Дочь генерального секретаря

И разжимает снова.

Альберт крутил El condor pasa. Эту - и еще "Сесиль". Мятую сорокопятку фирмы "Мелодия".

Она услышала автобус тоже. Издали - когда на перемычке мотор стал брать подъем. Улица здесь с односторонним движением. Автобус описывает петлю вокруг Спутника и - буэнас ночес - назад в столицу. Пыточный инструмент, а не маршрут. Гаротта. Завинчивая винт на горле, автобус остановка за остановкой - приближался. Под взглядом огромных черных Александр очерствел лицом. Синьорита, мадемуазель...

Ваш выбор.

Автобус захлопнул двери. Она осталась. Через мгновение дом затрясся, на столе зазвенело.

– El condor раsа, - сказал Альберт.

Они смеялись, глядя друг на друга, - Инеc и Александр. Он не смеялся так давно - до слез. Потом хватил рома и впал в апатию, слушая, как, помимо испанского, на котором с Богом, Альберт уже извилисто впускает по-французски.

Ложиться пришлось вместе.

Встроенный шкаф в открытом виде превращался в динамик. Надев мундир на проволочную вешалку, Альберт слушал, как в гостиной гостья чиркает спичкой.

– Курит... Невероятно.

Закрыл деликатно дверцы. Лег и свел пальцы под затылком.

– Ну, друг, скажу тебе... Сверхиностранка. Везде была, все языки свои. Вот уж, действитель-но, гражданка мира. Каким мир еще неизвестно когда будет. Поверх границ.

Александр отвернулся к стене и подсунул край одеяла себе под поясницу.

– В казарме я забыл, что, кроме биомассы, в этом мире есть еще и люди. Она ведь как бы на пьедестале, да? Где золотом написано: "Эчче Уомо". Воплощенное достоинство. Свобода. Ты заметил? Ничего не боится абсолютно. Говорит что думает, что думает, то говорит. Вот это оно и есть - Европа. Нет, в ориентире мы были правы. Запад. Только Запад. А ты что думаешь?

– Про что?

– О ней.

– "Фрэнч кисс", - я думаю. Сосет, наверно, хорошо.

Он оскорбился.

– Ты не был циником.

– Я говорю, что думаю.

Он замолчал.

Самоизвергаясь, член подпрыгивал над впадиной живота.

Александр утерся и отбросил простыню. Альберта не было, от парижанки только запах. По пути на кухню под ноги попалась фуражка с голубым околышем. Он пнул, она обратно прикатилась. Он подобрал, повесил.

Начать с того, что Достоевский считал роман Сервантеса книгой, которые посылаются человечеству по одной в несколько сот лет. Которую не забудет взять с собой человек на последний суд Божий...

Заваривая пятый чай, он их увидел в окно. Аборигены на них оглядывались. Полы плаща разлетались, походка независима. Придерживая ее за локоток, экс-сержант нес сетку с продуктами. В шкафу Альберт отыскал его летнюю одежду и, несколько опережая сезон, был на ветру, как ангел - разве что слегка замаранный.

Он встретил их отчужденным стуком машинки.

– Писатель милостью Божьей, - приобнял его Альберт.
– Когда-нибудь выйдет из подполья и удивит страну.

Александр сбросил его руку.

– А может быть, и мир. Vamos a la cocina...*

* Идем на кухню... (исп.)

Запахи с кухни отвлекали от размышления о природе идеала, но перед тем, как сдаться, он долго сглатывал слюну. Инеc снимала со сковородки мясо. Не в виде котлет, а одним куском - еще и с кровью.

– Это куплено в СССР?

– Инеc, - кивнул Альберт, сдирая с водки станиоль.

– Показала мне "Кулинарию" у станции "Проспект Вернадского". Туда завозят для испанцев.

– Каких испанцев?

– Испанцы там московские живут. Эмигранты той войны, их дети. Видел там красные дома? Квартал повышенной категории, но им не нравится. Буэнос-Айрес называют. Да, Инеc? Мол, дует. А я бы жил. Зачем я не испанец? Ну что, друзья... Прекрасен наш Союз?

Она выпила одним глотком.

– Ого, - польстил Альберт.
– Русский бой-френд научил?

– Русского не было.

– За все это время? Не поверю.

– Русские меня за женщину не принимают. В отличие от Парижа меня здесь даже изнасиловать никто не попытался.
– Она засмеялась.
– Там, где я снимаю, - сосед. Однажды схватил меня и все определил на вес: "Е...ть нельзя. Не тянешь".

Альберт поперхнулся.

– С-скоты...

– Нет, он по-своему душевный. Сначала зарубить хотел, потом мы подружились. А с русскими отец мне запретил. С кем угодно, только чтоб не русский.

– Русские разные бывают.

– Конечно. Вы, например, совсем другие.

– А кто ваш папа?

– Отец? Он литератор.

– Книги пишет?

– Статьи.

– Первая колом, - налил Альберт, - вторая соколом...

– А если уже первая, как вторая?

– Тогда вторая пойдет, как третья. Маленькими птичками.

– Мелкими пташками, - сказал Александр, не выдержав глумления полиглота над родным языком.

– Хорошо мне с вами...

Альберт добавил:

– Пьется.

– Пьется тоже. Потому что вы хорошие.

– Иногда.

– Не очень часто.

– И чем дальше, тем все реже.

– Увы.

– Нет, - упиралась она.
– Таких я не встречала.

Альберт поднял брови на его взгляд: мол, что тут скажешь? Такой вот человек...

После кофе она отключилась. Он накрыл ее пледом - сразу всю. С ботинками и стриженой макушкой.

– Клубочком свернулась. Парижаночка. И где? В бандитском, можно сказать, притоне...
– Глаза его увлажнились.
– Идем, не будем ей мешать.

Александр мыл тарелки, он вытирал.

– Переутомляться ей нельзя. Сердечко.

– А что с ним?

– Ничего. Но с кулачок ребенка. Конституционно.

– Это она тебе сказала?

Горделиво Альберт кивнул.

– А про латино?

– Нет...

– Любовник у нее. Можешь себе представить.

– Ну и что?

Подав ему нож, Александр завернул кран.

– А ничего. Женщина как женщина. Со всеми вытекающими последствиями.

Упрямые слезы навернулись Альберту на глаза.

– Не для нас.

– Что за комплексы, сержант?

– Это не комплексы.

– Тем более, что все равно уедет. Так или иначе.

– Я умоляю, друг. Должно же что-то быть святое?
– И отворачиваясь, прошептал:

– Пусть лучше так.

Соседи сверху били по трубе, но, стиснув зубы, Александр дописал введение до точки.

– Вот. Дон-Кихоту от идиота.