие на подъем чемоданы приняли бы слишком оседлый вид.

По ту сторону горизонта, видимого из спальни, оказался соснячок столь же душный и вдобавок набитый консервной ржавью.

За щитом с надписью "Зона отдыха" открылось пространство, где загорал весь Спутник.

Из лабиринта тел они выбрались под елочки и в четыре руки расстелили купальную простыню, которая, будучи парижской и лиловой, вступила в вопиющее противоречие с контекстом. Антисанитарного вида водоем внизу был набит людьми, которые стояли плечом к плечу. Вокруг - сплошное лежбище. Со вздохом Александр стал обнажаться. Травмированный в детстве праздничными демонстрациями трудящихся, боялся он толпы. Любой - включая отдыха-ющей. Но это был ход в борьбе за выживание, их вылазка на природу. Есть в это воскресенье было нечего. Она предложила компенсировать витаминами "Е". Которые бесплатно поставляет солнце. Он никогда не слышал о таких, он засмеялся. "Е" как е..?

Купальник на Инеc был в обтяжку. Что вызвало в памяти картинку из "Детской энциклопе-дии":

– Ты мне напоминаешь "Девочку на шаре".

– Все советские мне это говорят и думают, что комплимент. Но, во-первых, Пикассо я не люблю...

– Почему?

– Даже не знаю, что отталкивает, творчество или человек. Но у него много общего с отцом. Кроме своего брадобрея, он только с отцом встречается. Даже свою картину ему подарил. Валялась у нас, пока отец ее не отдал.

– Отдал? Это же миллионы?

Взгляд презрения не удержал его от расспросов:

– Куда, в музей?

– В фонд будущего Испании, - сказала она туманно...

– А Дали?

Этот предлагал построить вдоль дороги к Мадриду сплошной памятник из костей коммунистов. В моей семье имя лучше не произносить. Но мне ближе Дали. Не знаю, почему. Может быть, потому что однолюб. А знаешь, что он женат на русской?

Их накрыла тень. Александр успел перекатиться от смявших полотенце пяток. Крутозадая бетонщица, уводимая в лесок парнями, оглянулась:

– А говорят, мужики на кости не кидаются.

Но в почву не втоптали.

И за то спасибо.

По пути обратно она вскрикнула в тоннеле через насыпь. Он зажал ей уши. Они стояли, пережидая гром электрички. Открыв глаза, она спросила:

– А ты бы мог во Франции?

– Что?

– Жить. Писать?

– Не знаю. Не могу себе представить.

Она нарисовала:

Какой-нибудь бидонвилль "Голуазы" без фильтра и вино.

– Французское, надеюсь?

– Но из пластмассовых бутылей. Такое солнце, как сейчас. И взгляд отчаяния.