Дочь поэта

– Катя, вторая жена Двинского. Двинского, с которым ты спала. У тебя еще от него получилась неудачная дочь. Теперь вспомнила?

– Хватит паясничать. – Пауза на той стороне океана. – И я все равно не понимаю…

– Папа тогда читал лекции в Германии, – перебила ее я. – А ты с ним не поехала. У тебя были дела поважнее. Ты тем временем спала с Двинским. Трахалась, пока его жена замерзала у тебя под окнами, оставив сиротами двух детей.

– Ника… – она тяжело выдохнула, будто вытолкнула из себя воздух. – Откуда мне было знать?

– Я больше не хочу тебя ни видеть, ни слышать.

– Ника, подожди! – в ее голосе послышалась паника. – Ты просто не представляешь, что он за человек! Да к нему на пушечный выстрел подходить было нельзя!

Она тяжело дышала – птичка, запутавшаяся больше двадцати лет назад в любовных тенетах. Я смотрела в окно в странном спокойствии. Ноябрь. Гаражи. Граффити. Восклицательный знак. Я разжала кулак. Зачем я звонила? Выслушать запоздалый совет?

– Как же я жалею, что дала тебе его книжку… Какой-то морок напал, и ты так хотела знать правду. Надеюсь, ты не побежала с ним знакомиться?

– Не успела. Он умер, – сказала я равнодушно, рассматривая лунообразные следы от ногтей на ладони.

– Что? – она будто поперхнулась. – Когда?

– Месяца полтора назад.

– Господи, что случилось?

– Его убили.

И я положила трубку.

* * *

Могилка – какое отвратительно-слащавое слово, учитывая трагичность места! – за эти полгода с лишним и правда осела – все, как и обещали кладбищенские мужики. Ветер нанес на нее семена люпина: они успели взойти и отцвести. Ни разу не вернувшись сюда с дня похорон, я растерянно смотрела на ботаническое торжество над человеком. Стоит ли все вырвать с корнем? И посадить на место пожелтевших стеблей и листьев что-нибудь вроде неряшливых, слишком ярких маргариток – их продавали бабки у входа? Что лучше: тихое благородное увядание или подобие буржуазного уюта?

Я прикрыла веки, чтобы вспомнить лицо отца – утренний профиль, когда он варил нам яйца вкрутую. Вот я вхожу, а он косит на меня глазом: садись-ка. Я опускаюсь на стул и думаю: нет, конечно, запустение много благороднее. Как там у Баратынского?

С прохладой резкою дышалВ лицо мне запах увяданья…

Какая пошлость – эти маргаритки!

…Он кладет передо мной два яйца – окатив их под краном холодной водой, чтобы лучше чистились. И пока он аккуратно отколупывает яичную чешую, пока образ его, впервые с момента смерти, так четок передо мной, я тороплюсь ему все сказать. Я говорю: нам обоим было свойственно любить недостойных. Но с этим покончено. Мой отец – только ты. Другого не надо. В конце концов, говорю ему я: если для меня так долго был живым человек, родившийся в последний год восемнадцатого века, то почему теперь не дать прорасти в моей душе тебе как живому? Почему? И улыбаюсь, шепча над запущенной могилой:

…где разрушения следов я не примечу,Где в сладостной сени невянущих дубров,У нескудеющих ручьев,Я тень священную мне встречу [11] .

Глава 44 Архивариус. Осень

Литературные дарования кончали с собой самыми разнообразными способами, проявляя свою творческую фантазию и в этом, финальном, жесте. В XVII веке кое-кто вешался, чтобы подтвердить правильность собственного гороскопа. Еще один лег под солнцем Африки, целый день ожидая смертельного солнечного удара. Что день! Маяковский за годы до рокового выстрела рисовал себе кружочек на груди – там, где должна была пройти пуля. Бродский называл свою сигарету «мой Дантес»: сигарета медленно убивала его, сердечника. Подразумевается, что и Пушкин использовал красавца-кавалергарда с той же целью. Уничтожения себя.

11

Баратынскиий Е.

Запустение.

Я посмотрела на двух женщин, собравшихся со мной за одним столом. Анна сидела напротив, вытаращив глаза, – это она по моей просьбе пригласила нас к себе. Алекс рядом, глядела на меня, высоко подняв бровь. Живот ее стал уже совсем заметен.

Мы только что съели томатный суп. Нас ждала курица. Однако аппетита у моих собеседниц поубавилось.

– Я все-таки не понимаю… – ногти в черном лаке постукивали по белой скатерти.

– Чего?

– Ну, например, почему ты не сказала нам сразу, как только обнаружила его письмо?

Я вздохнула.

– Потому что не была уверена, что вам будет приятно это узнать.

– Приятно, неприятно – вообще не те категории, учитывая обстоятельства, – вздохнула Анна.

– Не соглашусь. Одно дело – думать, что отец умер от сердечного приступа, и совсем другое – что от суицида.

– Черт! – Алекс с раздражением отодвинула пустую тарелку. – Он же для своего возраста был здоров как бык!

– Причина его самоубийства совершенно иная. – Я вынула из сумочки сложенный вчетверо лист бумаги. – Если вы не против, я зачитаю.

И, не дождавшись ответа, развернула машинописный листок, прокашлялась. Ну, с Богом!

«Дорогие мои девочки, если вы нашли это письмо, значит, хоть в этом нехитром деле вашему отцу хватило сноровки. Не стоит переживать за религиозный аспект моего решения. Если я – Господне творение, то расправляясь с собой, я всего лишь нарушаю его авторское право. Согласитесь, не такое уж великое преступление. Так, мелкое пиратство. Тем более теперь уж ясно, прав был старикан Фрейд: задача сделать человека счастливым не входила в Его план сотворения мира. Отсюда войны, безверие и суициды. Господь сам виноват. Добавлю: если в Его разрекламированное небесное царство входят лишь нищие духом, представляете, какая там кислая компания? Нет уж. Достаточно я перевидал таких на земле. Мне в такой Рай не треба. Так что обо мне не беспокойтесь. Как писал Набоков, смерть – лишь выход из дома, дверь. Выйти как-нибудь нужно, «но я отказываюсь видеть в двери больше, чем дыру».

Поговорим лучше о том, что привело меня к этому решению. Алекс, дочка. Я виноват перед тобой. Запутавшись в своих отношениях с дамами, я слишком поздно понял, что взвалил на тебя неподъемную для твоего возраста ношу вины. Нести ее нужно было мне. Это я поссорился с вашей мамой накануне. Только я знал, сколь хрупким было ее здоровье, какими серьезными – лекарства. Я ушел, и она побежала в ночь вовсе не за твоим костюмом для гимнастики – это был лишь предлог, чтобы оставить вас обеих дома. Она поехала за мной. Ее смерть – на моей совести. Я лишил вас обеих матери».

Я сделала выразительную паузу. Алекс сидела, недоверчиво нахмурившись. Аня и вовсе отодвинулась от стола и круга света от низкого абажура: так лицо оказалось в тени.

– «Нюта, – я вновь перевела глаза на листок в моих руках. – Я посчитал, что могу распоряжаться твоими чувствами, твоим выбором призвания. Ты могла быть счастливее с другой профессией и с другим мужчиной рядом. Если бы ты родила тогда, в юности, уверен, из тебя вышла бы прекрасная мать. Вместо того, чтобы дать тебе прожить свою жизнь, я загнал тебя в тупик, из которого ты не можешь выбраться по сей день. Не представляешь, как меня это мучает. Прости».

– О боже, Аня! – Алекс дотянулась через стол до безжизненно лежащей руки сестры.

А я вернулась к письму.

– «Ника! – Я против воли задержала дыхание. – Твоя мать была замужем, когда я ее встретил. Впрочем, в то время эти детали меня не смущали. Я знал о твоем рождении, но постарался позабыть об этом факте, как о несущественном. Мне никогда не хотелось тебя увидеть. Я не выполнил при тебе отцовской роли, предоставив ее другому человеку. У тебя я тоже прошу прощения». – Я выдохнула, отметив паузу перед финальным пассажем. – Что ж. Пора закругляться. Как там у того же Набокова?