Дочь поэта

Тем временем на сцене с расшитым двуглавыми орлами бархатным занавесом шло действо, оживляемое двумя ведущими. Вал за валом накатывали претенденты на лауреатство в разных номинациях, раздвигался бордовый бархат занавеса, что-то проецировалось на экран. Иногда на подмостки выплывал оперный дуэт – она в декольте, он с мощным животом – и исполнял нечто из Чайковского. Опера предполагала культурную преемственность – от Петра Ильича и до наших, ничем не хуже-с, дней. Дальше следовали аплодисменты, вручение подарков от спонсоров, благодарственная речь отяжеленного вожделенной статуэткой счастливца. Я начинала дремать.

Все это напоминало пошлый в своем незамутненном довольстве провинциальный междусобойчик. И об этом мечтал Двинский? Просто удивительно! Наконец прозвучали его имя и фамилия, зал ровно захлопал, Двинский поднялся со своего места и пошел вдоль ряда, мимо меня, мимоходом отдавив мне ногу. Вбежал – как мальчик – резво на сцену: кажущийся во фраке еще выше обычного, доброжелательный, спокойный, самой расслабленностью своей намекающий, что все тут происходящее – единственно возможный исход. Помахал в воздухе над головой статуэткой, послал воздушный поцелуй дочерям.

Камера тут же выхватила их из зала – блеск шелков, непрошеных слез – и воспроизвела на огромном экране за спиной лауреата. Вместо своей порции благодарностей Двинский прогудел в микрофон воспоминание о дочке Аннушке, что описалась в один из творческих вечеров на Мойке, 12, а было ей лет восемь: видать, не выдержала папкиной поэзии. Аннушка, держись на этот раз! Анна на экране рассмеялась, зал рассмеялся вместе с ней.

– Бедная девочка, – услышала я рядом. И, повернув голову, увидела пожилую пару. Оба в кофтах – старик и старушка, чьи признаки пола уже давно стерты, так что непонятно – где бабушка, а где дедушка. А ведь они примерно одного возраста с Двинским, однако – почувствуйте разницу! – подумала я с гордостью.

– Даже я помню эту историю, – покивал старичок. – Помнится раньше, когда он ее рассказывал, она, рыдая, выбегала из зала. Но это никогда его не останавливало. Как же – такая находка, смещение акцентов – с высокой поэзии на физиологию. Ребенок и его реакция на слово. А то, что дочка каждый раз умирала со стыда… Тьфу!

Я перевела взгляд на смеющуюся Анну на экране за Двинским. Смех, если не знать контекста, бывает трудно отличить от слез… Анна и правда выросла и стойко выдерживает и поэзию, и папины шутки.

– Слышал про скандал-то? – Старуха вынула из-за манжета старорежимный платок, высморкалась и, секунду посомневавшись, закинула его в древний ридикюль.

– Что на этот раз?

– Профильный комитет проголосовал за Кураеву девять голосов, за Двинского – два. После чего премию присудили-таки Двинскому.

– Быть не может! А что члены комитета?

– Повозмущались, вестимо. Но им велели не рыпаться. Они и не рыпались. Он же теперь модный персонаж. А Кураева – что? Сидит в четырех стенах, интервью не дает, в журналах не светится. Только знай себе стишки кропает. Какая ей, к черту, премия?

– Действительно, пусть этот заглотит покрупнее напоследок. Не пронесите Нобеля, да мимо мово шнобеля. – Старичок мелко засмеялся.

Двинский на сцене как раз тряс руки всем присутствующим.

– Действительно, – скривилась старушка. – Тут ведь все люди хорошие, и поэты неплохие. Какая разница кому?

– Только заметь: лауреат-то наш за последние лет пятнадцать накропал одну переводную подборочку в «Новом мире».

– Кстати, весьма приличную.

– Это да. Только вот свою ли?

Я сидела, застыв, боясь упустить хоть слово. Двинский тем временем спустился со сцены и, проходя к своему месту, внезапно мне подмигнул. Я автоматически улыбнулась в ответ. Это правда? Ему отдали премию, наплевав на результат голосования? И никто здесь на самом деле не верит ни в его поэзию, ни, прости господи, в его заслуги перед русской литературой? Даже в ту несчастную Славикову подборку и то не верят?

Я скосила глаза туда, где за несколько профилей от меня возвышался внушительный Двинского – и выдохнула влюбленно: такому шнобелю и Нобеля дать не жаль. Ну и что? – подумалось мне. Мой отец хотел эту премию и получил, прогнув под себя всю эту завистливую кодлу литературных импотентов. Да в нем, сказала себе я, больше живой энергии и тепла, чем в них во всех, вместе взятых. Плевать на этих снобов и их голосование!

Будто услышав мои мысли, Двинский повернулся в мою сторону анфас. Тяжелые брови сдвинулись на переносицу. Все хорошо? – вопрошал его взгляд. Я кивнула.

– Все отлично, папа, – прошептала я едва слышно. – Все просто замечательно.

Еще лучше дело пошло на фуршете: официанты разносили шампанское и подносы с эстетично оформленной снедью. Птифуры и бокалы опустошались мгновенно – литературный люд уже давно не голодал, но привычка пожрать на халяву никуда не делась. Согревшись алкоголем и праздничной едой, творцы, так уж и быть, потеплели к собратьям, голоса загудели, то тут, то там в группках начали смеяться и похлопывать коллег по плечу. Двинский отчалил от дочерей, пустив их в самостоятельное плавание, те дефилировали от одной компании к другой. Я, не обладая достаточными светскими навыками, чтобы заводить беседу с незнакомцами, следовала у них в кильватере. В женской непривлекательности и отсутствии сочных шелков есть своя прелесть. Ты прозрачна. Ты невидима.

Вот они расцеловываются с жизнерадостной блондинкой лет семидесяти.

– Нина, здравствуйте. А вы все хорошеете!

– Ах, лицемерки мои! Александра, платья – отпад! Какую рекламу устроила папе! Эти снимки с фраками – блеск! Но мы теперь понимаем – те фраки были лишь предтеча к этому, премиальному, да, девочки? И ты, Анюта, потрудилась! Столько статей и в каждой – по комплиментику, а? – Она игриво ущипнула за щеку Анну, и та без улыбки отвела ее руку в сторону.

– Спасибо, Нина.

– А мне вот интересно… – Блондинка чуть качнулась на каблуках, и я поняла, что бокал с шампанским в ее руках был не первый, и даже не второй. – А молодая супруга, как? Участвовала в забеге? Сумел он ее… э… да что уж там! Подложить под кого надо?

– Пошли. – Это Алекс взяла сестру за локоть. – Ты же видишь, она едва стоит.

– Едва стоит не значит едва соображает. – Пьяно усмехнулась блондинка. – Ну да ладно. Бегите, куколки. – И вдруг цепко схватила Алекс за плечо. – Один вопрос. Как там киргизская поэзия? Живее всех живых?

И захохотала звонко, на грани истерики. Алекс резко повела плечом, высвобождаясь.

– Нина. – К блондинке подошел старик, сидевший рядом со мной в зале, взял ее под руку артритными пальцами. – Хватит. Не позорься.

– Позорься? – воззрилась на него Нина. – Что ты, милый, позорятся тут – ик! – совсем другие люди.

Алекс, резко развернувшись, столкнулась со мной взглядом.

– Ника, по-моему, нам всем пора домой.

Я кивнула. К шампанскому я не притронулась: так и думала, закончу вечер в роли шофера.