Дочь генерального секретаря
Шрифт:
– Будем жить опасно, - ответила Инеc.
– Но то па.
– Па.
Вид был на залитые солнцем Ленинские горы - асфальт и газоны с деревьями в цвету. Инеc влезла с ногами на видавший виды диван. Папку с дипломом она положила на край стола.
Три сигареты спустя в дверь постучали. Писатель дипломов за темными, причем, разбитыми очками пытался скрыть вспухшие скулы. Не без труда он улыбнулся: "Буэнас диас".
Сел, открыл папку.
– "Идиот и Дон-Кихот"... Речь об этом?
Она кивнула.
Он взялся за карман пиджака, вынул пачку американских -
– Что вы думаете?
– спросила она, когда он дочитал.
– С точки зрения научной?
Она вспыхнула:
– Мне на науку наплевать, а на советскую тем более. Мне надо защитить это говно.
– Почему? По замыслу это как раз интересно. Но мне сказали, что речь только о перепечатке.
– А мне сказали, что вы профессор преступного мира.
Он покраснел.
– Или нет?
– Обстоятельства...
– Сколько вы берете за диплом? Я заплачу вдвое. Хотите валютой? "Мальборо"? Джинсы? Я пришлю вам из Парижа все, что захотите.
Облако дыма разрасталось между ними. Он утер глаз под разбитым стеклом.
– У меня друг был из Парижа... Сломался здесь.
Она назвала имя:
– Нарциссо.
– Вы его знали?
– С детства. Он с ума сошел после Москвы. Сидит все время взаперти.
– В Париже?
– Да.
– В Шестьдесят Восьмом году мы с ним здесь пошумели. Настоящий был анарх. А вы?
– Что я?
– Как выдержали до диплома?
– Обстоятельства, - сказала она с вызовом.
Он взял папку, поднялся.
– Сложную тему вы для себя изобрели. Мне нужно подумать.
– Только недолго.
– Адиос.
– До свиданья, - ответила Инеc сердито.
Из автомата у "Автозаводской" она сказала, что советский этот ей приснился. Без порногра-фии. Только улыбка.
"Только? Стара, ты в большой опасности. Поверь мне. Встречайся со своим латино как можно больше".
Опасности никакой, но озабоченность подруги была приятна.
Солнце перекрыл парень с завода.
– Ё...рь нужен?
Несмотря на школу коммуналки, Инеc не сразу поняла. Потом она засмеялась.
– Есть уже.
– А жаль.
Инцидент ее поразил, в Москве к ней не приставали. Худую, стриженую под "тиф", в длинном плаще и джинсах, далее за женщину ее не принимали, обращаясь только по пивному делу: друг, дай двадцать копеек...
Она заглянула в стекло табачного киоска.
Лицо обычное.
Просто пришла весна. И ветер гонит пыль по улице.
– А если говорить всерьез?
Тогда Альберт вспомнил из чтений ранних лет - украинского экзистенциалиста Георгия Сковороду.
– Мир ловил меня и не поймал. Сковорода на своей могиле это написал. А если ты еще живой, что делать? Меня поймал.
В огромном ресторане на вокзале они кончали графин водки.
– Но ты бежал?
– Еще бы не бежал. Как получил повестку, сразу порвал и сделал ноги за Урал. Затаился в сельской школе, преподавателем всего. Вывел школу в лучшую по области, которая равняется трем Франциям. Только стал думать, что СА меня забыла, как она нашла. Изъяли
прямо на уроке. Обрили и в "Столыпин". Трое суток взаперти. Все, думаю: штрафбат, китайская граница, бытие-к-смерти... Остановились. Откатили двери. И что? Откуда убежал, туда и привезли. Москва.– Все это время мы были под тем же небом?
– Только я за воротами. Знаешь - из цельного металла. С красной звездой, которую свобода лишь на миг ломает посредине. Бля, с пентаграммой...
– А за ней?
– Не разглашу. Присягу дал.
– Кому?
– Тому, кто правит бал. И отныне Альберт Лазутко мелкий бес. Ухо со мной востро. Продам любого.
Налил стакан и выпил.
– За что?
– Продам? За то, что сам капитулировал.
По стенам и сводам мозаика в глазах Александра сливалась в один жизнерадостный и тошнотворный гимн эпохи, от которой не уйти.
– Меня тоже?
– Друг... Всё ведь здесь.
– Имея в виду сердце, Альберт ударил себя под знак "Отличника", привинченный к мундиру.
– Наш экзистанс, спонтанность наша, прорывы в подлинность... Любого смету с пути, но только не тебя. Неразложимое ядро.
В такси обоим стало плохо. Чем Александр и объяснил тот факт, что кореш побелел, как мел, увидев у двери квартиры в Спутнике существо нездешнее.
Полы ее плаща лежали на ступеньках. В бутылке из-под молока клубился дым окурков. Она поднялась навстречу, прижимая папку.
– Инеc! Позвольте вам представить...
– Александр схватился за перила.
– Мой друг из Министерства любви.
К губе Альберта присохла сигарета, и стоял он, ладонь впечатав в стену. Инеc перевела глаза на Александра, который пожал плечами.
Сигарету Альберт оторвал с кровью.
– Аншанте...
Вывернув карман пиджака, Александр отцепил с булавки ключ. С одного из попаданий ввел и распахнул:
– Моя конспиративная... Как вы нашли, Инеc?
Стоя в винный отдел, Альберт упрекнул:
– А говорил, что с иностранцами не водишься...
Александр не знал и даже не догадывался о том, что у человека могли отобрать перед демобилизацией подписку - информировать о контактах с иностранцами.
– Она тебе кто?
– Никто.
– Темнишь. Скрываешь от всевидящего ока...
– Альберт взялся за прилавок, крытый железом:
– Шампанского.
– Бутылку?
– Пару.
– Сладкого, полу?
– Как полагаешь, друг? Давайте брют.
– Воля ваша, но девкам вспучит животы.
– С показом рейтуз, передавивших ляжки, тетя Люба сняла бутылки.
– Монопольной сколько?
– Не водки. Рому.
– Где ж ты такое видишь?
Альберт показал на светлый тростниковый Сапеу:
– Вон стоит.
– Кубинская ж отрава?
Очередь загудела в поддержку:
– Если душа солдата просит? Ты, Люба, знай-давай. Мы, сказано, народ-интернационалист.
То, что в Москве еще не поздно, в "спальном городе" уже глухая ночь. Из черноты окна сквозило свежестью полей. Такси здесь нет, в Москву только автобусом. В ожидании последнего Александр наблюдал, как иностранка, готовая подняться, сводит пальцы на подлокотниках.